Подземные сады Бальдазара Форестьере
Шрифт:
Именно тогда, во время пристального изучения будущей невесты, он заметил в ней некоторые несовершенства. Несмотря на образование, у нее, к примеру, зачастую возникали затруднения в подсчете сдачи и чтении меню, написанного мелом на соседней стене. Она начала изрядно прибавлять в весе, доедая оставленные клиентами пончики и картошку. Если она была изначально крупнее Бальдазара, что он заметил и при их первой встрече, то теперь стала еще больше, да что там говорить, настоящей толстухой. Такой же жирной, как синьора Кардино, когда та вернулась в Мессину, про нее говорили, что она пьет оливковое масло вместо вина и завтракает взбитыми сливками, заедая их пирожными. А еще глаза – точнее, правый глаз. Он косил. И как Бальдазар умудрился не заметить этого сразу – осталось для него загадкой. Но ему пришлось приглядеться, чтобы увидеть пробивающиеся на подбородке волоски – бодро торчащие, словно кошачьи
Иной влюбленный, более объективный и не столь ослепленный светом непогрешимости собственного выбора, счел бы эти пятна отталкивающими, но Бальдазар их чуть ли не боготворил. Они были частью ее, частью того, что делало ее единственной и неповторимой среди прочих женщин. Он с наслаждением ласкал взглядом ее бедра и ягодицы, располневшие настолько, что даже в девятнадцать лет она ходила вразвалку, а при виде красных пятен, ползущих от шеи к щекам, сердце его сладко таяло. А еще брови, а еще непонятно в какую даль глядящий правый глаз… Все это с каждым разом больше и больше убеждало его в собственной правоте, в том, что Ариадна – его суженая. Да и на самом деле, кто еще сможет разглядеть в ней то, что удалось ему? Кто еще полюбит ее так, как он? Кто, как не Бальдазар Форестьере, предложит ей свою руку и сердце? А ждать осталось уже недолго – он сделает это, как только закончит копать.
Прошло два года. Он продолжал работать по найму и откладывал каждый заработанный цент, довольствуясь крохами. Все свое свободное время он проводил копая» Заканчивая коридор или комнату, или прорывая окошко к небу в поисках света, он мысленно уже представлял себе следующий коридор, а за ним и новую комнату. Он это видел. Кроме того, у него было о чем мечтать – Ариадна, но он был не из тех, кто предается праздному безделью и пустым грезам. Он не обладал даром писать изящные письма, не умел играть на скрипке и губной гармошке и редко навещал соседей. Театр водевиля находился довольно далеко, и он побывал там всего один раз – с Луккой Альбанезе, рабочим с виноградников, с которым понемногу сдружился. В театре были комедианты, жонглеры и прелестные женщины, танцевавшие, будто порхающие пташки, но Бальдазар все представление сожалел о потраченных на трамвай двух центах и пятнадцатицентовом входном билете. Таким образом, в театр он больше не ходил. Он не покидал дом, живя наедине с видением и лопатой, и много дней подряд не мог отличить дня от ночи, копая, копая и копая.
Тем не менее субботы остались для него священными. По субботам он преодолевал три с половиной мили, отделявшие его владения от аптеки Сиагриса – неважно, хлестали ли зимние дожди, или летний зной плавил воздух жаром ста шестнадцати градусов по Фаренгейту. Он гордился своим постоянством и тешил себя надеждой, что Ариадна с таким же нетерпением ждет его еженедельных визитов, как и он сам. Его место в конце прилавка всегда было свободно, словно зарезервировано для него, и он наслаждался адресованной ему легкой улыбкой и сладким журчанием знакомых фраз, непринужденно струящихся с ее полных американских губ: «Ну, как поживаете?», «Что, думаете, снова пойдет дождь?».
Время шло, и они несколько сблизились. Она рассказывала ему о дядином радикулите, о своем приболевшем коте, о том, что старший из ее братьев стал помощником мастера цеха на металлургическом заводе в Чикаго, а он говорил о своей земле и о просторе и изяществе своего дома. «Двенадцать комнатов, – кивал он, – двенадцать комнатов и все мне одному». И пришел день, когда он на ломаном, но уже довольно беглом английском пригласил ее к себе на пикник.
– Но это будет не просто пикник, – сказал он, – но еще и представление, как вы говорите, моего, моего дома, потому что я хочу… мне нужно… в общем, я…
Она стояла, облокотившись на прилавок, пятнистая и огромная. За прошлый год ее вес стабилизировался – в двадцать один она наконец достигла своего окончательного размера и неспешно проплывала по аптеке Сиагриса, как один из тех дирижаблей, которыми так гордились немцы.
– Да, – ответила она, хихикнув и фыркнув, а затем прижав большую мясистую ладонь ко рту, – я бы с удовольствием.
В следующее воскресенье он зашел за ней домой, легко взлетев по выбеленным солнцем ступенькам в квартиру над аптекой, в которой она жила с аптекарем, его женой и их пятью детьми. Стояло жаркое сентябрьское утро, весь Фресно и его пыльные окрестности словно замерли в ожидании чего-то важного, воздух был такой сухой и знойный, что казалось, будто мир превратился в одну огромную печь для пиццы.
Дверь открыл грек Сиагрис. Он был в домашнем халате; пот оставил на одежде неряшливые подтеки соли, а выглядывающий из-под халата белый треугольник рубашки походил на нелепо прилепленную к толстому животу почтовую марку. Грек не улыбнулся, но и не казался недовольным; Бальдазар понял его взгляд: он был Сиагрису не по душе, совсем не по душе, и при ином раскладе стряхнул бы его с пути, словно жука с рукава, но у грека имелась племянница, которая занимала изрядное количество места и ела за шестерых, а Бальдазар, вероятно, сможет избавить его от этого источника постоянного убытка.– Входите, – пригласил он, и вот Бальдазар, пещерный житель, очутился в комнате на высоте двух этажей над поверхностью земли.
Здесь, наверху, было еще жарче. Дети Сиагриса валялись тут и там, как пришлепнутые мухи, а миссис Сиагрис, с такой прической, будто ей в волосы вцепился дикий зверь, мотнула головой в сторону кухни. Было слишком жарко, чтобы улыбаться, вместо этого она скорчила приветственную гримасу и лениво отвернулась. Тогда посреди этой удушающей знойной сцены словно раздался крик чревовещателя:
– Он здесь! – и в дверях появилась Ариадна.
Она была в белом, в шляпе размером со столешницу на мощной копне волос. От жары Бальдазар растекался в кисель, но когда она остановила на нем свой жуткий глаз и приподняла уголки губ в самой застенчивой из улыбок, его растопило еще сильнее.
Выйдя на улицу, она протянула ему руку, и тут возникла небольшая заминка, поскольку Бальдазар оказался значительно ниже ее ростом, и ему пришлось неловко вытянуться вверх, чтобы взять свою даму под локоть. На Бальдазаре был его лучший костюм, вычищенный накануне вечером: непривычный пиджак сидел на нем колом, целлулоидный воротник, словно деревянный, сдавливал и натирал шею, а галстук так и норовил удушить хозяина.
Им удалось пройти большую часть квартала, пока она вдруг не остановилась, как вкопанная, и сдвинуть ее с места оказалось ему не под силу.
– Где ваша повозка? – спросила она.
Повозка? Бальдазар недоуменно пожал плечами. Не было у него никакой повозки – даже и лошади не было.
– Я не иметь, – ответил он и одарил ее лучшей из своих улыбок. – Мы гулять пешком.
– Пешком? – эхом отозвалась она. – В такую жару? Вы, верно, спятили.
– Нет, – покачал он головой, – мы гулять, – и, наклонившись вперед, попытался нежно, но настойчиво потянуть за собой громаду ее руки.
В тени огромной шляпы вспыхнули щеки, а оливковые глаза просверлили его насквозь.
– Вы хотите сказать, – ее голос сорвался на истеричный визг, – что у вас нет даже телеги? У вас, с вашим огромным домом, о котором вы мне все уши прожужжали?
В следующее воскресенье, хоть ему и пришлось вышвырнуть деньги на ветер, словно какому-нибудь миллионеру с Парк-Авеню, он притащился к аптеке Сиагриса в наемном кабриолете. День стоял ясный, высокое солнце палило немилосердно, и на втором этаже аптеки все прошло по тому же сценарию, что и в прошлый раз, разве что теперь Бальдазар чувствовал себя несколько увереннее. Он держался с Сиагрисом на равных и даже отпустил мудрейшее замечание относительно жары и здоровья детей, затем провел Ариадну, которая на прошлой неделе отказалась идти дальше первой же скамейки у парка в конце улицы – к выходу, вниз по ступеням и усадил в кабриолет, как настоящий cavaliere. Бальдазар не любил лошадей. Они были большими, грубыми и дорогими. Им требовался постоянный уход, подковы, ветеринар и овес, и впряженная в кабриолет лошадь также не являлась исключением. Это было тупое, напыщенное, широкозадое животное с пестрой пастью, в высшей степени непокорное удилам и перечащее любому желанию человека. Пока они добрались до бальдазаровых владений, он взмок от пота, пытаясь справиться со своенравным созданием. Каждый дюйм его одежды пропитался соленой влагой как губка, а сам он был на грани нервного срыва. Во время поездки он настолько сосредоточился на своем нелегком деле, что не сделал ни малейшей попытки завести беседу и, остановившись наконец в тени своего любимого дуба, Бальдазар повернулся к Ариадне и заметил, что она столь же далека от того, чтобы получить от прогулки удовольствие, как и он сам.
Ее шляпа съехала набок, рот сжался в узкую линию. Она блестела от пота, руки горели, как только что обжаренные в масле пончики, а лицо покрывал тонкий слой налипшей на влажную кожу пыли. Она сосредоточенно нахмурилась.
– Ну, и где все? – строго вопросила она. – Почему мы тут остановились?
Бальдазар спрыгнул на землю и поспешил на ее сторону, чтобы помочь даме спуститься, а его язык торопливо бежал впереди него:
– Это то, что я хотеть вам показать давно, потому что… ну, потому что я сделал это для вас.