Подземелья Ватикана

Он вернулся к себе в комнату, этажом выше. Он полуразделся, бросился на кровать. Вечер был очень душен; ночь не принесла прохлады. Окно было раскрыто настежь, но в воздухе не было ни малейшего ветерка; отдаленные электрические фонари пиацца делле Терме, по ту сторону сада, наполняли комнату голубоватым, рассеянным светом, словно от луны. Он пытался размышлять, но какое-то странное оцепенение сковало его мысли; он уже не думал ни о своем преступлении, ни о том, как спастись; он старался только не слышать больше ужасных слов Жюлиюса: «Я начинал вас любить»… Если сам он не любит Жюлиюса, то стоят ли слез эти слова? Неужели потому-то он и плачет?.. Ночь была такая тихая; ему казалось, что, стоит только не бороться, и можно умереть. Он взял графин с водой, стоявший возле кровати, смочил платок и приложил к наболевшему сердцу.

«Уже ни один напиток на свете не освежит это иссохшее сердце!» — думал он, давая слезам стекать на губы и впивая их горечь. В ушах у него пели стихи, которые он читал когда-то, но не знал, что помнит их:

My heart aches; a drowsy numbness painsMy senses… [21]

Он задремал.

Или это ему приснилось? Как будто кто-то постучал в дверь? Дверь, которую он никогда не запирает на ночь, медленно открывается и пропускает хрупкий белый облик. Он слышит тихий зов:

21

Так больно сердцу; чувства оковалаТупая мука…

— Лафкадио… Вы здесь, Лафкадио?

Сквозь полудремоту Лафкадио все же узнает этот голос. Но, быть может, он еще сомневается в подлинности милого явления? Боится спугнуть его словом, движением?.. Он молчит.

Женевьева де Баральуль, чья комната была рядом с комнатой отца, невольно слышала весь разговор между графом и Лафкадио. Невыносимая тревога привела ее в его комнату, и так как ее зов остался без ответа, то, не сомневаясь больше, что Лафкадио покончил с собой, она бросилась к изголовью и, рыдая, упала на колени.

Пока она так рыдала, Лафкадио приподнялся, склонился над ней совсем близко, все еще не смея коснуться губами прекрасного лба, белевшего в темноте. И Женевьева де Баральуль почувствовала, что вся ее воля исчезает; откинув лоб, уже ласкаемый его дыханием, и не зная, у кого искать защиты, как не у него же:

— Пожалейте меня, мой друг, — сказала она.

Лафкадио тотчас же опомнился и, отстраняясь от нее и в то же время ее отталкивая:

— Встаньте, мадмуазель де Баральуль! Уйдите! Я не могу… я уже не могу быть вашим другом.

Женевьева встала, но не отошла от постели, на которой полулежал тот, кого она считала мертвым, и, нежно касаясь горячего лба Лафкадио, словно, чтобы убедиться, что он жив:

— Но, мой друг, я слышала все, что вы говорили сегодня отцу. Разве вы не понимаете, что поэтому я и пришла?

Лафкадио, полупривстав, смотрел на нее. Ее распущенные волосы спадали ей на плечи; все лицо ее было в тени, так что он не видел ее глаз, но чувствовал, как его окутывает ее взгляд. Словно не в силах вынести его нежность, он закрыл лицо руками.

— Ах, отчего я встретился с вами так поздно! — простонал он. — За что вы меня любите? Зачем вы так со мной говорите, когда я уже не в праве и недостоин вас любить!

Она печально возразила:

— Я ведь к вам пришла, Лафкадио, и не к кому иному. К преступнику, Лафкадио! Как часто я шептала ваше имя с того самого дня, когда вы мне предстали как герой, даже чересчур уж смелый… Теперь вы должны знать: я втайне обрекла себя вам уже в ту минуту, когда вы проявили на моих глазах такое самопожертвование. Что же такое произошло с тех пор? Неужели вы убили? Что вы с собой сделали?

Лафкадио молча качал головой.

— Я слышала, отец говорил, что арестовали кого-то другого, — продолжала она, — бандита, который совершил убийство… Лафкадио! Пока еще не поздно, спасайтесь, уезжайте сегодня же ночью! Уезжайте.

Тогда Лафкадио прошептал:

— Я не могу.

И, чувствуя, как распущенные волосы Женевьевы касаются его рук, он схватил их, страстно прижимая к глазам, к губам:

— Бежать! И это ваш совет? Но куда я могу теперь бежать? И, если даже я спасусь от полиции, от самого себя не спастись… И потом, вы будете меня презирать, если я убегу.

— Я! Презирать вас, мой друг…

— Я жил, ничего не сознавая; я убил, как во сне, как в кошмаре, от которого уже не могу очнуться…

— Из которого я хочу вас вырвать, — воскликнула она.

— Зачем меня будить, если я проснусь преступником? — Он схватил ее за руку: — Разве вы не понимаете, что я не вынесу безнаказанности? Что мне осталось, как не дождаться утра и сознаться во всем?

— Вы должны сознаться богу, не людям. Если бы мой отец вам этого сам не сказал, я бы сказала то же. Лафкадио, есть церковь, которая укажет вам вашу кару и поможет вам обрести мир через ваше раскаяние.

Женевьева права; и, разумеется, для Лафкадио нет лучшего выбора, чем удобное послушание; рано или поздно, он в этом убедится, как и в том, что все остальные пути ему заказаны… Досадно, что первый ему так посоветовал эта шляпа, Жюлиюс!

— Чему это вы меня учите? — говорит он с оттенком неприязни. — Неужели это вы так говорите?

Он выпускает и отталкивает ее руку; и, когда Женевьева отходит он него, он чувствует, как в нем растет, вместе с какой-то злобой против Жюлиюса, желание разлучить Женевьеву с отцом, он видит ее голые ноги в шелковых туфельках.

— Неужели вы не понимаете, что меня страшит не раскаяние, а…

Он встал с постели; он отвернулся от Женевьевы; он подходит к окну; ему душно; он приникает лбом к стеклу и горячими ладонями к холодному железу перил; ему хотелось бы забыть, что он тут, что он рядом с ней…

— Мадмуазель де Баральуль, вы сделали для преступника все, что может сделать молодая девушка из хорошей семьи, если даже не больше; я вас благодарю от всей души. Теперь вам лучше меня оставить. Возвращайтесь к вашему отцу, к вашим привычкам, к вашим обязанностям… Прощайте. Как знать, увижу ли я вас еще когда-нибудь? Помните, что только для того, чтобы быть немного менее недостойным вашего доброго отношения ко мне, я завтра сознаюсь во всем. Помните, что… Нет, не подходите ко мне!.. Или вы думаете, что мне было бы довольно рукопожатия?..

Женевьева не побоялась бы отцовского гнева, мнения света и его презрения, но перед этим ледяным тоном Лафкадио она теряет мужество. Неужели же он не понял, что если она пришла вот так, ночью, говорить с ним, сознаться ему в своей любви, то, значит, и в ней тоже есть и решимость, и отвага, и ее любовь стоит, пожалуй, побольше, чем простая благодарность?.. Но как она ему скажет, что и она тоже до этого дня металась словно во сне, — во сне, от которого пробуждалась на миг только в больнице, где, среди несчастных детей, когда она перевязывала их настоящие раны, ей иногда казалось, что она, наконец, касается какой-то действительности, — в жалком сне, где метались рядом с ней ее родители и высились все нелепые условности их среды; что она никогда не могла принять всерьез ни их жестов, ни их мнений, идеалов и принципов, ни даже их самих. Что же удивительного, если и Лафкадио не принял всерьез Флериссуара!.. Разве они могут так расстаться? Любовь ее толкает, кидает к нему. Лафкадио хватает ее, прижимает к себе, покрывает ее бледный лоб поцелуями…