Подвиг Сакко и Ванцетти

— Если бы я пожелал это сказать, — услышал профессор свой собственный голос, — моя жизнь была бы бесплодной, да и ваша тоже.

— Однако все, что вы сказали, свидетельствует о несправедливости. Какое же может быть правосудие, если все силы закона творят неправое дело?!

— Ну, это уже тема для совсем другой лекции…

Он взглянул на часы, извинился и кинулся к выходу, отмахиваясь от репортеров, которые хватали его за полы пиджака и забрасывали жадными вопросами.

Глава пятая

Покончив с завтраком и допивая вторую чашку кофе, ректор университета устремил недвижный взор на портрет Ральфа Уолдо Эмерсона [6] , прищурился и отрыгнул. Нельзя сказать, что он отрыгивал изящно, но он делал это с тем же неподражаемым достоинством, с каким ковырял в носу. Недаром кто-то на факультете английского языка охарактеризовал его манеры как «бесстыдство барственного высокомерия», высказав таким образом нечто среднее между афоризмом и паралогизмом «non sequitur» [7] . Манеры ректора давно заслужили бы другому человеку столь же преклонных лет кличку «грязный старикашка», но его яростный и почти неправдоподобный снобизм внушал окружающим уверенность в том, что он ведет себя выше всякой критики.

6

Эмерсон Ральф Уолдо (1803–1882) — американский писатель и буржуазный философ-идеалист. Родился в Бостоне. Выступал против рабства.

7

Логическая ошибка, где вывод не вытекает из аргументов.

Сидевший напротив преподаватель закончил свой рассказ.

— Только что, каких-нибудь пять минут назад? — Ректор едва верил своим ушам. — Немыслимо! Этого еврея, наконец, прорвало! Неужели мы не развяжемся с ним до гробовой доски? — И он снова вперил взгляд, который принято было называть «пронзительным», в портрет Эмерсона. — Говоря «еврей», я подразумеваю не отдельного человека, а, так сказать, видовое понятие, — разъяснил он своему собеседнику. — А ну-ка, повторите, что он сказал насчет кровожадности?

— Я не стану утверждать, что он употребил именно это выражение…

Тут в комнату вошел декан юридического факультета. Почуяв в воздухе бурю, он готов был и сам метать громы и молнии. Декан прошел в угол просторной красивой столовой, обставленной дорогой старинной мебелью, оклеенной расписанными от руки обоями и застланной чудесным, слегка выцветшим от времени ковром XVIII века, и, уютно сложив ручки на пухлом круглом животике, встал в позу как раз под портретом Генри Торо [8] .

8

Торо Генри (1817–1862) — американский писатель, последователь Руссо. Родился и жил в штате Массачусетс. Торо резко критиковал правительство США; в 1849 г. он опубликовал трактат «Гражданское неповиновение», в котором призывал соотечественников не подчиняться правительственным мероприятиям, направленным на укрепление рабства. За отказ от уплаты налогов был заключен в тюрьму.

— Сэр, предупреждаю вас, он идет сюда.

Хмыкнув, декан попытался выразить и скорбь и предвкушение чего-то очень пикантного. Ректор, однако, не удостоил его своим вниманием и продолжал придирчиво допрашивать молодого преподавателя.

— Не в этих выражениях? Но вы же так сказали!

— Речь идет о смысле его слов, сэр. Я хочу быть добросовестным…

— Похвальнее желание, которого — увы! — не разделяют многие, — сказал ректор университета.

— Желая быть добросовестным, я вынужден привести его слова с максимальной точностью. Он намекнул, что некоторые высокопоставленные лица из чистой, как он дал понять, кровожадности желают смерти этих двух итальянцев — Сакко и Ванцетти.

— Ха! Вот именно! Из кровожадности!

— Это подразумевалось, сэр, только подразумевалось.

— Вы слышите? — спросил ректор у декана юридического факультета. Тот кивнул. — Он этого не утверждал, но подразумевал! А почему вы не пресекли этого безобразия?

— Как же я мог? — стал защищаться декан юридического факультета. — Я вошел в аудиторию, когда он уже говорил минут пятнадцать, и я решил — как мне кажется, совершенно справедливо, — что попытка остановить его будет куда более пагубной, чем все, что он захочет сказать. Ведь, если можно так выразиться, у него очень сильные позиции. С этим тоже надо считаться. Он хитер! Это, так сказать, их черта…

— Ну да, это их национальная черта. Они существуют благодаря своей хитрости. Не вижу, однако, чем его позиция так уж сильна. Он оклеветал честных людей и пусть расплачивается за это! Я старый человек, сэр…

— Много ли молодых обладает вашей энергией и юношеским темпераментом! — ввернул декан.

— Может быть, и немного. И все же я должен беречь себя. Силы, которые я расходую, уже больше не восстанавливаются. Когда человеку за семьдесят, смерть стоит у него за плечами. Но я себя не жалел. Когда силы мои понадобились обществу, я с готовностью отдал их ему. Дело ведь не в том, что они итальянцы. У меня нет предубеждения к романским народам. Говорят, что я не люблю евреев. Ложь! Предки мои вырастили на этой земле крепкую нацию, красивую, голубоглазую породу людей. У нас тогда не было таких имен: Сакко, Ванцетти… Мы знали Лоджей и Каботов, Брюсов и Уинтропов, Батлеров, Прокторов и Эмерсонов… А теперь? Поглядите вокруг, где эта порода? Но я не выставлял таких мотивов, когда меня попросили высказаться. Глава нашего славного штата предложил мне принять участие в Совещательной комиссии; она должна была еще раз взвесить все обстоятельства процесса, который сделал нашу страну притчей во языцех. И я согласился. Я отдал дань обществу. Я взвесил факты. Я отделил злаки от плевел. Я…

Речь его прервало появление профессора уголовного права, и обоим присутствующим — и декану юридического факультета и преподавателю — показалось, что профессор ступил туда, куда сейчас ни мудрецы, ни даже ангелы небесные не отважились бы ступить.

Неказистый, он неловко перешагнул порог комнаты, косо поглядывая из-за стекол очков, и подошел к ректору университета.

— Бы хотели меня видеть? — спросил он резко.

Ректор вдруг почувствовал легкую дрожь. «Годы, — подумал он. — Видно, злость мне уже не под силу». И сказал раздельно:

— Я слышал, что сегодня утром на лекции вы изволили высказать суждения, о которых разумному человеку стоило бы пожалеть.

— Быстро же вам доложили, — ответил профессор спокойно. — Однако я не вижу причин жалеть о чем бы то ни было. Хоть и не считаю себя таким уж неразумным человеком.

— Подумайте все же, сэр.

— Я уже достаточно думал об этом и серьезно думал, — ответил профессор. — Я потерял счет часам, взвешивая все «за» и «против». И решил: то, что должно быть сказано, будет сказано.

Хотя профессор уголовного права и выговаривал слова очень старательно, в речи его отчетливо слышалось иностранное произношение. Ректор университета ощущал неправильность его речи очень остро, и сегодня она раздражала его больше, чем обычно. Несколько дней он жил в приятном сознании собственной силы и успешно выполненного долга: они ведь так решительно высказались — он и его коллеги из Совещательной комиссии. Он, конечно, никогда не позволил бы себе заявить так прямолинейно, как это сделал судья: «Ну, я выдал этим анархистским ублюдкам сполна, что им причиталось!» Однако нельзя отрицать, что его обуревали почти те же чувства. Но сегодня утром приятное удовлетворение почему-то все больше испарялось, и вот сейчас, когда он услышал о неуместном, как ему казалось, и невоздержанном выступлении профессора уголовного права, удовлетворение это и вовсе исчезло.

Что они подразумевали, говоря о том, что позиции профессора так сильны? Неужели они думают, что профессору могут сочувствовать приличные люди, люди, имеющие вес здесь, в Бостоне? Неужели они так думают?

— Вы очень самоуверенны, — холодно сказал ректор.

— Да. Я уверен в себе.

— И это дало вам право обвинять почтенных людей в том, что они хотят смерти двух итальянцев?

— Кое-кто из них хочет их смерти. Именно высокопоставленные лица. Весь мир об этом знает. Я это сказал. И не жалею, что сказал.