Поэты и цари

«В людях» Алеше не везло. Отдали в учение к сапожнику – и обварили руки кипятком из самовара (так в пьесе «На дне» Василиса потом обварит Наташу). Пошел в учение к чертежнику – и хозяйка побила лучиной: пришлось доставать занозы из вспухшей спины на операционном столе. В иконописной мастерской он растирал краски и яичные желтки. Здесь тоже били и не давали выспаться (рассказ «Встряска», пронзительно-печальный и человечный, 1897–1899 годы, когда были написаны немногие удачные рассказы Горького в его «болдинские» годы). Да и рассказ «Сирота» о горе малыша, лишившегося бабушки, единственного родного человека, того же периода. Только Алеше было хуже: его бабушка не могла оставить денег на воспитание внука священнику. Лучше всего было ему, когда он плавал на пароходе поваренком. Повар пригрел его, пожалел и, хоть был сам малограмотен, давал мальчику книги и хорошо кормил. Пароход и назывался «Добрый». И такая жизнь длилась пять лет. Алеша читает все подряд и мечтает о Казанском университете.

В 1884 году, в 16 лет, он пытается поступить в университет. Но латынь! Но греческий! Но деньги, чтобы себя содержать! Однако на подростка положили свой черный глаз эсдеки. Начинаются странствия по гимназическим и студенческим подпольным кружкам, где ему всучили «Капитал», Лаврова, Чернышевского, но ничем не помогли в жизни. И опять пошла черная работа: садовник, пекарь (вот она, ненависть к кренделям из «Двадцати шести и одной», вот они, хлебы из «Коновалова»), дворник, театральный хорист. От отчаяния и тяжкой нужды в 1887 году 19-летний Алексей пытается застрелиться, но остается в живых. Революционеры любили прибирать к рукам униженных, оскорбленных и голодных. Они крепко забирают Алексея в свои длинные руки. А он уже и на рыбных промыслах, и на соляных побывал. Бродяга поневоле, да еще «неблагонадежный». Образованный, грамотный «босяк». Полиция этого не любила. В 1888 году Алексей связался с народовольцами и какой-то революционный бред проповедовал на селе. Осенью 1889 года он находит работу у адвоката А.И. Ланина, тот учит юношу, приобщает его к культуре. И опять эти революционные черти связываются с младенцем! В октябре его арестовывают по делу революционера Сомова и заключают на месяц в тюрьму. Но в 1890 году он сделает ценное знакомство: сойдется коротко с В.Г. Короленко. Короленко любил народ, ценил «самородков» (self-made men) и стал помогать юноше, который ему показал поэму «Песнь старого дуба» (ужас что такое).

Однако Алексей опять ушел бродяжничать; добредает до Тифлиса, находит там ссыльных, по их протекции печатает в тифлисской газете «Кавказ» свой первый слабенький рассказ «Макар Чудра». Это сентябрь 1892 года, ему исполнилось 24 года. Вот здесь-то появляется псевдоним Максим Горький. Алексей опять служит письмоводителем у адвоката Ланина и с помощью Короленко печатает свои рассказы. Короленко правит их, но улучшить не может. В 1893–1895 годах немало рассказов выйдет в приволжской прессе: «Челкаш», «Месть», один хуже другого. Но хуже всех, конечно, ходульная и напыщенная «Песня о Соколе» и кошмарная «Старуха Изергиль». Ужас нескольких поколений школяров, пошлости и благоглупости типа: «Рожденный ползать летать не может!», «Безумству храбрых поем мы песню!», «В жизни всегда есть место подвигу!», «О, счастье битвы!» В этих дешевых агитках очень много идеологии и очень мало искусства. Идеология Горькому вредила: начиная проповедовать, он становился нестерпимо бездарен. Впрочем, идеология вредит всем художникам и делает их то ли парторгами, то ли бесноватыми. Но восторженная интеллигенция конца XIX века была от таких штучек без ума. Они искали неприятностей на свою задницу и нашли их в таком изобилии, в каком и не искали. Попытка соскочить с земли, оказывается, ведет-то не в небо, а в ад. Соколы и Горький, с детства травмированный жизненной борьбой, которую он принял за классовую, обманули бедных ужей и увлекли туда, где нет дороги ни ужам, ни ежам, ни пингвинам, ни гагарам, ни чайкам, ни… человеку.

В 1895 году Горький находит верный кусок хлеба с маслом: становится фельетонистом «Самарской газеты». Здесь он встречает скромную, образованную девушку Катю – Екатерину Павловну Волжину, которая служит корректором в редакции. Через год они поженятся. Катя боготворит молодого писателя и всячески ободряет его. Сиделка, няня, наперсница, переписчица, записная книжка, экономка – вот ее роль. В 1897 году Горький с женой перебираются в Нижний, в газету «Нижегородский листок». Но здесь у Горького, надорвавшегося и наголодавшегося с детства, обостряется чахотка, тоже классовая болезнь. Горькие едут в Крым, потом под Полтаву. В этом же году Горький становится отцом: у Кати родился сын Максим. В 1898 году выходит первый сборник рассказов и очерков Горького сразу в двух томах. А через год (публика все проглотила) уже появляется его переиздание в трех томах. Наконец-то у Горького есть деньги, есть хорошенькая квартирка, он может прилично одеться. Но Горький – ранний знаток пиара и саморекламы, он не может надеть обычный костюм. Сапоги, заправленные в них брюки (то ли охотник, то ли путешественник), косоворотка (иногда шелковая) и главное – шляпа, черная широкополая шляпа – вот его стиль. Горький делается законодателем моды: все вольнодумцы надевают такие шляпы, все революционные демократы, а в России таких полно; надеть шляпу ведь куда легче, чем идти на баррикады. (Эх, если бы российская интеллигенция ограничилась шляпами и красными бантами, как сегодня студенты Запада ограничиваются марихуаной, а также ликом Че в берете на майках и сумках!) Если бы у Горького был агент по рекламе, писатель содрал бы со шляпников кругленькую сумму!

И именно в эти годы, с 1897-го по 1900-й, благодаря чахотке, сыну, путешествиям не пешком Горький забывает об идеологии, о революционном долге, о борьбе и начинает очень прилично писать, без оргвыводов и выдранных из груди сердец. Лучший его рассказ – это, конечно, «Бывшие люди». Но здесь появляется целое ожерелье: «Коновалов», «Болесь», «Озорник», «Супруги Орловы», «Скуки ради», «В степи», «Проходимец», «Хороший Ванькин день», «Встряска», «Дружки», «Каин и Артем», «На базаре», «Голодные», «Сирота», «В сочельник». По сравнению с изысканно-кружевными, утонченно-психологическими повестями и новеллами Чехова (и тем паче Бунина, ведь у них обоих есть контрапункт и «юген» – почти японское искусство недосказанного) рассказы Горького ярки, тяжелы, они бесшабашно-отчаянные, не вышиты, а выбиты на скале, как рисунки неолита, и ведут за собой новых «героев»: воров, бродяг, арестантов, проституток, мошенников и авантюристов, «золоторотцев», запойных алкоголиков. И он знает их не со стороны: Горький слишком близко к ним подошел. И его рассказы вполне в русле человечности, тоски и тихой печали русской классики. Оказывается, там, «на дне», тоже люди, их надо пожалеть, они страдают. Здесь, в эти три-четыре года, Горький не марксист, а христианин. Поэтому рассказы этих трех лет и «Карамора» (рассказ 1924 г.), «Несвоевременные мысли» и первый том «Клима Самгина» послужат ему надгробием в нашем ландшафтном палисаднике. Он нежно заступается за евреев («Каин и Артем»), он жалеет, как близких и родных, голодающих после недорода, он оплакивает всех: беспризорных, сирот, неудачников, воров, босяков, маленьких учеников у мастера. Хотя сам же признает, что многие несчастны по своей вине и угодили на дно по слабости и безволию; никто же не заставлял спиваться ни пекаря Коновалова, ни сапожника Орлова, ни ротмистра Кувалду и его друга учителя из «Бывших людей». Горький не призывает к мести, к революции, к террору: он сострадает. О своих рассказах лучше всего сказал он сам в «Коновалове»: «Каждый рассказ являлся перед нами кружевом, в котором преобладали черные нити – это была правда, и встречались нити ярких цветов – ложь. Такое кружево падало на мозг и сердце и больно давило и то и другое, сжимая его своим жестким, мучительно разнообразным рисунком». И вот в 31 год Горький становится и читаемым, и почитаемым писателем. К нему благосклонны и Чехов, и Репин, и сам Лев Толстой, и Шаляпин, и Бунин, и Куприн, и даже мистик Леонид Андреев. Но он их плохо отблагодарил. «Болдинский» период закончился, Горький вспомнил про классовую борьбу и в этом же 1899 году пишет плохой, примитивный и дидактический роман «Фома Гордеев». Романы вообще ему не даются, он новеллист, не тянет он на романы. Чехов и Куприн, Бунин и Гаршин знали это про себя и романов не писали. А Горький упорно «катал» романы. Он не понимал ничего в своем собственном литературном творчестве – сказывалось отсутствие подготовки.

Кстати, пути Горького и Грина заочно сошлись в тот день, когда будущий гений и сегодняшний бродяга прочел Горького и одобрил и тематику, и образ жизни героев Алексея Максимовича, гостя у старого учителя. И тот заплакал о нем.

Слава Горького росла и была неадекватна его таланту. По-моему, писатели, интеллигенты, режиссеры и иностранные критики были под «эффектом Раскольникова», который в ноги поклонился Сонечке Мармеладовой не потому, что одобрял проституцию, а потому, что в ее образе «всему человеческому страданию поклонился». Так и здесь: Горький был из народа, обожаемого, страждущего народа, он знал народ и принес о нем весть, на нем лежал отблеск грядущего огня адской Смуты, ошибочно принимаемый за свет путеводной звезды или скаутского костра. Из него сотворили кумира и охотно читали дальше любую белиберду, лишь бы ее запрещала цензура и лишь бы она была направлена против самодержавия. Чаяния публики и игры интеллигенции с огнем окончательно испортили писателя. А тут он еще знакомится в 1900 году с шалой аристократкой, актрисой МХТ Марией Федоровной Андреевой, которая вбила себе в свою красивую пустую головку марксизм (как впоследствии Инесса Арманд). Она влюбляется в Горького и тоже портит его своими восторгами. И вот он возвращается к «деятельности», бросая свое писательское дело. В 1910 году, в марте, он участвует в «несанкционированном митинге» у Казанского собора. Митинг и борьба за гражданские права – это нужно, это хорошо. Митинг был студенческий. Но увы! И там не обошлось без социального протеста и лозунга «Долой самодержавие!». Горького арестовали в Нижнем Новгороде в апреле и обвинили еще и в приобретении мимеографа для печатания воззваний к сормовским рабочим. Однако великодушные жандармы через месяц отпускают его под домашний арест, а потом выселяют в Арзамас.

Арест, хоть и недолгий, очень повредил творчеству Горького. Он пишет уже не просто бездарный, а вредный памфлет «Песня о Буревестнике». Все, что нужно воспаленному общественному сознанию (а тормоза отказали и у писателя, и у его поклонников). Все здесь есть: и тучи, и робкие гагары, и испуганные чайки, и жирный пингвин (то ли мещане, то ли филистеры, то ли верноподданные). Один Буревестник вопит: «Пусть сильнее грянет буря!» Через много лет великий писатель Фазиль Искандер в «Кроликах и удавах», диссидентско-либеральном манифесте, скажет, что буревестники всегда кончают тем, что становятся горевестниками. Но общество в восторге, а цензура всегда дура: из-за горьковской чуши закрывают журнал «Жизнь», после чего памфлет расходится во всех губерниях в листовках и списках. Ведь даже из безобидного «Коновалова» цензура выкинула те места, где Алексей Пешков читает пекарю роман о Стеньке Разине.

А дальше – пошло-поехало. В 1902 году в МХТ были поставлены две очень слабые пьесы: «На дне» и «Мещане». Цензура и жандармы «сделали» Горькому «биографию». Это ново, это оригинально. Читать и смотреть Горького становится престижно. Читатели и зрители чувствуют себя инсургентами, причем задарма, без риска, а это очень приятно. Поэтому пьесы идут с триумфом, а Горького в 1902 году избирают почетным академиком по разряду изящной (!) словесности. И тут Николай II делает такую же потрясающую глупость, как в случае с анафемствованием Толстого (без монарха Синод бы на это не пошел) и с запретом лекций о Льве Николаевиче в гимназиях и университетах. Результаты выборов аннулированы! Тут же от своих званий отказываются и Короленко, и Чехов, а слава Горького взлетает до небес; «Мещан» ставят в Вене и Берлине, а в 1903 году выходит шеститомник Горького и выдерживает пять изданий. Теперь уже Горький входит в моду и в Европе. Он – визитная карточка бурлящей страны и грядущей Смуты.

Хорошо только одно: Горький не озлобился, он так и будет до 1928 года искать «революцию с человеческим лицом», пока не попадет в 1929 году к ней в зубы, на чем поиски прекратятся. Скромная, верная жена, подруга его бедных и безвестных дней, уже не годится для мировой славы Буревестника, модного писателя, кумира ошалевшей толпы. Он бесчеловечно бросает Катю, и в 1904 году Андреева становится его гражданской женой. Накануне 9 января Горький с группой интеллигентов посещает С.Ю. Витте, чтобы предупредить кровопролитие. Но ведь не Витте же отдал приказ стрелять, а какой-то дурак-силовик. После расстрела демонстрации Горький пускается во все тяжкие: связывается с социал-демократами, пишет прокламацию, обвиняя царя в убийстве, и призывает всех граждан срочно бороться с самодержавием. А режим продолжает «делать ему биографию»: полтора месяца Петропавловской крепости Горький заработал. Но он уже табу: манифестации протеста идут не только в России, но и в Европе. Приходится выпускать. В крепости Горький пишет очередную муру – «Детей Солнца». Выйдя в октябре 1905 года, он заводит в Питере газету «Новая жизнь» (идейный вдохновитель и настоящий руководитель – сам г-н Ульянов-Ленин; Горький докатился-таки до формального с ним знакомства, а Ленину ли было не знать, как полезны модные литераторы). Конечно, Горький не мог не поучаствовать в декабрьском мятеже: ходил вокруг баррикад и собирал деньги на оружие. В декабре 1906 года он выступил с совершенно безумной (в духе соколов и буревестников) речью на митинге в Гельсингфорсе и затем сразу уехал из России, предчувствуя, что еще несколько дней, и он опять угодит в крепость, а мировая общественность на этот раз будет бессильна: в России наступили жесткие времена, и буревестников сажали в надежные клетки. И вот здесь выяснилось самое неприятное: слава и деньги, бабы и комфорт избаловали пролетарского писателя, он больше не хотел умирать за «правое» (то есть левое) дело, но предпочитал посылать на смерть других, избрав для себя роль «зажигателя» на политических дискотеках. Конечно, где уж здесь было что путное написать.

Алексей Максимович едет в Америку, митингует с требованием поддержать русскую революцию (акулы Уолл-стрит, слава Богу, не дали ничего, у них своего Саввы Морозова не было). Заодно Горький нахамил спасавшим его из тюрьмы французам за то, что они дали заем царскому правительству (памфлет «Прекрасная Франция»). Он пишет бездарную, ходульную агитку «Мать» (хлеб для юмористов на век вперед). Этот кошмар он допишет в 1907 году, а в 1906-м состряпает две слабенькие пьесы – «Варвары» и «Враги». В мае 1907 года Горького занесет аж на Лондонский съезд РСДРП (делегат с совещательным голосом). Еще одна порция неумеренных похвал и подначек. В 1908 году он начинает переписку с Лениным и переписывается с ним аж до 1913 года. Горький стоит на своем: революция с человеческим лицом, а Ленин старается его не очень отпугивать.

И живет Буревестник на Капри. И для чахотки полезно, и красиво, и тепло. Деньги пока есть. Правда, переписываясь с дьяволом, трудно получать вдохновение от Бога, хотя бы даже от Аполлона и муз. За эти семь лет Горький ничего стоящего не напишет. Заклеймит капитализм в «Вассе Железновой» (а на Капри, уж конечно, полный социализм – для богатеньких пролетарских писателей). Кстати, о судьбе горьковской «Прекрасной Дамы». Из марксисток редко выходят милые женщины, все больше комиссарши. И поэтому пассию Горького, несмотря на ее услуги и бешеную энергию, мало ценили (талант-то был невелик) Станиславский и Немирович-Данченко и заменили ее Ольгой Книппер-Чеховой. Она была легкомысленна, но хоть не революционерка. Андреева из МХТ уйдет. Скорее всего на ее совести – смерть Саввы Морозова от руки Красина, а сыграла она роль наводчицы. Ведь когда Морозов разобрался в большевиках и отказался давать деньги, она добилась страховки на свое имя. Убить для большевиков было – раз плюнуть, и, получив крупную сумму, роковая красавица отдала все им. Но вот ей минет 51 год, и Горький ее хладнокровно бросит, заменив юной Марией Игнатьевной Будберг. И останется она у разбитого корыта, ненужная уже и советской власти.