Подземный меридиан

Папа не любил телевизор. Как его не любить, телевизор? А вот папа не любил. Однажды старый музыкант и певец исполнял фронтовые песни, отец заругался: «Знаю я его. Во время войны отсиживался в Ташкенте, а теперь фронтовые песни поет». В другой раз прибавил: «Добро бы голос был, а то хрипит, словно с похмелья». Маша, сидя с мамой у экрана, поглядывала на отца, думала: «Ругается потому, что в клетках у него напряжение».

Мама была чуткой, отец грубоватым. Что-то они сейчас делают в своей уютной московской квартире? Наверное, папа, как всегда, читает, а мама сидит у телевизора и смотрит фильм про шпионов. Милые мои, дорогие...

Маша подошла к калитке, прижалась к ней щекой.

Приморский городок давно погрузился в сон. Замерли шаги последнего из гуляк, где-то проворчал и стих автомобиль.

«А в Сибири скоро займется заря».

Сибирь вспоминается часто. Там родилась Мария как артистка, там переломилась её жизнь. Переломилась...

В институте к ней пришла настоящая любовь. Александру было двадцать лет, ей — девятнадцать. Она была любимицей режиссеров и преподавателей, ей прочили блестящую карьеру в кино. Его это злило. И вообще, он был до смешного ревнив. Если где-нибудь на танцах или в клубе Маша болтала с другими парнями, Александр этого не переносил. Если оставались вдвоем в квартире и Маше звонили знакомые ребята, Александр тянул из её рук трубку телефона: «Пусть они не звонят тебе».

Маша подтрунивала над ним. Часто говорила ему: «Ты слишком молод. Ребенок. Между нами не может быть ничего серьезного». А когда позади остался институт и «ребенка» распределили в Сибирь, Маша, несмотря на то что получила приглашение сниматься в кино, устремилась за ним. Там они и начали нешуточную супружескую жизнь.

Было много хорошего, были счастливые дни. Но там же судьба нанесла ей первый жестокий и несправедливый удар. Тот день и теперь весь, в мельчайших подробностях, стоит перед глазами.

«Я сегодня на выезд, а ты?» — сказала она мужу.

«Не занят. Пойду в кино».

«Соловьиха тоже не занята. Смотри у меня».

«Далась тебе эта Соловьиха, надоела ты мне с ней!»

Маша укладывала в сумочку парик и гримнабор. Она жалеет, что заговорила с мужем о Соловьихе, ей неприятно говорить и даже думать о Лиде Соловьевой, артистке их театра, голосистой, банальной, но красивой. Она давняя, известная соблазнительница всех артистов труппы, теперь вот взялась за Саньку. Маша не однажды их уже видела вместе: то шушукаются за сценой, то идут под ручку. Маша пятый месяц ходила беременной, ей нельзя было волноваться, но она тревожилась и волновалась.

Ничего больше не сказала она мужу в тот вечер, уложила сумочку, накинула шубу. И уже взялась за ручку двери, как Саня её остановил:

« Ты что, обиделась? »

В новенькой пижаме, теплый, молодой... Он держал Машу за локти и смотрел ей в глаза. Смотрел не твердо, не прямо, а как-то блуждающе и нехорошо.

«Ничего, Саня, отдыхай».

Саня продолжал удерживать её за локти.

«Пусти. Опоздаю».

Дальше все было проще и прозаичней. Автобус с артистами не добрался до районного клуба: помешали снежные заносы. В одиннадцатом часу Маша вернулась домой. Тихонько, стараясь не будить мужа, открыла дверь... Навстречу ей метнулся Александр.

«Не входи!..»

Маша испугалась, смотрела на мужа и не могла понять, что с ним произошло. Глаза его выражали страх и растерянность.

Маша включила свет. И все разъяснилось. Потом была минута, когда никто не знал, что надо делать. Лида поднялась, стала быстро одеваться. Маша, точно это было в тумане или в бреду, сказала:

«Оставайся с ним. Я вам не помешаю».

Александр подошел к жене.

«Не надо»,— сказала Мария.

Что-то выложила из кармана, что-то взяла с собой, что-то сказала, но что именно — не помнит, и вышла на улицу. Пошла ночевать к подруге.

Город уже спал. Редкие фонари слабо освещали улицу. По проезжей части и тротуару тянулись, как живые, полоски снега. «В поле метет поземка,— подумала Маша.— Там нет ни дорог, ни домов, ни людей. В поле хорошо, там теперь очень хорошо. А шофер потерял дорогу. Но, может быть, он не терял дорогу, а не захотел ехать?..»

Днем была репетиция. Вечером она играла на «стационаре», как говорили артисты, а он был на выезде, играл в районном клубе. Вернулся домой поздно, в третьем часу ночи.

У дверей квартиры в коридоре стоял чемодан с его вещами.

Маша не простила.

А через месяц она покинула театр. Вернулась в родительский дом, поступила в политехнический институт. Но сцена вскоре снова позвала Марию. Не устояла, вернулась в театр, теперь уже степнянский. Здесь началась её новая жизнь, судьбе было угодно сблизить её с Каировым, человеком, имя которого произносится в городе с уважением.

Когда Самарин вернулся в санаторий, Пивень лежал в постели, но ещё не спал, а продолжал читать какую-то толстую книгу. Андрей был рассеян, поглощен думами о Марии и даже не взглянул на Костю, прошел к столу, плюхнулся в плетеное кресло и медленными движениями стал расстегивать пуговицы рубашки.

— Солнце вредно действует на твое здоровье,— иронически сказал Пивень и, отложив книгу, снял очки.

— Почему?

— Ты становишься мрачным и вялым.

Андрей теперь только уловил иронию в словах друга. Ничего не ответив, он сбросил с себя одежду и завалился в кровать.

— А между прочим,— продолжал Пивень,— тобой интересовалась местная власть. Главврач что-то спрашивал.

— Это ещё зачем? — повернулся к нему Андрей. — Этот же вопрос возник и у меня,— лукаво улыбнулся Пивень.

«Нарушаю распорядок, к отбою запаздываю»,— подумал Андрей.

Он лег на спину, закинул ладони под голову. С минуту полежав в такой позе, не поворачивая головы к другу, заговорил:

— По-моему, самое страшное, это когда ты неинтересен для женщины.

Костя молчал.

— Она ждет от тебя умных речей,— продолжал Андрей,— а у тебя язык словно деревянный.

Костя и на этот раз долго молчал. Но потом, видя, что его друг завел с ним не праздный разговор, заметил:

— Умных женщины любят — это верно, но умный и речистый — не одно и то же. Так-то, Андрюха.

Самарин повернулся к Пивню. Улыбнулся. И было в этой улыбке много смысла, тепла и благодарности.

3

Возвращаясь из магазина, Борис Фомич осторожно открыл замки и растворил дверь квартиры. По особенному лоску ковра, лежавшего в гостиной, заключил, что жена его, Маша, уж прошлась по комнатам с пылесосом и теперь на кухне готовит завтрак.

— Машенька, а я тебе сливок принес,— объявил Борис Фомич из прихожей. И прислушался, но ответа жены не последовало. Или она не слышала, или слышала, да не хотела отвечать, ждала, когда муж принесет покупки на кухню.