Поэты и цари
Шрифт:
Вот человек начал работать над текстом. Он писал долго – уже и революция произошла, и Гражданская война началась и закончилась… Как закончилась, так он и дописал свою книгу, в 1921 году. И издал ее. Ну что, книга как книга, в духе модного тогда символизма… Но сквозь придуманные образы просвечивается все, что романтический революционный автор хотел сказать: ненависть к лавочникам, презрение к деньгам, люди, которые их считают и беспокоятся из-за них – чистые черви… Какой смысл работать, когда можно надеяться на чудо и всерьез верить, что каждому будет дадено по потребностям? Что вдруг ниоткуда все само собой возникнет?
В книге подробно выдумывается всякая ерунда насчет того, а откуда вдруг возьмется чудо. У главного персонажа появляется безумная идея. Его спрашивают:
– Как это вам пришло в голову?
– Как удар топора…
Топор, как известно, – символ революции, народного гнева; топором собирались вырубить из тела страны некую счастливую фигуру. Думали, что это реально.
Вообще же главный герой из добропорядочной семьи. Все у него было для его личного благополучия, но вот хотелось ему большего, размаха какого-нибудь… Фамилию этому парню автор дал подчеркнуто нерусскую, как бы намекая этим
Короче, там разворачивалась тема мистического соединения революционеров и страны. Последняя изображалась наивной дурочкой, у которой голова забита всякой ерундой, не имеющей отношения к действительности. И вот революционер, еврей из хорошей семьи, который сходил в народ и опростился, выведал мысли одной красивой дурочки и охмурил ее что твой брачный аферист. Который так увлекся игрой, что сам уже поверил, что он богат и реально влюблен. Короче, он заполучил эту дурочку и устремился с ней куда-то в совершенно неизвестном направлении. Что было со страной дальше, в 1921 году – когда у книги появились первые читатели, – уже можно было экстраполировать. А мы так знаем это в точности и в подробностях. Не зря автор мудро обрывает повествование на этом, воздержавшись от описания того, что последовало дальше. Он дал в своем тексте столько описаний тканей красного цвета, что от этой революционной символики начинает тошнить.
На этом месте, когда я вот это писал, мне позвонил знаменитый юморист Лев Новоженов, и мы стали непринужденно болтать на еврейские темы. Я, кстати, заметил, что вот буквально только что обнаружил в русской литературе еще одного еврея по фамилии Грей, который намекает на роль избранного народа в революции. Лев живо откликнулся на это и сказал, что алые паруса (он сразу догадался, какую книгу я обозреваю) – это то же самое красное знамя, которое якобы окрашено кровью рабочих, а на самом деле может быть и простыней после первой брачной ночи. Далее он увлекся темой и дал такую мысль: менструация считается очищением – точно так же, как и революция… С позволения Новоженова я вам тут его процитировал.
Еще про Александра Грина. Он оборвал свое повествование именно утром после первой ночи двух голубков. Дальше старые романисты не знали, что писать. Дальше уже рутина и вполне себе скука. С революцией та же история – ее делают романтические юноши, а потом старые циничные чиновники начинают пилить ресурсы…
ТРАГИЧЕСКИЙ ТЕНОР ЭПОХИ
Черные розы плавали в бокалах «золотого, как небо, Аи», черный огонь сжигал светлые мысли, вздымавшиеся в растерзанных сердцах, и роковая тоска клонила к земле ковыли, по которым бесшумно скакали табуны степных кобылиц. Сладкое томление конца, желание броситься в бездну, загробный поцелуй, которым поэт почтил и отпел свой мир, свой Серебряный век, последний век, отпущенный России, с послевкусием, фантомом последних 17 лет нового века – вот что вошло в наш Храм Искусства вместе с Блоком. В Храме зазвучал хорал, Реквием печальных и прекрасных ангелов, оплакивающих страну и всех в ней живущих. До самой развязки в жизни поэта все было на редкость тихо и гладко, а тихие воды глубоки, и именно тишиной и зеркальностью воды отмечены омуты, где со дна поднимаются страшные нездешние силы, о которых лучше не знать.
Блок был русской Алисой, в недобрый час побывавшей в Зазеркалье, но не смешном и парадоксальном Зазеркалье Льюиса Кэрролла, английском сказочном Зазеркалье Кроликов и Чеширских котов, а в жутком Зазеркалье обреченной России. Все, что он успел ощутить и понять, он излил на бумагу, предвещая и приближая роковой час.
Родился он в ледяном и сказочном Петербурге в ноябре 1880 года. Свободомыслящие, деятельные, состоятельные (настолько, чтобы никогда не думать о деньгах) интеллигенты, российские аристократы духа, были его предками, его семьей, его питательной средой. Мать, разделявшая мистические чаяния сына, Александра Андреевна Бекетова, была переводчицей, а ее отец, Андрей Николаевич Бекетов, дед Блока, – ректором Петербургского университета, веселым фрондером, энциклопедистом, большим ненавистником власти, но без хамства, свысока. Он и воспитал во внуке это элитарное презрение интеллектуала к чиновникам, жандармам, престолам. Пылкая Сашенька опрометчиво вышла замуж за юриста Александра Львовича Блока, профессора права Варшавского университета. Он был образован, умен, но ревнив и скуп, и еще до рождения младенца Саши Сашенька-мать вернулась к отцу. Но драм и страданий не было, малыш рос в сказочном саду, в имении Шахматово. Дед – «якобинец, кристальной души радикал», по словам Пастернака, заменил Блоку отца. Правда, Александра Андреевна еще раз выйдет замуж, в 1889 году. Сашу отдадут во Введенскую гимназию, которую он в 1898 году без проблем и окончит. В 1897 году, в 17 лет, на немецком курорте Бад-Наугейм поэт встретит свою первую любовь – Ксению Михайловну Садовскую. А как Саша был красив! Кудри, огромные глаза, трагический взор, аристократический вид, прекрасные костюмы… Разве такому откажешь! Роман с Садовской продлится несколько лет, он посвятит Ксении стихи (которые начнет писать еще в раннем возрасте). В «Ante Lucem» есть эти ранние стихотворения. Окончив гимназию, Блок поступает в Петербургский университет, на юридический факультет, но в 1901 году переведется на славяно-русское отделение историко-филологического факультета, что ему подходит гораздо больше. Блок жил жизнью духа и не опускался до певичек и кутежей. Много занимался, увлекался театром, играл в драматическом кружке. В 17 лет блоковские стихи уже можно считать новаторскими. Символистов в России было много, но вот Блок – один. Тогда же Блок знакомится со своей Незнакомкой – Любовью Дмитриевной Менделеевой, дочерью великого ученого. Она станет его звездой, той самой, из пьесы. Она спустится к нему с небес и сделается героиней блоковского театра и блоковских стихов: царевной, Коломбиной, Мэри, «Держащей Море и Сушу неподвижно тонкой рукой», Незабываемой. В 1901 году Блок вчитается в Платона и ахнет: да, конечно, кроме реального мира, есть верхний, высший мир идей! Нежелание возиться с реальным миром обретает обоснование, идейную основу. Весной 1903 года Александр Блок,
поэт и небожитель, печатает свои первые стихи в петербургском журнале «Новый путь» и московском – «Северные цветы». Он объявляет себя символистом (хотя он просто гений) и устанавливает поэтические связи с собратьями-символистами из Москвы, Валерием Брюсовым и Андреем Белым, и Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус. Кипучая символистская жизнь не помешала Блоку в августе того же года жениться на прекрасной Менделеевой. Не обошлось, конечно, без слез, молений, души, повергнутой к стопам Прекрасной Дамы. Это любят все женщины, даже Незнакомки. Но в дальнейшем они жили если не счастливо, то по крайней мере поэтично и спокойно, без вульгарных сцен и измен, не менее вульгарных. Прекрасные Дамы и Звезды, падающие с небес, едва ли годятся в жены. Эти чудные изваяния должны оставаться на своем пьедестале. А Блок был слишком поэтом, чтоб ревновать и унижать свой идеал кухней и детской. Детей у этой красивой пары так и не будет (так же, как и у Мережковского с Гиппиус). В жизни Блока и Менделеевой в последний раз, перед концом, на прощание, воскресла великая русская дворянская культура, помноженная на творческие искания и муки не разночинской, а элитарной интеллигенции. Белые стройные колонны усадеб, благоухающие клумбы, горничные в кружевных передничках, лужайки и липы старинного дедовского парка, помнящего начало XIX века… Всегда есть деньги, и садовник, и можно путешествовать, и писать не ради куска хлеба, и чистая, незамутненная злобой и корыстью душа проникает в Зазеркалье и надзвездный мир. «Если дух твой горит беспокойно, отгоняй вожделения прочь. Лишь единая мудрость достойна перейти в неизбежную ночь». И зря злословили современники: не был Андрей Белый любовником Любови Менделеевой. Он тоже искал вдохновения, тоже поклонялся кумиру.Брак Блока был выстроен по схеме из его стихов: он – рыцарь, он идет за «огненной весной», он несет «из сечи – на острие копья – весну». А она хранит свой «лед и холод», замкнувшись в «хрустальном терему».
Не все любили Блока так, как любила его восторженная Марина Цветаева: «Было так ясно на лике его: Царство мое не от мира сего». Алексей Толстой вывел его в своем «Хождении по мукам» в роли Бессонова, кумира юных дев и гостиных, жалко окончившего свою жизнь на войне, чуть ли не съеденного волками, а до этого возившего влюбленных дур в загородные гостиницы на одну ночь. Просто в те последние годы Блок был мэтром, кумиром, признанным великим поэтом, и Толстого грызла элементарная зависть. В 1904 году выходит первая книга гения – «Стихи о Прекрасной Даме».
Но в 1905 году наш мистик и пророк ловится на дешевую приманку противостояния миру и на какой-то очередной демонстрации хватает красный флаг и несет его. Блок вдруг замечает народ и даже посвящает ему пару стихотворений, а эсеры-шахиды подкупают его своей жертвенностью и обреченностью. Быть против жизни, против власти, против эпохи – поэтично, и такой поэт-мистик, конечно, не может устоять. «Туда, туда, смиренней, ниже, – оттуда виден мир иной… Ты видел ли детей в Париже, иль нищих на мосту зимой?» Он чувствует, что веку сломают шею: «На непроглядный ужас жизни открой скорей, открой глаза, пока великая гроза все не смела в твоей отчизне». «А делать-то что?» – спросите вы. И получите дерзкий, великолепный, опасный и бесполезный ответ поэта, который по определению не отвечает за свои слова и призывы: «Всю жизнь жестоко ненавидя и презирая этот свет, пускай грядущего не видя, – дням настоящим молви: нет!» А в 1906 году Блок заканчивает университет и перестает соприкасаться с курсистками и студенческими революционными землячествами. Это не его среда, он типичный «белоподкладочник», барин, аристократ. Его книги выходят каждый год. 1907-й: «Нечаянная радость» и «Снежная маска»; 1908-й: «Земля в снегу», «Город» и «Лирические драмы»; 1909-й: «Итальянские стихи» и драма «Песня судьбы». Судьба-то точно была индейка. Блок провидит путь всей русской интеллигенции, покорно идущей на грядущую бойню, под нож: «Путь твой грядущий – скитанье, шумный поет океан. Радость, о, Радость-Страданье – боль неизведанных ран!» В Париже и в Ницце, в Чехии и в Болгарии, в Стамбуле и в Крыму читатели Блока вспомнят эти стихи.
А в 1908 году – протуберанец из этого безнадежного завтра: «народ», то есть чернь, разгромит блоковскую родовую усадьбу (в 1917 г. и библиотеку дедовскую сожгут). Покорный Року поэт скажет: «Так надо». Это целая философия. Через 40 лет Павел Коган повторит: «Я говорю: „Да здравствует история!“ И головою падаю под трактор…» А начало этой философии самоуничижения, смирения перед судьбой, преклонение перед не стоящим того народом ищите у Блока: «И пусть над нашим смертным ложем взовьется с криком воронье, – те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят Царствие Твое!» Никогда не надо торопиться уступать свое место под солнцем, это место надо отвоевывать и защищать. Блок пытался принять на себя грехи века, российских крепостников, Третьего отделения, опричников, Иоанна Грозного. Хуже того: он проповедовал, что за эти чужие грехи должно погибнуть целое поколение.
А в 1909 году поэт путешествует по Италии и Германии. Ни один итальянский или просто европейский поэт не напишет так об итальянской готике. О Сиене: «Когда страшишься смерти скорой, когда твои неярки дни, – к плитам Сиенского собора свой натруженный взор склони». О Равенне: «А виноградные пустыни, дома и люди – все гроба. Лишь медь торжественной латыни поет на плитах, как труба». Блока хватило не только на витражи нашего Храма, он расцветил и итальянское Возрождение.
С 1910-го по 1912-й Блок пишет эпос-поэму «Возмездие». Два века предстают пред нами, и особенно страшен XX век: «И отвращение от жизни, и к ней безумная любовь, и страсть и ненависть к отчизне… И черная, земная кровь сулит нам, раздувая вены, все разрушая рубежи, неслыханные перемены, невиданные мятежи…»
К счастью, Блок не досмотрел этот киносеанс до конца: его певчего сердца не хватило до 30-х, до 40-х. Он не мог бы писать запекшейся кровью, как русская поэтесса, сиречь русская баба Ахматова: женской выносливости у него, на его счастье, не было. Он предсказывал: «В новой снеговой купели крещен вторым крещеньем я». «Я так устал от ласк подруги на застывающей земле. И драгоценный камень вьюги сверкает льдиной на челе»; и опять ужас и тоска покорно ожидаемого конца: «Но посмотри, как сердце радо! Заграждена снегами твердь. Весны не будет, и не надо: крещеньем третьим будет – Смерть».