Поединок. Выпуск 10

Но они уже взяли дальние приводные станции, и вскоре Анохин вывел самолет на посадочную глиссаду [14] . И командир, и правый пилот, и штурман — все они почти одновременно различили в разлившейся по тундре темени оранжевый прочерк взлетной полосы. Они бы узнали ее огненный рисунок из мириад иных земных и небесных огней. Горящий в ночи пунктир раздвоился на параллельные цепочки, цепочки замкнулись в прямоугольник, прямоугольник вытянулся, обрел перспективу, как вдруг резко ушел влево и лобовые стекла застлала черная слепота. Филин не успел понять, в чем дело, — левая педаль вдавилась в ступню с неожиданной силой. Он отжал ее рефлекторно, парировал штурвалом правый крен и только потом глянул на командира. Скривившись от боли, Анохин колотил левую ногу, пытаясь оживить ее, как видно, сведенную судорогой. Эх, перенапрягся командир!.. Но сочувствовать и раздумывать было некогда. Посадочные огни снова прострочили лобовые стекла; на сей раз они вели себя очень зыбко — качались, дергались и все время норовили уплыть влево — под крыло с работающими двигателями. Филин никак не мог удержать машину на прямой — надо было хоть немного привыкнуть к скособоченной тяге «движков». Но на это не оставалось уже ни секунды.

14

Траектория посадки.

Арсений с ужасом понял, что самая трудная часть полета пришлась на него, сажать машину придется именно ему… И это, пожалуй, не легче, чем пробег по палубе «Славутича». Но там было вдохновение, помноженное на солнечную отвагу, на молодую дерзость… Там было наитие, заменившее все расчеты и рефлексы. Сейчас же ничего, кроме страха, близкого к отчаянию, Арсений не испытывал. «Не смогу!» — хотел, он крикнуть майору, но тут почувствовал, как Анохин снова впрягся в штурвал. Это было хуже всего. Управлять машиной должен был кто-то один. Нельзя одному — педали, другому — штурвал, одному — горизонт, другому — вертикаль… «Гробанемся!» — обожгло Филина, и он почти заорал:

— Сам!!

Анохин, умница, спорить не стал. Отдал управление. С этой секунды все ушло прочь, и мысли Арсения сделались четкими и чужими, как будто он считывал их с экрана.

«Шасси выпущено — это главное… Великовата скорость… Это погасим… Много высоты…»

Он швырнул машину к самой бетонке, которая неслась серой струей. Швырнул слишком резко, это могло плохо кончиться. Но не было времени даже ругнуть себя за просчет. Самолет заносило вправо, так что правая мотогондола летела не над плитами — над обочиной, снежным отвалом.

«Ну же!» — зашелся Филин в последнем усилии.

Сам ли он переборол машину, или вмешался Анохин, или счастливо помог боковой ветер, Арсений не разобрал, ощутил только с боязливой радостью, что путь машины в п и ш е т с я в полосу.

Тряхнуло. Подбросило. Понесло по бетону. Покатило…

«Тормози!»

«Кажется, замедляемся…» Никогда еще колесный бег не казался Филину таким упоительным…

До стоянки их самолет сопровождал кортеж из пожарной машины, санитарного «рафика», «газика» командира полка и «Волги» командующего авиацией.

Открыли нижний люк, выбрались в блаженный холод февральской ночи, захрустели унтами по снежку, выстроились под крылом. Докладывать и отвечать на вопросы пришлось Филину. Потом осматривали пробоину. Встречавшие цокали языками и качали головами, хвалили авиационную промышленность, конструктора и весь экипаж, уточняли сроки ремонта.

Командир полка спохватился, хлопнул Филина по заснеженному плечу:

— Поздравляю, отец! Дочка! — И, обернувшись к генералу, пояснил: — Третья дочка, товарищ командующий! Ждали пилота, а приняли стюардессу!

Генерал прогудел в ответ что-то веселое и ободряющее. Но Арсений его не слушал. Он улыбался тайным мыслям: «Договор был насчет сына…»

Дежурный тягач, рыча мотором, осторожно катил бомбардировщик в ангар ремонтных мастерских. Луна плыла над сопками маленькая — с копеечку.

ВИКТОР ПРОНИН ИЗ САМЫХ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ

Участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов не считал, что ему крепко повезло в жизни. Он не был уверен и в том, что вообще везение, как таковое — дело хорошее. Его непредсказуемость раздражала Фартусова. Даже к выигрышу ковра или хрустальной вазы он относился не то чтобы неодобрительно, но как-то настороженно. Везение выходило за рамки обычных жизненных правил, более того, как полагал Фартусов, эти правила разрушало. Выиграв нечто ценное, люди теряли самообладание, совершали необдуманные поступки, а некоторые доходили до того, что относили везение на счет собственных достоинств и тут же принимались пересматривать отношения с ближними, требуя большего к себе почтения.

А вот этого Фартусов терпеть не мог. Не любил он превосходства кого бы то ни было над кем бы то ни было. Это говорило о натуре справедливой, даже воинствующей. Но подобное отношение к окружающей действительности создавало ненужные конфликты с начальством, которое чуяло здесь нечто рисковое, где-то рядом таился скрытый смысл, вызов.

Чтобы уж представить Фартусова нагляднее, надо сказать, что он носил усы, которые ему очень шли, и форму, которая ему тоже шла. И к усам, и к форме Фартусов относился со вниманием, следил, чтобы ни один волосок, ни одно пятнышко не портили впечатление, не давали бы повода относиться к нему снисходительно или, упаси бог, с пренебрежением. Его ставили в пример, при случае допускали к трибуне, по праздникам фотографировали в районную газету или на доску Почета. Фартусов не возражал. Но напрягался и страдал, когда его хвалили, к трибуне поднимался неохотно, словно преодолевая что-то в себе, фотографировался с радостной улыбкой, однако, если была возможность ускользнуть, ускользал.

События, о которых пойдет речь, начались с того, что у Фартусова на кухне сломался кран. Повертев ручки, постучав по ним отверткой, кусачками, ключами, он убедился в полной своей беспомощности и отправился к слесарю, Женьке Дуплову. Фартусову он не нравился. Длинный, разболтанный, вечно покрикивающий, поплевывающий, посвистывающий. К нему на поклон отправлялись как к барину, с подношениями. Женька дары осматривал придирчиво, отвалив нижнюю губу с приклеенной на ней сигареткой. Мог и пожурить, дескать, скупишься, бабуля, нехорошо.

Женька Дуплов обосновался в полуподвале пятиэтажного дома. Произошло это совсем недавно, и Фартусов, попав сюда впервые, присматривался, чувствуя, что ему еще придется здесь побывать. Дверь оказалась обитой железом, возле щели красовалась надпись, сделанная масляной краской: «Для заявок». «Ишь ты! — восхитился Фартусов. — Оказывается, не всегда и примет товарищ Дуплов».

Фартусов постоял, привыкая к полумраку. У стены валялись несколько старых велосипедов, ведра, в углу стояли метлы — видимо, подвалом пользовался и дворник. Из-за двери доносились голоса, пробивался свет. Там-то и была мастерская.

— Не помешал? — Фартусов возник на пороге, улыбаясь широко и доброжелательно. Но то, что он увидел, если не насторожило его, то озадачило.

Хозяин почти лежал в старом кресле, выброшенном кем-то за ненадобностью. Свесив ноги со стола, сидел первый нарушитель спокойствия Жорка Мастаков — черноглазый, со свернутым носом и нечесаными патлами. Его дружок Ванька Жаворонков вертел тиски. Все улыбались, довольные друг другом, хотя Жорке и Ваньке вместе было примерно столько же лет, сколько одному Дуплову.

Едва переступив порог, Фартусов сразу понял, что все замолчали вовсе не из большого уважения к нему — в подвале наступила опасливая настороженность. Перед ним сидели противники. Возможно, они не нарушали законов и никогда их не нарушат, но между ними было какое-то единение, и Фартусов явно оказался лишним.

В начале своей деятельности Фартусов переживал, чувствуя отторгнутость, но потом понял, что подобное отношение — закономерное и здоровое. Сама должность делала его носителем чрезвычайных событий. Ведь не приходит участковый инспектор среди ночи с радостными известиями, и для вручения наград людей приглашают вовсе не в отделение милиции, что делать!