Подвиг живет вечно (сборник)

Сулейман Османович на минуту умолк, предоставляя комсомольцам возможность осмыслить необычность услышанного. Кроме того, по опыту многих встреч с молодежью он знал, что сейчас непременно последует просьба: расскажите, пожалуйста, если не секрет, какова дальнейшая судьба того разведчика. Об этом попросили и сейчас, причем, как всегда, с деликатным «если не секрет».

— Никакого секрета! — весело ответил Асанов. — Бывший разведчик присутствует на нашем собрании. Это — кандидат технических наук, доцент Игорь Харитонович Аганин. Думаю, он не откажется ответить на ваши вопросы.

Пришло время рассказать

Уснуть, обязательно уснуть и хорошо выспаться.

Надо, надо, надо…

Нет, не удается.

Три дня назад Ибрагим писал автобиографию. Про отца и мать получилось весомо, их жизнь представлялась значительной, настоящей. А что писать о себе? К чему ни прикасался мыслью, все казалось по-ребячьи простым и пустяшным. Долго ломал голову, пока в три строки не спрессовались десять из двадцати прожитых лет: «С 1 сентября 1931 года по 22 июня 1941 года— учащийся средней школы. С 23 июня — в рядах Красной Армии».

— Не густо, — вздохнул пожилой майор, разглядывая скупой документ.

Разговор, начавшийся раздумчивым «не густо», мало походил на официальную наставительную беседу начальника с подчиненным. Это был разговор двух бойцов, ответственных за одно и то же дело. Разговор старшего перед дальней и опасной дорогой, которую предстоит одолеть младшему. И старшему нужно было знать, выдержит ли юноша тяжкий груз, взваленный на еще не окрепшие плечи. Сможет ли выстоять, находясь в самом аду?

— Ведь тут мало одного желания, одной рожденной патриотизмом готовности, — размышлял вслух майор. — Мало и тех знаний, которые мы успели передать вам. Здесь требуется большее. Разведка в глубоком тылу врага — не разовый, а ежедневный и ежечасный риск. Каждая минута — испытание. Это изнурительнее, чем любой известный вам труд. Один неверный шаг и… Вы понимаете, на что идете?

— Понимаю и внутренне готов к худшему. Но я все взвесил, рассчитал силы. Я вернусь. Вот посмотрите!

Взгляд майора потеплел. Ему нравился этот парень. Славные ребята выросли из тех, что родились в двадцатые годы. Они мечтали стать такими, как герои гражданской войны и первых пятилеток — Чапаев, Стаханов, Чкалов… Они завидовали тем, кто сражался в интербригадах под Мадридом, и рвались в Арктику, на Дальний Восток, опасаясь, что не успеют совершить подвиг. Это не ребячество, это — революционная романтика, без которой мельчает человек.

— Я тоже верю, что вы вернетесь, но… поручиться за это не могу.

— За это никто не может ручаться, даже когда мы идем обыкновенного «языка» брать.

— Я хотел сказать, что специальных знаний у вас не густо. Минимум. Для такого дела надо годами готовить. Да, обстановка, сами понимаете…

— Так ведь и любого взводного до войны годами готовили. А теперь в три месяца укладываются. И ничего, командуют…

— И на все у вас ответ готов. Моментально! — притворно нахмурился старший.

— А как же иначе? Вы сами учили: тугодумам среди разведчиков не место. А вообще-то, товарищ майор, если разобраться, я тоже годами готовился к делу, на которое теперь вызвался.

Ибрагим говорил сначала спокойно, потом все более разгораясь, словно бы прокручивая кинопленку, запечатлевшую его детство и юность, обстановку, в которой он рос, постигая смысл жизни.

Вот тесноватый, но такой родной московский двор, старинный дом. Жильцов в том доме было, наверное, не меньше, чем в полусожженной донецкой станичке, где сейчас разместился штаб. Почти все они работали вместе — на заводе «Динамо». И отдыхали вместе, принимали трогательное участие в судьбе друг друга. Никогда не забудет Игорь, как он и другие мальчишки провожали на работу отцов, братьев, сестер, шагая по утрам рядом с ними. А с какими книгами сравнить рассказы стариков, бравших власть у царя, колотивших врангелей, юденичей и колчаков!

Как-то в Москву приехал дядя — Алексей Николаевич Агишев и убедил родителей Ибрагима, что племянник должен переехать к нему. Он выходит на пенсию и сможет больше, чем родители, уделять внимания мальчишке, подающему надежды, способному к наукам, как утверждает учительница. «Пареньком надо заняться по-настоящему», — безапелляционно заявил дядя.

Алексей Николаевич с гражданской вернулся изрешеченный пулями; когда уставал, грудь самоваром гудела. Но, и выйдя на пенсию, о покое, о «тихой пристани» думать себе запрещал. Жил в небольшом городишке, а библиотеку собрал такую, что столичный профессор позавидует. Бывало, сойдутся у него прежние сослуживцы, почаевничают, а потом — споры, споры. О судьбах угнетенного индийского народа. О фашизме, который рвется к власти. О мировой революции, которая будет, непременно будет!

Это дядя заставил Ибрагима и сына своего Владлена всерьез изучать иностранные языки. Хинди, «потому что потребуется индусам братская помощь, когда будут гнать из своей страны британских империалистов и строить новую жизнь». И немецкий, «поскольку придется спасать немцев от фашизма». Хинди усваивался туго: не было преподавателя, по самоучителю штудировали. А немецким Ибрагим Аганин и Владлен Агишев овладели в совершенстве. И вот пригодилось!

— Хороший у вас дядя, настоящий! — думая о чем-то своем, сказал майор.

— Не знаю, жив ли он… — ответил Ибрагим, проглотив подступивший к горлу комок. — Война меня в Москве застала — в Бауманское поступал. И вот, помню, двадцать второго июня — телеграмма от Алексея Николаевича: «Ухожу на фронт».

Пожилой человек, списанный медиками по чистой, и — на фронт! Ибрагим тут же сам отправился в райвоенкомат. И, как обозначено в его автобиографии, с 23 июня он — в рядах Красной Армии. Побывал в переделках: узнал, что такое рукопашный, ходил с полковыми разведчиками за «языком». Когда выяснилось, что Аганин знает немецкий, направили в штаб военным переводчиком. Слушая показания пленных, он и подумал однажды, что вполне мог бы выдать себя за одного из них во вражеском тылу.

Все, что было дальше, майор знает: рапорт генералу, одобрение плана, специальная учеба, месяц в лагерном бараке для военнопленных, чтобы пообжиться среди «своих».

Когда начинался разговор майора с Аганиным, еще только вечерело, а сейчас уже ночь приглушила фронтовые шумы.

— Э-э, да мы заговорились! — сказал майор, глянув на часы. — Давайте-ка спать. В соседнем блиндаже вам королевская постель приготовлена. Это по традиции. Когда еще выспится человек, уходящий на ту сторону. Так что вы и завтра днем поспите, поблаженствуйте!

Постель действительно «королевская» — с белоснежной простыней, с полушубком поверх суконного одеяла. Но не спалось. Завтра примерно в это время он перейдет через линию фронта. Перейдет по одной из тех троп, какими уже не раз ходил с полковыми разведчиками. Только теперь он будет один. И не вернется ни через день, ни через два, как бывало раньше. Он продвинется в глубь не освобожденной еще территории — в гитлеровские прифронтовые тылы. Там он будет выдавать себя за Рудольфа Клюгера — немца, до мозга костей преданного фюреру, о чем свидетельствуют безукоризненные документы и рекомендательные письма. Он ушел буквально из-под гусениц советских танков, которые так неожиданно ворвались в Чир. У него пробивается русский акцент? О, господин комендант, это вполне естественно! Он столько лет прожил с матерью в России. У его матери выдающиеся заслуги перед немецким генеральным штабом. И брат матери, его дядя, тоже заслуженный человек — кавалер двух Железных крестов. Он командует пехотным полком и находится где-то здесь, поблизости. Собственно, ничего другого он, Рудольф Клюгер, не просит у господина коменданта, кроме содействия в розысках дяди, который решит дальнейшую судьбу племянника — сына любимой сестры. Он, Рудольф Клюгер, попытался найти дядю в районе Чира, но господин комендант сам знает, что там произошло…