Поэты и цари
Шрифт:
Есть у А.Н. Толстого некая пародия на А. Блока – поэт Бессонов. Так вот, приходит этот Бессонов в ресторан, а там ему назначила свидание футуристка Елизавета Киевна, девушка красивая, но глупая. Садится она к Бессонову и говорит, что ей скучно, что она ждет неких труб и зарева. (Ох, дождались и того и другого с избытком глупые российские декаденты!) А когда Бессонов спрашивает, кто она такая, Елизавета Киевна отвечает: «Я – химера!» – «Дура, вот дура!» – подумал тут Бессонов.
Но девушка она была рослая, сочная, и Бессонов повез ее в гостиницу и потащил в постель. Вот вам и все о футуризме, и не надо киснуть над литературоведением.
Впрочем, футуристы были ребята веселые и невредные, и жизнь у них была сплошной капустник. А в начале 20-х большевикам было не до них, тем паче что они всячески пинали «старый мир».
«Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы», – писал Хлебников в Феврале. А через год свобода нагой и ушла, ушла к стенке в подвалах ВЧК со столькими юными девушками, виновными в «чуждом происхождении». Перед расстрелом заставляли раздеться донага, а вот жертв красного террора хоронили уже без цветов…
И никакой футуризм не заменял таланта. От всего направления останутся «Черный квадрат», проекты Татлина, спектакли Мейерхольда, примерно одна треть наследия Маяковского и несколько страниц из Хлебникова.
Хлебникову в нашем Храме литературы принадлежат химеры на кровле. Такие, как на соборе Парижской Богоматери: нелепые, уродливые, загадочные. То ли заклятия, то ли проклятия. Пленники христианства, знак его победы, его поверженные враги.
В 30-е годы, когда Антимир был построен (в том числе и руками наивных футуристов), когда выстрел Маяковского прозвучал колоколом покаяния и капитуляции перед уничтоженным старым добрым миром, отчаявшиеся футуристы пошли в обэриуты. Хармс ушел в абсурд, потому что в Антимире нельзя было дышать. Но он ушел далеко. Сначала – тюрьма, потом по приговору суда – сумасшедший дом и голодная смерть.
Велимир Хлебников один в начале 20-х нащупал эту дорогу и описал грядущую карательную психиатрию. Пусть химера на кровле Храма будет у Хлебникова с Хармсом одна на двоих. Ведь зов обэриутов «Маленькая рыбка, жареный карась…» Хлебников услышал на десять лет раньше срока. Его стихи безумны и туманны, как ночной кошмар. Ужас Антимира проламывает стены, его дыхание почти лишает поэта рассудка.
Из футуристов, повторяю, мало кто кончил добром. Погиб в застенках великий Мейерхольд, застрелился Маяковский, и участь Хлебникова оказалась жуткой, а жизнь – недолгой. С портрета чистенького, прилично одетого юноши на нас смотрят совершенно безумные глаза. А начиналось все так безоблачно, так тривиально…
В ноябре 1885 года в Астраханской губернии (теперь это в Калмыкии) у попечителя улуса ученого-орнитолога Владимира Алексеевича Хлебникова родился сын Виктор. Улус и попечительство – это был мягкий протекторат Российской империи, попытка приобщить к христианству и гражданской культуре аборигенов разного толка, от самоедов до мусульман. Окраины, кроме Польши и Кавказа, не очень-то прижимали, держали на длинном поводке.
С матерью было еще интереснее: Екатерина Николаевна, историк, – кузина народовольца Александра Михайлова (кличка Дворник), правой руки Желябова. Получив пожизненное заключение, он умрет в Шлиссельбурге.
Родился Хлебников в калмыцкой степи, среди кротких, ушедших в себя кочевников-буддистов. А прадед Хлебниковых был прагматик, купец первой гильдии.
Служба отца требовала частых переездов. В 1895 году Хлебниковых занесло в Симбирскую губернию. Здесь Виктора определяют в гимназию. Все как у людей. Потом он учится в Казани и даже кончает курс. В Казанский университет он определяется на математическое отделение физмата (и это будет иметь печальные последствия). За студенческую демонстрацию арестован, месяц тюрьмы (все «марши несогласных» жандармы аккуратно разгоняли, куя кадры футуристов и нигилистов, строителей Антимира). Из университета он выходит, а потом переводится на естественное отделение. Юноше 19 лет, он пишет слабенькую пьесу «Елена Гордячкина» и шлет ее Максиму Горькому, но даже Горький от этой макулатуры уклоняется. В 1904–1907 годах Виктор занят делом: орнитологические исследования, экспедиции в Дагестан и на Северный Урал, научные статьи. Вполне солидные занятия. Даже новый вид кукушки удалось открыть и стать членом общества естествоиспытателей при Казанском университете.
Но здесь случилась Русско-японская война, которая страшно подействовала на чуткого Виктора. Он начинает сам учить японский язык, чтобы постичь тайну японской души, и ищет (вот она,
математика!) «основной закон времени», чтобы найти оправдание смерти. Не он первый, не он последний. Но Хлебников делает это слишком серьезно и «без отрыва от производства».Он начинает писать стихи пачками (и все слабые), посылает их Вячеславу Иванову; пока он пытается стать символистом. Даже переводится в Санкт-Петербург (в 1908 г.), опять-таки на естественное отделение. Но ему нужны только символисты, а в Петербурге – их ставка. Он сближается с А. Ремизовым и С. Городецким и впадает в языческое славянофильство. Это время пьесы «Снежимочка» и Пантеона выдуманных божеств (уже и язык мифический, не только герои). С его страниц глядят на нас некие милые мутанты: снезини, смехини, добрые молодцы Березомир, Древолюд etc. В эпоху декаданса это могло еще сойти за театр и поэзию. Ведь и Ремизов издает «Лимонарь» и «Посолонь», а Городецкий – «Ярь» и «Перун». Но все это холодно и школярски старательно. Модно, но не на век, даже не на десять лет.
В 1909 году поэт отвлекается от своих исканий («вместо камня было время, а вместо камышей шумели времыши» – sic!). Он едет в Киев к родственникам Рябчевским и там влюбляется в Марию Рябчевскую, посвящая ей абсолютно невнятные стихи. А в Питере заработала «Академия стиха» на «Башне» Вячеслава Иванова (1909). Таврическая улица, дом 25, верхний этаж, квартира Иванова и в ней круглая угловая комната, где собираются вечные заговорщики – поэты. В эту «Башню» карабкается и Хлебников.
С университетом сплошные страсти: то факультет восточных языков по классу санскрита, то историко-филологический факультет славяно-русского отделения. Но учиться поэт перестал.
Знакомится он и с Гумилевым, его готовы печатать в «Аполлоне».
1909 год. Две занятные, даже страшные вещи. Драма о безумии и карательной психиатрии: «Госпожа Ленин». Жуткое разложение сознания: отдельно говорит слух, отдельно – зрение, отдельно – память, отдельно – воля. Больная дама у себя дома, ее посещает доктор, она отказывается с ним говорить. За это ее упрятывают в темноту, на бетонный пол, надевают смирительную рубашку. А она все отказывается говорить и даже идти в другую «палату» по приказу врача. Тогда ее тащат силой, и она умирает. Как он мог так провидеть участь Хармса и целой плеяды диссидентов 60—80-х годов? Пожалуй, это в духе Стриндберга (прыжок через 70–80 лет), и сейчас на Западе это могло бы иметь успех и даже приз. А вот знаменитый «Журавль» того же периода – это тезисы. Может получиться хороший фильм ужасов. Вещи, рельсы, трубы вступают в союз с мертвецами-зомби и ополчаются на людей. Люди молятся гигантскому железному журавлю и приносят ему в жертву детей, как Дракону. Но это надо написать. Поставить. Спеть. А Хлебников не написал и не поставил: наметил пунктиром, белым стихом. К тому же кончается юмором: журавлю надоело «лопать людишек», он взял и ушел. Не страшно и не интересно.
Для эстетов Серебряного века Хлебников – новатор, авангардист, футурист. Для литературоведов – хлеб насущный. Для читателей ХХI века – графоман. К тому же Хлебникову было мало символизма. Поссорившись с «Башней», он связался с братьями Бурлюками (Давидом, Владимиром и Николаем) и к ним даже переехал жить. Эти оригиналы основывают группу «будетлян» и выпускают сборник «Садок судей» тиражом 300 экземпляров (ну чистый самиздат) в апреле 1910 года. Главное, без «ятя» и твердого знака на конце слов (и здесь футуризм). Все литераторы сочли сборник объявлением войны. В. Брюсов громил авторов: «Сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса». Что святая правда.
Хлебников становится Велимиром; из университета его исключают за неуплату; родители с сыном поссорились, они его не понимают. А тут еще в 1911 году Хлебников становится чуть ли не пифагорейцем и ищет в цифрах магию и ответ на все вопросы. В 1912 году в группу приходит один настоящий поэт – В. Маяковский. У него-то, кроме морковки и желтой кофты, есть настоящий талант. И завертелось. В брошюре «Учитель и ученик» Хлебников неплохо применяет свою «магию чисел»: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?» Здесь Велимир даже точнее А. Амальрика с его «Просуществует ли СССР до 1984 года?». Жаль, что это пророчество было воспринято как эпатаж. Это ведь даже не анализ (Хлебников не очень знал, что происходит в политике и в среде революционеров), это откровение.