Поэтика. История литературы. Кино.
Шрифт:
И тут же, в следующей строфе, пародическая противоположность:
Он в том покое поселился, Где деревенский старожил Лет сорок с клюшницей бранился, В окно смотрел и мух давил (II, 3). Один среди своих владений <…> В своей глуши мудрец пустынный <…> И раб судьбу благословил (II, 4). Везде, везде перед тобой Твой искуситель роковой (III, 15). Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени, И как огнем обожжена Остановилася она (III, 41). Быть может, чувствий(Последние два примера даны в мотивировке героини, сквозь ее призму.)
Этот план высокого романа сочетается с планом романа бытового, который дают разговоры и повествовательные приемы. Вопрос о прозаической подпочве эпоса, о том прозаическом плане, на котором развивалась поэма, вставал не раз перед Пушкиным. Он писал по поводу "Кавказского пленника": "Описание нравов черкесских, самое сносное место во всей поэме, не связано ни с каким происшествием и есть не что иное, как географическая статья или отчет путешественника. Характер главного лица (лучше сказать единственного лица), а действующих лиц — всего-то их двое, приличен более роману, нежели поэме <…>". По поводу "Бахчисарайского фонтана" он также писал: "Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.
Aux douces loix des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naive. [Из чернового письма Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г. и письма А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г.]
Если вспомнить при этом прозаические планы и программы стихов, станет очевидно, что соотношение прозы и поэзии было для Пушкина обычным [Прозаические программы были первичным явлением для Пушкина по сравнению со стихами, что согласуется с карамзинской традицией (слова). Нельзя не указать при этом на возможность постановки вопроса о происхождении пушкинской прозы из стиховых планов и программ. (Другое разрешение вопроса см. у Б. М. Эйхенбаума) [116] ]; наличность программ и планов Пушкина доказывает нам, что общий композиционный строй его произведений восходит к плану, прозаической схеме; таким образом, отступления "Евгения Онегина" — несомненно основной композиционный замысел, а не вторичное явление, вызванное стихом [Вопреки мнению М. Л. Гофмана о том, что отступления в "Евгении Онегине" — не общий композиционный замысел, а порождены стихом, "формой лирического романа"] (недаром один критик назвал их "наростами Стерна"), — но никогда оно не делалось само по себе самостоятельным, ощутимым моментом произведения, всегда оно так и оставалось подпочвой.
116
См. прим. 2 {103}.
Сопряжение прозы с поэзией, бывшее в "Евгении Онегине" композиционным замыслом, делалось ощутимым само по себе и становилось само в ходе произведения источником важных следствий. Приведу несколько примеров такого динамического использования. Роман начинается с речи Онегина:
"Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же черт возьмет тебя?"Эта прямая речь как начало романа интересна, но она еще интереснее как начало романа в стихах. Ход разговорной интонации вторгается в стих: то, что в прозе ощутимо исключительно со стороны значения, — в стихе ощущается именно вследствие необычного сочетания разговорной интонации со стихом. Интонационные приемы развиваются у Пушкина все ярче — раз интонация ощутилась:
"Представь меня". — "Ты шутишь. — «Нету». (III, 2)(в пределах одного стиха три интонации).
"Но куча будет там народу И всякого такого сброду…" — И, никого, уверен я! (IV, 49); — И, полно, Таня! В эти лета Мы не слыхали про любовь (III, 18)(яркая разговорная интонация с вводом интонационного словечка и).
— Дитя мое, ты нездорова; Господь помилуй и спаси! Чего ты хочешь, попроси… Дай окроплю святой водою, Ты вся горишь… — "Я не больна: Я… знаешь, няня… влюблена" (III, 19)(отрывистая интонация диалога; повторения).
— Итак, пошли тихонько внука С запиской этой к О… к тому… К соседу… да велеть ему Чтоб он не говорил ни слова, Чтоб он не называл меня… (III, 34)(еще более отрывистая интонация, недосказанное слово).
Князь на Онегина глядит. — Ага! давно ж ты не был в свете (VIII, 17)(интонационный жест).
"А я так на руки брала! А я так за уши драла! А я так пряником кормила!" (VII, 44)(однообразная, возрастающая интонация).
Эти разговорные интонации, естественно возникающие при диалоге и становящиеся особо значительными в стихе, Пушкин использует и в других целях; он употребляет [их] в повествовании, когда интонационный налет как бы делает самое повествование некоторою косвенною речью героев:
Ее находят что-то странной, Провинциальной и жеманной, И что-то бледной и худой, А впрочем очень недурной (VII, 46). Та, от которой он хранит Письмо, где сердце говорит, Где все наруже, все на воле, Та девочка… иль это сон?.. Та девочка, которой он Пренебрегал в смиренной доле, Ужели с ним сейчас была Так равнодушна, так смела? (VIII, 20) А он не едет; он заране Писать ко прадедам готов О скорой встрече; а Татьяне И дела нет (их пол таков); А он упрям, отстать не хочет, Еще надеется, хлопочет (VIII, 32). У! как теперь окружена Крещенским холодом она! (VIII, З3). Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась, Иль стала вдруг бледна, красна… У ней и бровь не шевельнулась; Не сжала даже губ она (VIII, 19).Последний пример — на границе интонаций, даваемых сквозь призму героев, и интонации, вводимой уже без всякой мотивировки, как авторская речь. Авторские ремарки, обращения etc. были определенным приемом прозы; автор иногда выдвигался до степени действующего лица; иногда оставался лицом, но бездействующим [Намеки на это и в "Евгении Онегине" ("Онегин, добрый мой приятель"); и рисунок: Пушкин с Онегиным; "Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне" ("Путешествие Онегина")]; иногда был лицом сказывающим. При интенсивности семантического принципа в прозе — прием этот остается едва приметным ("я" у Достоевского); но в стихе этот прием чрезвычайно ярко выделился тем, что все эти авторские ремарки, в интонационном отношении выдвигаясь как обособленные предложения, нарушали обычный интонационный строй стихов — становились интонационной игрой:
Латынь из моды вышла ныне: Так, если правду вам сказать, Он знал довольно по латыне (I, 6). Замечу кстати: все поэты Любви мечтательной друзья (I, 57). И запищит она (бог мой!): Приди в чертог ко мне златой!.. (II, 12). Враги его, друзья его (Что, может быть, одно и то же) Его честили так и сяк. <…> Уж эти мне друзья, друзья! (IV, 18). Так он писал темно и вяло (Что романтизмом мы зовем, Хоть романтизма тут ни мало Не вижу я; да что нам в том?) И наконец перед зарею <…> (VI, 23)(величина обособл[енного] предлож[ения]).
А что? Да так. Я усыпляю Пустые черные мечты (IV, 19). Еще есть недостаток важный; Чего б вы думали? — воды.(Отрывки из "Путешествия Онегина").
Того, что модой самовластной В высоком лондонском кругу Зовется vulgar. (He могу… (VIII, 15). Люблю я очень это слово, Но не могу перевести (VIII, 16).