Поединок

Ты оттаял.

Дикий зверь стал почти ручным, хотя по-прежнему был способен одним ударом мощной лапы убить любого. Но эта лапа теперь служила лишь одному — хранению ее очага.

Ты совсем забыл, что был отторжен не только зимой, но и весной. И за это приятное забытье тебе пришлось платить. Слишком дорого, слишком жестоко... Потому что ты оказался слаб. Большая лапа поднялась, чтобы защитить, но ударила в пустоту...

Тебя словно выкинули на улицу, ты был домашним котенком, который стал ненужен в доме. Ты растерянно сидел в сугробе и беззвучно рыдал от бессилия что-то изменить. Ты был котенком, в чьих глазах была боль по утраченному очагу.

Непонимание, недоверие, неверие. Разочарование, боль, злость. Гнев, потерянность, растерянность.

И одиночество. И холод.

Никто и никогда не видел, как плачут кошки. Они плачут внутри. Нет, не плачут — они рыдают, крепко сжав острые зубы, низко опуская голову, чтобы никто не видел их застывших от предательства глаз.

Они рыдают, покоряясь и одиночеству, и холоду. И чаще всего они выживают. Они снова дичают и уже никогда не позволяют человеческой руке коснуться их. Даже приблизиться.

Они навсегда запоминают оттолкнувшие их доверие руки. Тем более, они не пытаются зализать раны на этих руках, согреть их, когда настают морозы. Это против их дикой природы, что берет верх над зовом очага.

Они снова становятся дикими, сильными. Но иногда, если заглянуть в их глаза, можно увидеть там льдинки ушедшей боли — это застывшие на морозе, невыплаканные слезы.

И ты прошел через все это, и ты был готов одичать, пока весна снова не пришла, грубо напомнив тебе, что и зима тебя уже не примет. Что ты слишком привязан к огню. И что ты не имеешь права бросить оттолкнувшую тебя, потому что поклялся ее защищать. Потому что она подарила тебе ту половину сердца, что теперь так болезненно билась внутри, не позволяя тебе вернуться к дикости лесной жизни.

И ты поборол в себе природу. Ты потянулся к рукам, когда-то тебя пригревшим и приласкавшим. И ты понял, что это не те ладони, что так часто ласкали тебя — на них словно надели перчатки. А под грубой материей горела болью и истекала кровью горячая кожа ее рук.

Тебе оставалось лишь одно — оскалиться и уцепить зубами прильнувшую к родной коже ткань. Прикусить, грозя поранить эти руки, грозя оставить раны на ласковых ладонях, и потянуть — изо всех сил, сдирая перчатки. И ты это сделал, хотя лед внутри тебя буквально расколол твое сердце. Но ты был силен, ты тянул, ты даже не дрогнул, когда услышал ее мучительный крик боли, когда увидел ее боль, когда увидел, как она падает, обессиленная этим странным поединком дикой кошки и враждебной ей материи...

Ты был силен, пока не появилась кровь, и ее голос, которого ты, казалось, не слышал вечность, не позвал тебя тем именем, которым она тебя нарекла, приручив... Зубы — эти страшные, холодные лезвия судьбы — разжались, твои огромные лапы подогнулись, и ты — вольный, дикий зверь, снежный барс — упал возле нее, сломленный ее болью и своим бездействием, и из горла твоего вырвался звук, доселе никогда тобою неведомый.

Ты завыл, словно вернулся в ту ночь на границе дня и ночи, когда ты был рожден среди волков.

Вы видели когда-нибудь, как плачут кошки? Ты и не знал, что умеешь плакать... Вот так — беззвучно, дико, надрывно, без единой слезы. И шептать «прости» надломленным голосом, когда в горле нет воздуха, лишь спазмы, а на серебре вокруг — на твоей шерсти, на снегу, на ней — красные следы твоей силы... Словно это твои безжалостные когти стали причиной ее крови, словно это ты ее предал, причинив ей боль...

А ведь это и был ты — ты равнодушный, ты каменный, когда твой застывший во льдинах боли взгляд без единой вспышки прошлой преданности следил за ее мучениями.

Ради чего он заставил ее страдать? Ради чего позволил капле ее крови упасть на снег?!

Ради того, чтобы быть ручным, чтобы возвращаться из зимнего леса, полного волков, к горячему камину, возле которого он мог бы растянуться и чувствовать ее ласкающие руки, приглаживающие ощетинившийся загривок.

Дикий и сильный кот, ты стал слабым, потому что навеки позволил ей надеть на себя невидимый ошейник.

Глупец, ты проиграл самому себе, зато позволил выиграть ей.

— Что с тобой?

Он недоуменно поднял глаза.

— Ты плачешь?— ее движения были тяжелыми, медленными, осторожными, словно она подходила к дикому коту, протягивая руку, чтобы приласкать, готовая в любой момент ее отдернуть, если кот зашипит и отшатнется.

Он коснулся своего лица — оно было сухим. Она осторожно преодолела те несколько шагов, которыми он разделил их после того, как смог остановить ее кровь, и присела напротив. Зеленые глаза испуганно смотрели на него, она прикусывала губу, болезненно морщась.

— Расскажи мне,— прошептала она.— Расскажи все: о каждой секунде, что мы были вместе... Обо всем, что ты помнишь...

— А что вспомнила ты?— он не отшатнулся и не зашипел, когда мягкая ладонь медленно провела по его холодной щеке.

— Не так много...— она судорожно подбирала слова.— Знаешь, это как будто... Как будто ты стоишь посреди улицы и не можешь понять, почему ты тут оказался, хотя точно уверен, что так нужно... Или же... как если ты заснул ребенком и проспал лет десять, а потом проснулся и увидел себя изменившимся...

Теплые пальцы ласково переплелись с его, и ему даже показалось, что она одним движением остригла все его когти.

— Я помню то, что чувствую к тебе...— зеленые глаза не отпускали его взгляда, где она, наверное, видела льдинки застывших слез.— Но как это получилось... я почти ничего не знаю о нас...

Хотелось лечь и положить усталую голову на ее колени, чтобы она погладила по загривку, чтобы она снова приняла его...

— Я помню твой голос,— она шептала, медленно поглаживая пальцами его руку.— Я помню вкус твоего поцелуя... Я помню жар твоего тела... Я помню твои глаза... Не такие, как сейчас, и это меня пугает...

— Какие у меня сейчас глаза?— он едва видный движением немного придвинулся к ней.

— Дикие... И одинокие...

— Ты плачешь?— уголок губ дернулся, пряча за улыбкой страшные клыки, которыми еще недавно он мог уничтожить любого на своем пути.

— Мне легче, чем тебе,— она шагнула и неловко спрятала на его груди свое лицо, по которому почему-то катились слезы. Было так привычно укрыть ее от холодного мира, согреть своей серебряной шерстью, позволить ей обнять себя.— Это страшно — плакать внутри...