Подземный гром

— Должно быть, ты ничего не понимаешь.

Я задул светильник и свечи.

— Это меня не касается.

Он пристально поглядел мне в глаза и взял меня за руку.

— Могу ли я тебе довериться, Луций?

Тут я почувствовал свое превосходство, я был хозяином положения. Я был ему признателен за то, что он дал мне случай почувствовать свою власть. Я не ожидал этого от себя.

— Во всем, что достойно мужчины.

— Это главное, — прошептал он. — Что же достойно мужчины?

Он приблизил ко мне лицо, растерянно уставившись на меня, потом отступил назад. Меня поразил его дикий взгляд, его болезненный вид, он сразу постарел, теперь он напоминал мне изваяние дяди.

Я отвечал:

— Те тайны, какие ты доверяешь Афранию, ты вполне можешь доверить и мне.

Я чувствовал, что голос мой звучит убедительно и твердо. Но я не придавал своим словам серьезного значения. Мне важно было только остаться на высоте положения — сохранить превосходство над Луканом. Как будто я отплачивал ему за его доброжелательную снисходительность и покровительство, мы с ним внезапно поменялись ролями.

Мои слова и тон, какими они были произнесены, оказали свое действие. Он успокоился и вздохнул.

— Но ты еще так молод, друг мой.

— Всего только на год моложе тебя.

— Нет, на много лет. Моложе на целый мир. — Он снова вздрогнул.

— В таком случае я предлагаю тебе эту молодость, этот мир.

Я убедился, что одержал верх и вышел победителем. На что я себя обрекал, не имело для меня в это время никакого значения. Я был озабочен только своими отношениями с Луканом. Но вот он заговорил спокойно, почти весело:

— Ты просил меня показать последние главы «Фарсалии». Теперь я тебе прочту их. Пойдем.

Мы расположились в комнате, где на стенах были изображены морские пейзажи и морские чудовища.

— Здесь нам никто не помешает.

Два ложа, инкрустированные перламутром. Огромная раковина из Индийского океана. Лукан хлопнул в ладоши и велел принести легкого суррентского вина, а библиотекаря послал за рукописью, хранившейся в запертом шкафу.

— Я же стану читать все подряд, — сказал он, прикасаясь к рукописи с каким-то благоговейным страхом и отвращением. Как будто там заключалась частица его души и нечто ниспосланное божеством. — Я выберу лишь то, что считаю наиболее удачным, и буду пояснять, как эти отрывки связаны между собой.

Все еще исполненный чувства своего превосходства, я поблагодарил его от всей души. И он стал читать.

Сперва мне было трудно сосредоточиться. Отчасти потому, что я все еще переживал сцену в библиотеке. Знаменательная минута моей жизни, когда я вдруг перестал быть жалким приживальщиком поэта и оказался с ним на равной ноге. И тут же, не без угрызений совести, я осознал, что ежедневное общение с поэтом незаметно выветрило уважение, какое я испытывал к нему. Нельзя было не ощущать волнующий контраст между человеком, который читал слегка напыщенным и неустойчивым тоном, и поэмой, где высказывалось беспощадное суждение о Риме и о его истории. Я разглядывал морскую раковину, раздумывая, смогу ли, если приложу ее к уху, услыхать приглушенный рев океанских волн. Через некоторое время Лукана увлекли стихи, и он стал читать лучше. В его голосе теперь слышались отзвуки океана.

Я собрался с мыслями. Передо мной был ответ на сцену в библиотеке — в выражении лица поэта, в его уверенном голосе, в напряженном ритме, в дерзких словах. Поэма становилась действительностью, глашатаем которой был человек, вынужденный в чем-то превзойти себя. Но овладела ли заключавшаяся в поэме сила человеком до мозга костей, заставляя его волю и тело выполнять ее повеления? Не толкала ли она его на деяния, которых он страшился, но которые гармонировали с его эпическим гневом? Бесспорно, поэма воплощала в себе Рим. Борьбу свободы и тирании. Мне было неясно, соглашался ли я с суждениями о современном историческом моменте, высказываемыми в ней, или отвергал их. До меня доходило нечто скрывавшееся за ними. Моральный импульс, столь же абсолютный, как дух жертвенности, который я почувствовал в Сильване.

Мне внезапно открылся смысл слов Сильвана. Хотя бы частично. При нынешнем положении вещей никто не может чувствовать себя настоящим римлянином. И все же в окружающей нас действительности глубоко таились силы, заставлявшие его искать римскую правду, которой бы он мог себя посвятить. Подхваченный мрачной силой стихов, я чувствовал, что для меня наступил роковой момент выбора. Я должен вмешаться, хотя и бессилен повлиять на события. Мне представилось государство римского народа, раздираемое анархией и деспотизмом. Я увидел, как подкапываются под фундамент, на котором была основана власть закона. Я понимал, что между взглядами Сильвана и Лукана глубокая и значительная разница. Но в одной точке они сходились. В моей душе продолжалась борьба.

И вместе с тем, хотя я я не усматривал слабых мест в его объяснениях, я не представлял себе, что картина исторических событий могла бы сложиться по-другому. Разве можно было иным путем водворить мир и порядок, иными средствами положить конец столкновениям крупных землевладельцев, средних коммерсантов, владельцев крупного капитала и безземельных поселян? Сердце мое соглашалось с картиной, нарисованной в поэме, но мой разум ее отвергал. И это было мучительно.

«Други походов моих, что избрали одно лишь спасенье — С непокоренной душой умереть! Собирайте все силы — Подвиг великий свершить и вынести тяжкие муки. Ныне в пески мы идем, в сожженные области мира, Где пламенеет Титан, где редки источников струи, Где в иссушенных полях кишат смертоносные гады: Труден наш путь любви к закону и родине павшей! Пусть в бездорожье пойдет, пусть в ливийские двинется дебри Тот, кто в горячих мольбах не мечтает куда-нибудь выйти, Тот, кто готов лишь идти; никого не хочу обмануть я И увлекать за собою войска, свой страх прикрывая: Будь же мне спутником тот, кого возбуждает опасность, Тот, кто считает со мной, что для римлян лучшее дело — Злейшие беды сносить; если ж воин поруки в спасеньи Хочет и тянется он душою к радостям жизни, — Пусть себе ищет вождя для лучшей дороги! Я первый В эти пески углублюсь, я первый поставлю в них ногу: Пусть небеса меня зноем палят, пусть полная ядом Жалит змея; на судьбине моей испытайте опасность, Что угрожает и вам» [16] .

16

Лукан, «Фарсалия», перевод Ф. Петровскою.

Мог ли я оставаться глухим к этому боевому кличу, призыву, требовавшему от меня верности? И мог ли я не ответить на них чистосердечным согласием? Я готов был поцеловать край одежды поэта, когда он прочей обращение героя к Оракулу:

Что мне спросить, Лабеон? Предпочту ли свободный с оружием Лучше уж я умереть, чем видеть господство тирана? Есть ли различье для нас меж краткою жизнью и долгой? Или — вредит ли насилье добру? Побеждает ли доблесть Всякие козни судьбы? Желать ли нам славы и чести И не считать, что они от успеха становятся больше? Знаем мы это давно, и Аммон не уверит нас глубже! Преданы все мы богам, и пусть безмолвствуют храмы, — Мы не творим ничего без воли всевышних; не словом Нас принуждают они: говорит нам творец при рожденье Все, что дозволено знать. Неужели пустыню избрал он, Чтобы немногим вещать, в песках эту истину спрятал? Разве не бога приют — земля, и море, и воздух, Небо и доблесть? Зачем всевышних сверх этого ищем? То, что ты видишь вокруг, в чем движешься, — это Юпитер! Нет, прорицанья оставь нерешительным, вечно трусливым Перед грядущей судьбой: меня не оракул уверит, Но убедит меня смерть: «Погибнет и робкий и смелый!» [17]

17

Лукан, «Фарсалия», перевод Ф. Петровского.

Наконец он умолк. Его одушевление сразу погасло.

— Это все, что я написал, — сказал он слабым голосом, глядя на меня с таким выражением, словно судьба его поэмы зависела от моего ответа.

Мое волнение улеглось, овладевшие мною смятение и возбуждение затихли, как отдаленные раскаты пронесшейся грозы. Однако у меня было что сказать. Я ухватился за метафору, которая пришла мне в голову:

— Великое произведение. Словно молния ударила рядом со мной, но я чудом уцелел. Я встревожен, измучен, но счастлив.

С минуту он молчал, стал спокойнее, на лбу у него выступил пот.

— Я тоже встревожен. Измучен. Вряд ли счастлив. Но не могу заставить себя молчать.

Я отважился выговорить то, что больше всего боялся сказать:

— Что мы должны делать? Можем ли мы обратиться к прошлому?

— Нет, но мы можем повлиять на ход событий. Республика утеряна, это не значит, что мы должны потерять и свое человеческое достоинство. В этом завет Катона. Он боролся с неизбежным. Пусть он умер. Он боролся, как мужчина. Его мужество должно нас вдохновить.