Подвиг Антиоха Кантемира

— Да, пожалуй, — согласился Гросс. — Но сборник рукописный, в нем вообще немало ошибок. Может быть, сатира написана в конце 20-х годов и просто неправильно датирована?

— Думаю, что автор правильно обозначил дату, — возразил Кантемир. — Смотрите, о чем он пишет:

Вон де за то одного и сожгли недавно, Что, зачитавшись там, стал Христа хулить явно.

Это ведь о капитан-лейтенанте Возницыне, который был обращен Борухом Лейбовым в иудейскую веру. По приказу Анны Иоанновны в начале июля 1738 года, если помните, они оба были сожжены.

— Очень хорошо помню. Меня, ваше сиятельство, когда я читал сатиру, другое удивило. Вот здесь в примечаниях сказано: "Совершив он сю сатиру, с покорнейшим своим прошением вручил оную одному из чистосердечных и весьма доброжелательных приятелей своих к исправлению, не довольствуясь, по обычаю безмозглых, но высокомнительных в себе голов, своим скудным рассуждением". Я подумал: ваш клуб в Лондоне составляли иностранцы, не знавшие русского языка. Кто бы это мог быть? А потом мне известна ваша требовательность к себе.

Кончив дело, надолго тетрадь в ящик спрячу; Пилю и чищу потом, и хотя истрачу Польшу часть прежних трудов, новых не жалею; Со всем тем стихи свои я казать не смею,—

процитировал Гросс и продолжал: — Это меня смутило, хотя, должен признаться, я не усомнился в вашем авторстве. В "Изъяснении" сказано, как обычно, что стихи в забаву сочинены. К тому же о порядках в Академии наук немало говорится. — Гросс взял со стола раскрытую тетрадку и прочел:

Иной бедный, кто сердцем учиться желает, Всеми силами к тому скоро поспешает, А пришел — комплиментов увидит немало, Высоких же наук там стени не бывало.

А кому это важно, кроме вас? Стать президентом академии было вашим желанием, я знаю.

— Это правда, — спокойно ответил Кантемир. — Основатель академии — бессмертный наш государь Петр — мечтал обучать там способных юношей из славян. Указание Петра совершенно забыто нынешними правителями, от русских студентов всячески избавляются. Автор сатиры пишет об этом совершенно справедливо, я его мнение разделяю. Ежели бы довелось мне возглавить российский храм науки, я бы все старание свое употребил, чтобы восстановить академию по мысли ее основателя. И все-таки это не я, хотя мысли в сатире многие разделяю. Я музу свою в грубости часто упрекаю, однако так грубо не пишу. У автора приписанной мне сатиры что ни строка, то ругательство: "плесть безмозгло", "безмозглых голов", "от безмозглых голов мужичьих, пахарских" — всего не перечислишь.

Гросс ушел. Кантемир сидел, глубоко задумавшись. Россия, от которой он был так давно отторгнут, словно приблизилась к нему, улыбнувшись.

Его не забыли. Читают. Находятся даже последователи, подражатели. Гросс прав. Это ли не доказательство того, что на родине появился читатель, понявший и оценивший его? Жизнь несправедлива, но история не терпит несправедливости. Нужно только не изменять себе, верить в себя наперекор судьбе. Хорошо, что он завершил работу над итоговым сборником стихов. Даже если не удастся добиться разрешения его напечатать, теперь можно не сомневаться: стихи дождутся своего часа. Придет день, когда пахнущие свежей типографской краской книги — Кантемир всем существом вдруг ощутил этот сладостный для него запах — с обозначенным его именем появятся в лавках. Их будут подолгу листать книгочеи, покупать, ставить на полки своих библиотек.

Кантемир прикрыл усталые глаза. Видение не исчезало, становилось явственным, словно во сне, хотя он не спал. Он видел светло-желтые переплеты с золотым тиснением на корешках: Антиох Кантемир. Гора книг росла, поднималась все выше.

Оказывается, он все-таки задремал. Никогда с ним такого не бывало. Во рту было сухо. Бил озноб. Он почувствовал резкую боль в животе. С трудом добрел до своей спальни и лег, не раздеваясь, на кровать.

"Все-таки не хочется, чтобы в мою книгу попали чужие стихи, — подумал он. — Надо бы написать, что они не мои. Или Гроссу сказать, чтобы сообщил в академию. Впрочем, разберутся. В итоге все встанет на свои места. Не нужно только суетиться и пытаться что-то подсунуть для истории по протекции. Совершенно бесполезное занятие. Нужно бы попросить…"

Кантемир очнулся, хотел приподняться, чтобы встать, и не мог.

Через час пришел доктор, пустил ему кровь. Кантемир внимательно смотрел, как осторожно он нащупывает вену. Он об этом где-то писал.

Видал ли искусного когда рудомета, В жирном теле кровь пущать больному в отраду? Руку сего обвязав, долго, часто, сряду Напруженну щупает жилу сверху, сбоку…

"Это в последней сатире. Последняя моя сатира — восьмая".

"И когда стихи пишу, мню, что кровь пущаю", — вспомнил он строчку, которая долго ускользала из его памяти, и успокоился.

Антиох еще слышал, как чей-то знакомый голос, кажется, Гросса, произнес:

— Он заснул.

Стало тихо. Совсем тихо.

Глава 18 С мыслью о родине

1

Правительство Елизаветы Петровны отправляло в Париж молодых людей получать образование, готовиться к административной и придворной службе, и руководить ими поручалось русскому послу князю Кантемиру. А так как деньгами их снабжали в Петербурге скупо, то труд учителей, счета за щегольское платье, выпитое вино, за нанятые для юных дворян квартиры нередко посол оплачивал из своего кармана.

Приезжие являлись так часто, что Кантемир в одной из реляций спросил, зачем их посылают? Денег на ученье дают мало, а от недоученных не будет пользы России. В штате посольства значатся только трое стажеров — из каких средств содержать дюжину? Прежнему послу во Франции Александру Головкину платили жалованье 48 тысяч рублей и не отягощали его таким числом дворян посольства.

"…Я в таком недостатке денег нахожусь за остановкою жалованья моего в Коллегии иностранных дел, — писал Кантемир, — что принужден был заложить посуды серебряной часть: ибо у банкира своего уже кредит я потерял, видя он, что надлежащие мне от Двора деньги столь беспорядочно и поздно ко мне пересылаются… Дело к тому пришло, что и съестные припасы в долг давать мне здесь не станут. Я наипаче о том прошу, чтоб вся должная мне сумма была вдруг переведена, чтоб я мог однажды из долгу выбиться и восстановить свой кредит; ибо ежели еще по лоскуткам будет переслано, то никаким образом мне в нужде настоящей исправиться нельзя, понеже что с одной стороны получаю, тотчас отдаю должникам, и остаюся всегда безденежен. Одному банкиру я теперь должен около 60 тысяч ливров, за которые должен рост платить…"

Но вместо ответа Кантемира предупредили из Петербурга, что вскоре к нему будет послан малолетний сын покойного графа Павла Ивановича Ягужинского. Мальчика желали воспитать в Париже под смотрением доброго гофмейстера и обучать всем по его состоянию и возрасту наукам. Кантемир должен был нанять ему квартиру неподалеку от своего дома, чтобы как можно чаще наведываться к мальчику и следить за его поведением и занятиями. Из Петербурга просили также прислать смету расходов, связанных с пребыванием в Париже молодого Ягужинского, как еще "в науках пребывающего, а не как имеющего уже совершенные лета".

Смета была выслана. При всей скромности квартиры, питания и платья выходило не меньше трех тысяч рублей в год.

"Возможно и до 2000 рублей потребные на него издержки сбавить, — писал Кантемир, — умаляя его пищу и число учителей, также употребляя учителей поплоше того, как я приискал, но в таком случае меньше проку от того воспитания ожидать должно".

Однако расчетливым опекунам Ягужинского и эти деньги показались значительными. В рескрипте от имени государыни предлагалось платить не более 1500 рублей… Кантемир сухо ответил, что на полторы тысячи мальчик "здесь содержан и воспитан быть не может, и я принужден буду отстать от того гофмейстера, которого было я ему приискал и искать дешевле…".