Подземный гром
Шрифт:
Спустя два дня я покинул Рим. Два дня пришлось ждать в Остии, но я был этому даже рад. Мы спустились в барке по Тибру. Капитану было по душе, что у нас мало багажа. Ящик с пожитками Феникса и моими вещами, в том числе купленными мной свитками поэм, которые трудно было приобрести в Кордубе, да с платьями Гермы. В последнюю минуту я набрался храбрости, отправился к Гаю Юлию Присциану и обсудил с ним главные деловые вопросы, интересовавшие моего отца и дядю. Этот сердитый человек с плотно сжатыми губами не скрывал своего недовольства и порицания. Мое общество было ему явно неприятно. Он не заикнулся о моих злоключениях, даже не спросил, почему я так долго не появлялся. Я догадывался, что представители власти наводили у него справки о состоянии и общественном положении моего отца. Мы быстро обсудили все дела. Он не проводил меня до дверей и не пожелал доброго пути. Однако я чувствовал себя спокойнее после свидания с ним и уже не так боялся предстоящей встречи с родными. Я решил попросить отца отдать мне обширное поместье в горах в окрестностях Укуб. Там я намеревался поселиться с Гермой и Фениксом и возделывать землю, стараясь непрестанно помнить, что я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Я усвоил эту житейскую мудрость, и я сознавал, что не зря прожил последние полгода. Я твердо решил не держать рабов, пользоваться на ферме лишь трудом
Нас провожали только Марциал и Тайсарион. Он дружески обнял меня и обещал отвечать на мои письма. Девушки обнимались, проливая слезы. Феникс зазевался, и его угораздило налететь на тачку со щебнем, ему придавили ногу. На пристани была обычная сутолока, пыль, жара, во все стороны сновали грузчики, перенося товары, прибывшие со всех концов света — от Геркулесовых Столпов до Китая. Разгруженная барка забилась носом под настил причала, и ее никак не удавалось вытащить. Мокрые от пота грузчики снова ее нагрузили, тогда она осела, и удалось ее высвободить; другая барка пострадала — брусок железа сорвался с подъемного блока и проломил ей днище. Конопатчики спешно заделывали пробоину досками, холстом, пенькой и смолой. Доки были значительно расширены, Клавдий превратил Остию в первоклассный порт.
— Чтобы это осуществить, он разорил Путеолы, — добавил Марциал со свойственной ему насмешливой и горькой улыбкой.
На другом берегу реки вставали холмы Яникул и Ватикан, мимо них я проезжал, приближаясь к Риму. У меня щемило сердце, я испытывал смутные сожаления и предложил на прощание выпить вина. Мы зашли в винный погребок «Прыгающий козел». Разговор не клеился.
— Полла как будто оказалась на высоте положения, — заметил Марциал, пока мы вертели в руках кружки или разглядывали намалеванного на стене Приапа, окруженного восхищенными нимфами. — В своем трауре она обрела некое величие. — Он улыбнулся, догадываясь, что я хочу спросить про Цедицию, но не в силах выговорить ее имя. — Что до ее подруги, то она обретается на глухом островке. Но там пасутся козы, и она может питаться жареными осьминогами.
Возле нас какой-то лигуриец жаловался, что в Риме нельзя достать пива.
Расставаясь со мной, Марциал передал мне небольшой свиток с эпиграммами, где стояла надпись: Луцию Кассию Фирму из Кордубы и Укуб.
Только бездомный в Риме свой дом обретает. Счастлив же ты, коль из Рима уедешь домой! [57]— А как же ты? — спросил я. Он покачал головой и ответил только улыбкой, сочувственной улыбкой, в которой сквозила грусть.
57
Перевод Е. Бируковой.
Я уселся на палубе в уголке. Как ни бранился и ни бесился капитан, мы еще проторчали в порту два часа. Когда мы отчалили, матросы затянули песню;
Солнце всходит и заходит. Из деревни еду в город, С Идой, Ледой, Родой. Землю бросил, а взамен — Грош мне в зубы и мякина! Под мостом обрел и ложе С Идой, Ледой, Родой [58] .Подошла Герма и села, прижавшись ко мне. Впервые я стал размышлять об ожидавших меня осложнениях. Отец будет уязвлен и потрясен, станет выдвигать доводы, в которые сам не верит, напрасно стараясь исполнить свой долг и не уронить себя в глазах людей. Под конец он отступится: «Я не могу этого понять, сын мой, но ты должен поступать, как подсказывает тебе совесть». Сестра будет изо всех сил противиться и противодействовать, говорить от имени всех родных, подстрекать мать и дядю. Мать начнет умолять меня не делать глупостей, станет проливать слезы, уговаривая, чтобы я не срамил семью, и ни за что не примирится. Дядя будет бормотать угрозы и жалеть, что прошли те времена, когда на семейном совете приговаривали к смерти провинившееся чадо. Под конец, когда все выдохнутся, пыл иссякнет и будет положено начало длительной вражде, я поступлю по-своему. Во всяком случае, после всех злоключений я научился терпеливо переносить неудачи, сопротивляться и настаивать на своем. Теперь я видел, какой великой силой обладают простые люди. Можно подумать, что это попросту сила косности, что она доказывает лишь безответственность и бездумность, — до известной степени это так. Но вместе с тем эта сила позволяла кинику спокойно переносить бичевание, этой силой были налиты мышцы матросов, она внушала Аманду несокрушимую ненависть к существующим порядкам, она сказывалась в беззаветной преданности Феникса и Гермы. Я радовался, что они со мной, был готов всячески их защищать и отстаивать их достоинство. Я сломлю яростное сопротивление родичей, поглощенных заботами о своем благополучии и преуспеянии, соблюдавших ложные приличия и стремившихся к наживе и к власти над людьми.
58
Перевод Е. Бируковой.
Косые закатные лучи расстилались по морю, в небе сгрудились облака, легкие в своей монументальности и слегка позолоченные. Барка проходила мимо разрушенной стены, увитой жимолостью, юноша и девушка лениво разлеглись в пышной траве. Помощник капитана размеренно отбивал такт гребцам. В мягком вечернем свете проплывавшие мимо нас картины обретали скульптурную четкость и какое-то новое очарование, я воспринимал нежные краски, как разлитый в воздухе тонкий аромат. Свет, вечный и изменчивый, подобно времени развертывающийся передо мной безбрежный простор, плавное движение, полнота радости и сознание прелести жизни. Я вдохнул чистый свежий запах волос Гермы. Я был счастлив.
Комментарии автора
Из всех основных персонажей романа один Луций вымышленная фигура. Но мне хочется верить, что стихотворение Марциала Поэту Луцию («Эпиграммы», Книга IV, 55) посвящено моему герою и имеет в виду его позднейшее творчество. Луций предстает перед нами как поэт, выражающий в стихах свою любовь к Испании и воспевающий ее красоты.
Луций, сверстников наших честь и слава, Ты, кто древнему Каю с отчим Тагом Не даешь уступать речистым Арпам, — Пусть рожденный среди твердынь Аргивских Воспевает в стихах Микены, Фивы Или славный Родос, а то и Спарты Сладострастной палестры в память Леды, Нам же, родом из кельтов и гиберов, Грубоватые родины названья В благодарных стихах позволь напомнить Город Бильбилу, сталью знаменитый, Что и нориков выше и халибов, И железом гремящую Платею На Салоне, хоть мелком, но бурливом И с водой, закаляющей доспехи; И Риксам хороводы, и Тутелу, И попойки у кардуев веселых, И с гирляндами алых роз Петеру, Риги — наших отцов театр старинный, И Силаев, копьем разящих метко, И озёра Турасии с Тургонтом, И прозрачные струи Тветониссы, И священный дубняк под Бурадоном, Где пройтись и ленивому приятно, И поля Вативески на откосе, Где на крепких волах наш Манлий пашет. Ты, читатель изысканный, смеешься Этим сельским названьям? Смейся вволю! Эти села милей мне, чем Бутунты.Кай, или Старый Кай, — название реки в Испании; Арпы же и Бутунты находились в Апулее, где родился Гораций.
Стаций во второй книге своих Сильв, написанной в начале 90-х годов (примерно через тридцать лет после заговора), сообщает, что возникло что-то вроде культа Лукана и праздновался день его рождения; этот культ носил такой же характер, как празднование стоиками памяти Катона и Брута при императорах Юлиях — Клавдиях. Книга заканчивается Одой на день рождения Лукана. Стаций говорит: «Полла Аргентария утверждала, что ею вдохновлена эта ода, когда мы обсуждали, как отпраздновать этот день, Выражая свое преклонение перед великим поэтом, я отказался от привычного для меня гекзаметра, воспевая ему хвалу». Ода написана одиннадцатистопным размером.
После обращения к музам и восхваления Бетики, богатой оливковым маслом, родины Лукана, Сенеки и Галлиона, Стаций рассказывает о том, как муза Каллиопа учила в младенчестве поэта. Ее наставления заканчиваются следующими словами:
А ты — иль дерзкой колесницей Славы Был вознесен на горние высоты, Где пребывают лишь великих души, Презревших прах земной и мрак могилы; Иль, берегов Элизия достигнув, Страны блаженных, бродишь в мирных рощах, Где собрались «Фарсалии» герои И воспевают гимн тебе во славу, Подхваченный Помпеем и Катоном; Иль, тень священная, в величье гордом, Спустившись в Тартар, издали взираешь, Как мать Нерона факелом горящим По бледному лицу тирана хлещет. Ты, светлый, в некий день богов подземных Попросишь привести сюда и Поллу. Пред ней отверзнутся врата — и с мужем Соединится нежная супруга. Она не кружится в безумной пляска, Надев личину, перед ложным богом. Лишь одного тебя чтит неустанно, Храня твой образ в тайном храме сердца. И твоего лица изображенье В оправе золотой, над сирым ложем Желанной не приносит ей отрады. Смерть ненасытная, прочь, прочь отсюда! Здесь новой жизни видим зарожденье. Умолкни, скорбь! Лишь сладостные слезы Ее лицо отныне орошают, И чтит она умершего, как бога.У Марциала есть три эпиграммы (Книга VII, 21–23), явно имеющие в виду это празднование:
Славный сегодняшний день — свидетель рожденья Лукана: Дал он народу его, дал его, Полла, тебе, О ненавистный Нерон! Что смерти этой ужасней?. Если б хоть этого зла ты не посмел совершить! Памятный день наступил рожденья певца Аполлона: Благостно, хор Аонид, жертвы ты наши прими. Бетис, давший земле тебя, о Лукан, свои воды Ныне достоин смешать с током Кастальской струи. Феб, появись таким же, каким к воспевшему войны Ты пришел, чтобы плектр лиры латинской вручить. В день сей о чем я молю? Постоянно, о, Полла, супруга Ты почитай, и пусть он чувствует этот почет.Вергилий — корифей латинских поэтов.
Марциал снова обращается к Полле в Книге X, 64, приводя строфу из утраченной поэмы Лукана:
Коль попадутся тебе наши книжки, Полла-царица, Шутки читая мои, лба своего ты не хмурь. Твой знаменитый певец, Геликона нашего слава, На пиэрейской трубе ужасы певший войны, Не устыдился сказать, игривым стихом забавляясь: «Коль Ганимедом не быть, Котта, на что я гожусь?»