Поджигатели (Книга 1)
Шрифт:
Скрипка в оркестре неуверенно подхватила мотив. Потом флейта, рожок, фортепиано. Через минуту весь оркестр уверенно аккомпанировал певцу, все стоявшему со сжатым кулаком и посылавшему в зал слова страстного призыва.
Вместе с рабочим, крестьянин, шагай,
Вместе иди на врага,
Мы от фашистов очистим свой дом.
Церкви и замки на воздух взорвем...
Пели скрипки.
Все дружней и уверенней зал отзывался на клич певца:
Смело, товарищ, добудем в бою
Счастье свое и свободу свою...
Снова взвился занавес, и актеры - одни уже в пиджаках,
Когда Зинн сошел со сцены, Барток взял его за руку.
– Ты тот же, что и был. Ты настоящий парень!
Зинн отер вспотевшее лицо.
– Идем же, - сказал Барток, - выпьем, как старые солдаты, за то, чтобы ты и там пел так же!
– Там я буду драться!
Барток тряхнул головой:
– Хорошая песня стоит десятка винтовок!
– Винтовка, прежде всего винтовка, Иштван.
– Песня и винтовка. А вот я... я должен буду оставить перо тут. На войне нельзя быть и писателем и солдатом... Или можно?.. Писателем-солдатом... Я еще не знаю.
Зинн удивленно посмотрел на него.
– Куда ты меня тащишь?
– Я же сказал: по стакану вина.
– Сначала я должен послать телеграмму Руди Цихауэру. Ты его, кажется, не знаешь.
– Нет.
– Отличный малый. Он должен быть там же, где и мы.
– Смотри! Лишние люди...
– О, это настоящий человек. И какой художник! Смотри-ка: писатель, художник и певец!
– Писателя можешь вычеркнуть, он останется здесь.
– Так три солдата.
– Это пойдет!
И, усевшись за столик под открытым небом, подальше от веранды с оркестром, Барток приказал подать вина.
– Пью за тебя, - сказал он, поднимая стакан.
– За настоящего немца и настоящего коммуниста.
– Здесь поднимают тосты?
– послышалось вдруг рядом с их столиком.
Возле них стоял человек маленького роста, со впалой грудью. Зинн не отыскал в нем ни одной характерной, приметной черты, на которой можно было бы остановиться, чтобы описать его наружность. Разве только не по росту и не по лицу большой горбатый нос. Глаза воровато прятались за большими очками. Их-то, вероятно, и не мог бы не запомнить Зинн, не будь они спрятаны за стеклами, - столько в них было хитрости и самоуверенной наглости.
Не спрашивая разрешения и не представившись Зинну, человек подсел к столику. Он говорил много, громко и быстро, не скрывая удовольствия, которое испытывал сам от того, что говорил. С Бартоком он обращался как старый приятель, но Зинну казалось, что только добродушие Иштвана заставляет его отвечать в том же тоне. Когда разговор коснулся Венгрии и Будапешта, человек в очках развязно и совсем некстати проскандировал:
– Вас ждет жемчужина Дуная! Столица красивых женщин! Лучшая в мире кухня! Город любви и цыганской музыки. Приезжайте к нам!
Барток опустил глаза, и лицо его потемнело. Зинн видел, что его другу неприятен этот разговор об его родной стране. Пусть это и правда, что Хорти и его компания готовы за несколько лишних долларов превратить Венгрию в публичный дом для всей Европы, но не следует задевать национальное чувство такого человека, как
Иштван Барток. Внезапная неприязнь к незнакомцу взяла в Зинне верх над привычной вежливостью, и он без стеснения бросил Бартоку:– Нам с тобой нужно поговорить с глазу на глаз.
Незнакомец поднялся и отошел.
– Кто это?
– Старый знакомый, журналист, - добродушно сказал Барток, словно хотел сгладить неприятное впечатление, произведенное его знакомым.
– Журналист он или нет - не знаю, - зло сказал Зинн, - но то, что он тебе не друг, скажу наверняка! Ты когда-нибудь заглядывал ему за очки?.. Как его зовут?
– Михаэль Кеш.
– Неужели венгр?
– Он с детства жил в Штатах.
– И так, словно ему было стыдно за другого, Барток смущенно добавил: - Его отец троцкист.
– А-а...
– протянул Зинн.
– Тогда многое понятно. Но это не меняет дела.
– Каждый хороший человек - лишний боец в наших рядах.
– А с чего ты взял, что этот твой Кеш - хороший? Откуда ты знаешь, что и сам он не троцкист?
– Он давно признал свои ошибки.
– И не вернулся к ним?
– Я бы знал об этом.
– Чорта с два! Тайный троцкист - такая гадина, что нужно очень тонкое чутье, чтобы его распознать.
– У него отобрали бы партийный билет.
– А ты думаешь, кое-кто из них не ходит еще с партийным билетом, сохраненным обманным путем, всякими лживыми покаяниями и очковтирательством? Нет, если бы ты сразу сказал мне, что Кеш из таких, да еще из Америки...
– Я вовсе не так прекраснодушен, как ты рисуешь, - с оттенком обиды произнес Барток.
– Честный человек и сын своей страны не мог бы говорить о ней так, как этот твой Кеш. Это импортный товар - презрение к стране отцов, к отчизне, давшей тебе свое имя. Это ничего общего не имеет с нашим интернационализмом, это самый отвратительный вид космополитизма, безродности, которую Троцкий пытался воспитать в дурачках и негодяях, каких ему удавалось поддеть своей враждебной брехней. Знаем мы эту "левизну", выгодную тем, кто ищет диверсионной агентуры в рядах всякой швали без рода и без племени, без огня любви к отечеству в груди!
– Это предатели до мозга костей!
– Но ты же не перестал быть венгром, ты не перестал с благоговением произносить имя твоей родины?
– Подумай, что ты говоришь, Гюнтер!
– Не мне тебя учить. Каждый из нас отвечает за своих друзей.
– Да, каждый из нас, Гюнтер. И с каждого из нас спросится за его друзей.
– Должно спроситься! Однако идем: нужно же телеграфировать Цихауэру. Итак, назначаю ему свидание в Париже.
Барток дружески взял Зинна под руку:
– На сборы тебе дается один день. И вот что: вместе с писателем Иштваном Бартоком здесь остается и его псевдоним. Он снова становится самим собою - Тибором Матраи!
– Шагая по дорожке развалистой походкой старого кавалериста, он тихонько запел:
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя,
Язык батарей...
– О, Иштван! Русские, - какой это удивительный народ.
Барток; будто не слыша его, напевал:
Новые песни
Придумала жизнь...