Подземелья Ватикана

— Вас это интересует?

— Скоро вы поймете — до какой степени. Говорите, говорите, я вас прошу!

— Ну, так вот! — начал Жюлиюс, беря Флериссуара под руку и уводя его прочь от Святого Петра. — Вам, вероятно, известно, к какой нищете привело Антима его обращение; он напрасно все еще ждет того, что ему обещала церковь в возмещение убытков, причиненных ему франк-масонами. Антима надули; это приходится признать… Мой дорогой друг, вы можете относиться ко всему этому, как вам угодно; я же смотрю на это, как на первоклассное жульничество; но, если бы не оно, я, быть может, не разбирался бы так ясно в том, что нас сейчас интересует и о чем мне хочется с вами поговорить. Вот: непоследовательная натура! Это звучит, как преувеличение… разумеется, под этой кажущейся непоследовательностью кроется некая более тонкая и скрытая последовательность; но суть в том, чтобы к действию такую натуру побуждали не просто соображения выгоды или, как обычно говорят, чтобы она действовала не по корыстным мотивам.

— Я не совсем вас понимаю. — заметил Амедей.

— Да. правда. Простите меня: я отклоняюсь от аудиенции. Итак, я решил взять дело Антима в свои руки… Ах, мой друг, если бы вы видели его миланскую квартиру! — «Вам нельзя здесь оставаться» — я ему сразу так сказал. И когда я подумаю об этой несчастной Веронике! А он стал совершеннейшим аскетом, капуцином; он не позволяет, чтобы его жалели; а главное, не позволяет обвинять духовенство! «Мой друг, — сказал я ему, — я допускаю, что высшее духовенство не виновато, но в таком случае оно ничего не знает. Позвольте мне его осведомить.».

— Мне казалось, что кардинал Пацци… — вставил Флериссуар.

— Да. Ничего не вышло. Вы понимаете, все эти важные сановники боятся ответственности. Чтобы взяться за это дело, нужен был человек со стороны; я, например. Потому что как удивительно делаются открытия! Я говорю о наиболее крупных: казалось бы — внезапное озарение, а на самом деле человек все время об этом думал. Так, меня уже давно беспокоила чрезмерная логичность моих действующих лиц и их в то же время недостаточная обусловленность.

— Я боюсь, — мягко заметил Амедей, — что вы опять отклоняетесь.

— Нисколько, — возразил Жюлиюс, — это вы не следите за моей мыслью. Словом, я решил обратиться с ходатайством непосредственно к нашему святому отцу и сегодня утром я ему его понес.

— Так скажите скорее: вы его видели?

— Мой милый Амедей, если вы все время будете перебивать… Знаете, вы не можете себе представить, до чего трудно его увидеть.

— Я думаю! — сказал Амедей.

— То есть как?

— Я вам потом скажу.

— Во-первых, мне пришлось оставить всякую надежду вручить ему мое ходатайство. Я держал его в руке; это был благопристойнейший свиток бумаги: но уже во второй передней (или в третьей, я уж не помню) высокий верзила, в черном и красном, вежливо отобрал его у меня.

Амедей начал тихонько посмеиваться, как человек знающий, в чем дело и что тут есть забавного.

— В следующей передней у меня взяли шляпу и положили ее на стол. В пятой или шестой по счету, где я долго дожидался в обществе двух дам и трех прелатов, какой-то, должно быть, камергер явился за мной и ввел меня в соседнюю залу, где, как только я очутился перед святым отцом (он сидел, насколько я мог заметить, на чем-то вроде трона, осененного чем-то вроде балдахина), он пригласил меня простереться ниц, что я и сделал; так что я ничего уже не видел.

— Но ведь не так же долго вы оставались склоненным и не так же низко держали голову, чтобы не…

— Мой дорогой Амедей, вам легко говорить; или вы не знаете, до чего нас ослепляет благоговение? Но, не говоря уже о том, что я не смел поднять головы, некий мажордом, всякий раз как я заговаривал об Антиме, чем-то вроде линейки как бы постукивал меня по затылку, так что я снова склонялся.

— Но он-то с вами говорил?

— Да, о моей книге, причем сознался, что не читал ее.

— Мой дорогой Жюлиюс, — начал Амедей после некоторого молчания, — то, что вы мне сейчас рассказали, чрезвычайно важно. Так, значит, вы его не видели; и из всего, что вы говорили, мне ясно, что увидеть его необычайно трудно. Ах, все это подтверждает, увы, самые страшные опасения! Жюлиюс, теперь я должен вам открыть… но свернемте сюда: на этой людной улице…

Он затащил Жюлиюса в пустынный переулок: тому было скорее весело, и он не противился.

— То, что я должен вам поведать, настолько важно… Главное, не показывайте виду. Пусть кажется, будто мы беседуем о пустяках, и приготовьтесь услышать нечто ужасное: Жюлиюс, мой друг, тот, кого вы сегодня видели…

— Вернее, кого я не видел.

— Вот именно… не настоящий.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что вы не могли видеть папу по той чудовищной причине, что… мне это известно из тайного и верного источника: настоящий папа похищен.

Это поразительное сообщение произвело на Жюлиюса самое неожиданное действие; он выпустил руку Амедея и, убегая от него прочь, вкось по переулку, кричал:

— Ну, нет! Ну, это уж, знаете, нет! Нет! нет! нет!

Затем, вернувшись к Амедею:

— Как! Мне, наконец, удается, и с таким трудом, выкинуть все это их головы; я убеждаюсь, что здесь ждать нечего, не на что надеяться, не на что полагаться; что Антима надули, что всех нас надули, что все это попросту лавочка! И что остается только посмеяться… И что же: я выхожу на свободу и не успел я еще обрадоваться, как вы мне вдруг заявляете: Стоп! Тут вышла ошибка. Начинай сначала! — Ну, нет! Что нет, так нет. С меня хватит. Если это не настоящий, то тем хуже!

Флериссуар был ошеломлен.

— Но церковь, — говорил он и сокрушался, что хрипота мешает ему быть красноречивым: — Но если сама церковь обманута?

Жюлиюс стал перед ним боком, наполовину преграждая ему путь, и несвойственным ему насмешливым и резким тоном:

— А вам ка-ко-е де-ло?

Тогда у Флериссуара явилось сомнение новое, неясное, ужасное сомнение, смутно растекавшееся в недрах его скорби: Жюлиюс, сам Жюлиюс, Жюлиюс, с которым он говорит, Жюлиюс, к которому так стремились его ожидания и его обманутая вера, этот Жюлиюс — тоже не настоящий Жюлиюс.

— Как! Это вы так говорите! Вы, на кого я надеялся! Вы, Жюлиюс! Граф де Баральуль, чьи произведения…

— Не говорите мне о моих произведениях, прошу вас. С меня довольно того, что мне о них сказал сегодня ваш папа, настоящий он или фальшивый, безразлично! И я надеюсь, что благодаря моему открытию следующие будут лучше. И мне не терпится поговорить с вами о серьезных вещах. Мы позавтракаем вместе, не правда ли?

— С удовольствием; но долго я не могу быть с вами. Сегодня вечером меня ждут в Неаполе… да, по делам, о которых я вам расскажу. Надеюсь, вы меня ведете не в Гранд-Отель?

— Нет, мы пойдем в кафе Колонна.

Жюлиюсу тоже не очень-то хотелось показываться в Гранд-Отеле в обществе такого огрызка, как Флериссуар; а тот, чувствуя себя бледным и невзрачным, страдал уже от одного яркого света, когда свояк усадил его за ресторанный стол против себя, под своим испытующим взглядом. Добро бы еще этот взгляд искал только его взгляда; так нет, он чувствовал его направленным на край амарантового фуляра, на то ужасное место, где его подбородок процвел подозрительным прыщом и которое он ощущал открытым. И пока лакей подавал закуски: