Поэма о фарфоровой чашке

Нет у Карпова никакой вины перед Андреем Фомичом. Если заглянуть в душу Алексея Михайловича, если потаенно спросить его самого про вину, то, пожалуй, ответит он уверенно, что виноват-то директор пред ним. Виноват в таком, о чем не говорят, что скрывают тщательно и ревниво от чужих ушей, от чужих глаз. И Алексей Михайлович скрывал это затаенно, хмуро и опасливо. У Алексея Михайловича не было в жизни друга, заветного близкого человека, к которому пришел бы он и сказал:

— Болит душа моя. Обворован я в самом главном, в самом потаенном. И не могу ничего поделать. Не могу ничем помочь себе. И никто мне не поможет…

И, не называя имени, пожаловался бы на отвергнутую любовь. Не было близкого, родного…

Любовь.

Острее всего почувствовал он ее в тот вечер, когда внезапно, не ожидая этого, не будучи к этому подготовленным, он встретил Федосью и Андрея Фомича возле клуба. Он подымался по широкой лестнице, а они улыбались дружески и, весело разговаривая, шли сверху на улицу, в синеватую мглу хмурого вечера. Они взглянули на него мельком, равнодушно, они торопливо поздоровались с ним и ушли своею дорогою, занятые друг другом, овеянные чем-то сроднившим их, одним только им ведомым.

На мгновение, словно изнемогая под коротким молниеносным ударом, остановился Алексей Михайлович и тоскливо посмотрел на уходящих. На мгновенье мелькнула у него мысль догнать их, пойти вместе с ними. Зачем? — он сам не знал, сам не понимал. Но это мгновенье прошло. Он остановился на полдороге. Он сразу забыл, зачем шел в клуб. У него стало странно пусто на душе. Ему не было больно, его не постигла мучительная тоска, его не поразило отчаянье. Только пустота какая-то вошла в него. И с этой пустотою, с этой опустошенностью побрел он один и одинокий в тот же вечер, в ту же синеватую мглу, куда бодрые и напряженно-радостные проследовали Федосья и директор.

В этот вечер Алексей Михайлович остро почувствовал, что любит Федосью крепко и жадно. И тогда же в его душе вспыхнуло возмущение против Андрея Фомича. И тогда же ему показалось, что директор обворовал его.

Что, не будь директора, Федосья когда-нибудь, в конце концов, может быть, через колебания, через препятствия, через преграды, но пришла бы к нему и принесла бы ему, Алексею Михайловичу, свою привязанность, свою молодость, свою свежесть, свою страсть.

Это возмущение было сильно и стихийно. Оно рвалось наружу. И чрезвычайных, порою мучительных усилий стоило Карпову сдерживать себя в присутствии директора, не вспылить, не сказать лишнего, дерзкого, непоправимого.

Карпов сдерживался. А Андрей Фомич, не замечая особого его настроения, в тревоге за судьбы постройки шел к нему со своими огорчениями. Ловил его в конторе, останавливал, втягивал в разговор. Андрей Фомич любил смотреть людям прямо в глаза. Но глаза Карпова были теперь опущены пред его взглядом. Глаза Карпова прятались от него. Это, наконец, изумило Андрея Фомича. Он подумал, посоображал, порылся в памяти, поискал: отчего бы это технический директор мог сердиться? Но не вспомнил, не сообразил. И тогда поступил так, как привык поступать — прямо, без обиняков спросил:

— Лексей Михайлыч, в чем дело? В чем дело, почему сердишься?

Карпова будто ударили, он весь напрягся, закипел. Но сломил свое возмущение.

— Я не понимаю вашего вопроса… — угрюмо и хрипло ответил он, порываясь уйти от директора.

— Вопрос самый простой. Спрашиваю — в чем дело? Обидел я тебя, что ли? — задержал его Андрей Фомич.

— Странно… Я не жалуюсь. С чего это вы взяли?

— Не хитри, Лексей Михайлыч! Нехорошо это. Есть у тебя что-то на сердце супротив меня — выкладывай прямо, и всех делов!

— Мои настроения, я полагаю, никакого касательства к работе и к нашим деловым отношениям, товарищ директор, не имеют… Нахожу совершенно неуместным… излишним ваш вопрос. Я свою работу выполняю, и не плохо, — и все!

В голосе у Карпова звучало злобное раздражение. В глазах сияли злые искорки.

— Вот оно как! — вспыхнул Андрей Фомич. — Вот она как!..

Он на мгновенье умолк, ошеломленный непривычно злым, враждебным тоном Карпова. В мимолетной растерянности он подбирал слова, чтоб ответить Алексею Михайловичу. Два красных пятна вспыхнули на его щеках.

— О деловых отношениях… — сказал он и откашлялся. — Я ведь попросту, от чистого сердца. Без официальности, как всегда… Ну, извините, товарищ Карпов! Извините!

Большой, немного неуклюжий, повернулся он к своему столу. Оборвал разговор. И, оборвав его, стал спокоен, уверен в себе. Стал сухо-деловит. И спрятал в себе, в глазах недоумение, обиду, раздражение.

После этого разговора Андрей Фомич повел себя с Карповым сдержанно, настороже. И прежде всего начал называть его на «вы». А когда это «вы» прозвучало впервые, Карпов встрепенулся, помрачнел и почувствовал какую-то злобную удовлетворенность.

II

Инженер Вологодский заявил директору, что считает свое дальнейшее пребывание на фабрике излишним, что он уже со всем ознакомился, все посмотрел, собирается уезжать, и попросил подать утром лошадь.

Вечером, накануне отъезда к Вологодскому в посетительскую пришел Карпов.

— Сергей Степанович, я хотел бы поговорить с вами по личному делу.

— Ну-те-с! — придвинул ему стул Вологодский. — Говорите!

Карпов сел и, немного смущаясь, начал издалека. Он рассказал о трудностях, с которыми ему пришлось встретиться при проведении в жизнь своих проектов. Вскользь упомянул о живом участии директора, о том, как замедлил работу инспекционный приезд Вавилова, как настороженно отнеслись многие рабочие к переоборудованию фабрики. Карпов рассказывал о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться в своей работе, а Вологодский слушал его с рассеяным видом и нетерпеливо постукивал пальцами по колену.

— Извините, Алексей Михайлович! — перебил он. — Я с этим, о чем вы рассказываете, хорошо знаком. Я знаю про все препятствия… Вы, извините меня, поближе к делу. Поближе!

У Карпова вздрогнули ресницы, и он нервно закусил губу:

— Хорошо… Я тогда сразу уж… Видите ли, мне тяжело работать здесь с директором…

— С Широких? Вот с этим вашим директором? — удивился Вологодский. И, не скрывая своего неприятного удивления, потянулся поближе к Алексею Михайловичу. — А я же уверен был, что вы с ним сработались как нельзя лучше!

— Мне тяжело работать… — повторил Карпов. — Именно с Широких. И я просил бы вас подумать о переводе меня на другую работу, в другое место.

— Стойте, стойте! — оживился Вологодский. — Вот это уж совсем неожиданно. Прямо, не из тучи гром! В чем же у вас недоразумения выходят? На какой почве?

— Сергей Степанович! Я ведь предупредил вас, что буду разговаривать по личному делу. Тут личное. И я попрошу вас учесть только одно: я не могу здесь больше работать. Мне нужно менять место…