Поэты и цари

Никакой царской крови, конечно, Григорий Отрепьев народу предложить не мог, но вместо мании преследования у издерганного, страшащегося разоблачения Бориса Григорий предлагал спокойствие, уверенность в себе, сознание своей миссии, веру в западнические и христианские идеалы. Начало Смуты сулило нам спасение. Бывает, что великие события происходят в результате случайности, стечения обстоятельств, недоразумения или маленького жульничества. США отстояли свою независимость отчасти и потому, что английский клерк, торопясь на уик-энд, не отдал на подпись министру указ о направлении в Новый Свет военного экспедиционного корпуса. Так что маленький обман с именем и правами все равно давно убиенного младенца Димитрия мог прорубить нам окно в Европу на век раньше нормы, задолго до Петра, и без жестокости и крови. Все эти долгие годы Смуты, начавшейся официально в 1605 году, когда имя Димитрия убило Бориса (еще одна улика), на Московской Руси (а другой уже не было) шла гражданская война, в которой поляки были только наемниками, свидетелями и наблюдателями от Европы. Если на Западе (или на Востоке) гражданская война зачастую становится процессом перетягивания каната из-под власти, денег, влияния (участвуют кланы, знатные дома, корпорации), то на Руси идет извечный, метафизический спор между скандинавской (с примесью славянской) традиции с ордынским и византийским тяжким бременем: за право на жизнь на воле, в светлом европейском тереме с балконом на море. Но каждый раз Орда и Византия возвращают нас в «заколдованный» дикий лес, где мало черемухи, зато много колдунов, серых волков, невиданных зверей, леших и прочей прелести. На кону – жизнь, и игра идет всерьез. Поэтому мы всегда погибали на «той единственной, гражданской», огонь которой в нашей степной, разгульной крови поддерживает традиция Дикого поля, и только окончательная победа скандинавской «темы» в нашей симфонии способна эту войну прекратить. Потому что этот западный «Гольфстрим» терпит в нашей истории поражение уже шесть веков подряд, но торжествующее большинство византийско-ордынского направления не в силах принудить к повиновению жалкие 4–5 % одержимых западников. Даже если все они падут на той «единственной, гражданской» и их снова зароют в пыльную и неласковую российскую землю неласковые «комиссары в пыльных шлемах».

И вот Григорий Отрепьев легко, одним жестом, бросает на кон свою судьбу и судьбу страны, чтобы проиграть и то, и другое. А народ? Народу было хорошо. Классно было народу. Когда надо помалкивать, он орал. Когда надо было говорить, он безмолвствовал. Смутное время – это была его отдушина, его антракт посреди скучных обязанностей, его звездный час. Собравшись в очень внушительную толпу, москвичи перепугали самого Бориса, который в этом сборище народа, задающего вопросы, не ставящего ни в грош земные авторитеты, увидел всадников Апокалипсиса.

Твердая воля Григория, помноженная на vox populi и на безволие Бориса, предопределила и участь несчастной династии, не успевшей осмотреться в Кремле. Никому уже не было дела до невинности и чистоты Федора, сына Бориса. И он, и его мать, дочь Малюты, заплатили жизнью за преступления главы семейства. То есть пошли туда, куда еще при Юрии и Иване Даниловиче стали уходить члены семейств «врагов народа», вернее, врагов власти. Григорий бы их не тронул, он не трогал и явных врагов, таких как Шуйский (Василий). Но олигархи (бояре) решили сделать ему сюрприз. Должностные лица, тогдашняя придворная номенклатура, лично арестовали царицу Марию и ее детей, а потом и удавили сына и мать, оставив в живых Ксению (которую потом Григорий поселил у себя во дворце; откуда и взялась гнусная сплетня о том, что он якобы ее обесчестил). Обольщение народа, сила традиции (той же, византийской, которую надо только оседлать – и она тебя сама повезет), желание бояр ухватить кусок пожирнее от новой династии – все это обеспечивало Григорию Отрепьеву беспечальное царствование. Ухватил волну – и катайся. Он мог бы мягко спать, сладко есть, наслаждаться лестью, переодеваться пять раз в день, менять фавориток. Пожалуй, народ стерпел бы и Марину Мнишек (терпел ведь он при Василии III мать Ивана Грозного, Елену Глинскую). Но, на свое несчастье, Григорий Отрепьев явился не пользоваться престолом. Он был не гедонист, а реформатор. Он пришел дать нам волю.

Григорий Отрепьев был иноком, книжником, доверенным лицом архимандрита одного из самых «научных» монастырей. Он писал под диктовку и разбирал летописи. Он знал историю. На Руси больше негде было получать образование, книжная мудрость жила в монастырях. Боярский сын-интеллектуал мог делать карьеру только в монастыре. Научная карьера была церковной, административно-деловая была дана дьякам. Но Григорий хотел знаний. Именно в монастыре, читая летописи, он понял, что Русь пропадает пропадом. И поклялся ее спасти. Одной науки тут было мало. Нужно было еще военное дело, нужны были навыки полководца. Чтобы спасти Русь, ее надо было сначала завоевать. Военное образование он получает в Запорожской Сечи, сбежав из монастыря, потому что христианство он понимал на уровне XXI века, а не как темный люд темного XVII столетия. Став воином и стратегом, он пробирается в Польшу. Спасение Руси он видит в ее вестернизации. Значит, надо учиться у Запада. Григорий посещает университет, изучает право, читает латинские книги. И вот образование его закончено, он нанимается слугой к Мнишекам. Начинается дипломатия. Юноша был великим дипломатом. Добраться до короля Сигизмунда ему было не проще, чем крестьянке Жанне – до Карла VII. Тщеславие пана Мнишека, геополитические амбиции польских магнатов, стремление шляхты к войне, честолюбие Сигизмунда, тщеславие Марины, тщеславие и мечта стать царицей хоть у самоедов – все было им обыграно, все пошло в ход. Григорий сработал за целый МИД. Самое интересное – это то, что поляки не просто решили использовать такой удобный предлог, чтобы что-то заработать на русской Смуте, да еще и территории кусочек оттяпать. Так они будут относиться к Лжедмитрию II, каналье, мошеннику, хитрой бестии, авантюристу. А Григорию они поверили. Поверили, что он настоящий Димитрий. Поверили в очевидное: перед ними стоял патриот и идеалист, он был не «тварь дрожащая, а право имел», он верил в свою великую судьбу, он хотел приобщить Русь к западной цивилизации и отнять ее у тирана (Бориса). Григорий был хорошим актером: он стал Димитрием, он сам уверовал в это. Он перевоплотился. Жизнь была сценой, на этой сцене у него была только одна роль – Димитрия. У пьесы не было конца и антрактов. Никогда и никому (даже верному ему до смерти полководцу Басманову) он не назвал своего настоящего имени. Историки дивятся, почему порядочный человек Басманов изменил юному Феодору Годунову, почему потом остался верен Отрепьеву и умер за него? Все просто: Басманов тоже поверил! И Мария Нагая, мать Димитрия, поверила, что это ее сын.

И он берет с собой сына Курбского в знак того, что отныне на Руси не будет политэмигрантов, он идет на Русь, он проигрывает все битвы, он ищет смерти в бою – и ночью к нему приходят те, кто разбил его днем, и никто не смеет выстрелить в него, хотя он не носит кольчугу. Русь жаждет чуда. Она получает его. Запад приходит не с угрозой, не с мечом, а с любовью и улыбкой на устах. Явление Санта-Клауса. Политическая амнистия, реабилитация, отмена тайной полиции. С поляками Григорий ведет себя не как марионетка, а как дружественный государь великой державы, и за это они только больше уважают его. Он дал свободу от сердца и «от пуза», досыта. Готовится открытие колледжей и университета, декларируется свобода совести, отменяется пытка; Боярская дума получает права и полномочия Сената. Открываются границы, устанавливается безвизовый режим, поощряется западная образованность, продаются книги. Никому не режут бород, никого не заставляют ходить в польском платье, но устраиваются балы (в Кремле!!!!!), красотка Марина, полячки и поляки танцуют с царем, царь ходит в польском платье, бреет бороду, сидит за книгами, говорит по-латыни и по-польски, катается на коньках, устраивает потешный штурм снежного городка. Вы, конечно, уже угадали, что про него думают бояре: «Антихрист». О, как его ненавидят! Народ пока только диву дается. Василий Шуйский, интриган и втируша, устроит заговор, Дума приговорит его к смерти. На эшафоте Григорий его помилует и даже в ссылку не отправит! Григорий не хочет заставлять и карать. Он надеется, что люди привыкнут к Просвещению. Он ведет себя как миссионер. И конечно, как реформатор, он больше похож на Гайдара, чем на Петра I. Это была наша Жар-птица. Большой грех – убить Жар-птицу. Или пересмешника. Не стреляйте в белых лебедей.

Петр I заставит силой. Григорий хотел объяснить. В конце концов бояре, как Руцкой, Хасбулатов и Верховный Совет образца 1993 года, взбунтуют народ. Мятеж ксенофобов и изоляционистов. Список обвинений: зачем привел поляков, зачем сидит за книгами, зачем прост и доступен, зачем не ходит в баню с женой, а принимает ванну, зачем чистит зубы, зачем не спит после обеда, зачем говорит «не по-нашему»? Он умрет с саблей в руках, как викинг. Он попал в Валгаллу. А мы попали в трясину. А государство попало в тартары. Убийство второго государя за один только год сорвало все предохранители, и страна обезумела. После смерти Григория начались погромы: избивали поляков и вообще иностранцев. Ограбив их, стали уже грабить и своих, по инерции. Гражданская война имела столько фронтов, что и не сосчитать: война всех против всех. Как писал А.К. Толстой: «явилися казаки, поляков привели, поляки и казаки, нас паны бьют и паки, мы же без царя, как раки, горюем на мели». Главное сражение гражданской войны было проиграно: восторжествовала ордынско-византийская традиция, пропала (и надолго) скандинавская. Вместе с ней в очередной раз пропала и Русь.

Но шок от столкновения первооснов был так велик, что еще 8 лет, до 1613 года, Русь трепали цунами и землетрясения. Арьергардные бои очередного Армагеддона. В 1606 году царем избирают ничтожного Василия Шуйского, он обещает (письменно) никого не репрессировать; это был бы первый конституционный монарх, но проблема в том, что власть у него в пределах Москвы, да и в Москве его не слушают. В 1608 году явится прохвост Лжедмитрий II, Тушинский вор. Марина, как чистая Мата Хари, помчится к нему в объятия. Бояре не погнушаются и станут получать у него деньги и вотчины, в том числе и иерархи церкви. В 1610 году он всем надоест, и его пострижет в монахи полевой командир Ляпунов. Лжедмитрий сбежит, Марина свяжется с казачьим атаманом Заруцким (из цариц – в атаманши; поистине надо вкуса не иметь). С юга будет грабить бандит Болотников с вполне шахидской программой: против царей, бояр, поляков и плутократов. Казаки будут грабить Русь открыто, на двор выйти будет опасно и ночью, и днем. И бояре в отчаянии взмолятся к будущему Евросоюзу в лице короля Сигизмунда и в 1610 году заключат договор о том, что царить на Руси будет королевич Владислав. Так что поляки не сами явились на Русь, один раз их позвал Григорий Отрепьев, вторично – сами олигархи. В посольстве от королевича в Москву придет мой предок, Мальтийский рыцарь Новодворский, имевший поместья, как весь наш род, под Смоленском, и служивший то Польше, то Руси (в зависимости от принадлежности Смоленска). Но одичавший народ польского королевича уже не захотел. А это был шанс стать цивилизованной западной страной. Последний шанс. До Петра. Окно закрылось еще на век. Бородатые Сусанины в лаптях завели в болото не поляков, а всю Русь. Проблема была не в поляках, а в казаках, в разбойниках типа «зеленых» (из беспартийных лесов), в народе, который отвык от нормальной жизни и поголовно ушел в партизаны. Так что Минин и Пожарский – это дешевая агитка из окон РОСТА. Они прогнали не поляков (эти-то сами охотно ушли), а собственных экстремистов. Что и будем отмечать 4 ноября. Победу над традицией Дикого поля.

Михаил Романов был избран на царство в 1613 году за то, что ему никто не завидовал и его никто не боялся. Он был сер, бездарен и неказист, как валенок. Родной валенок, наш, а не какой-нибудь американский, с Майдана. Смутное время закончилось. Начался очередной застой.

КРЕСТОВЫЙ ПОХОД МЕДНОГО ВСАДНИКА

Мы приближаемся к эпохе, когда жалкое положение России в обозе истории и прогресса стало настолько нестерпимым для ее лучших умов, что модернизация и вестернизация начинают осуществляться то ли большевистскими, то ли инквизиторскими методами. По крайней мере эта «эпоха ускорения» почище горбачевской. И именно здесь уместна фраза Маяковского: «Клячу историю загоним!» Вы, наверное, угадали, о какой эпохе пойдет речь. «Это плещет Нева о ступени, это пропуск в бессмертие твой». Потрясающий, ослепляющий простор Дворцовой площади, древнеримско-пиратские ростральные колонны, горький морской ветер, капризный профиль дворцов – и дикие, исступленные толпы, набившиеся в тесные скиты, пламя, запах горящей человечины, обугленные трупы на черном снегу, скрип виселиц и дыб, а поверх всего и прежде всего – крылатые стаи кораблей, бороздящих открытое свежее море. Это была эпоха, когда российским западникам надоело говорить и спорить и они в кои-то веки так энергично задействовали, что поставили на уши всю страну, всю Европу и даже Турцию. Флибустьеры и авантюристы. Люди Флинта. Сокровище цивилизации и прогресса было зарыто в России, как на необитаемом острове. Петровская команда перекопала остров, не оставила на нем ни одного живого места, но сокровище они застолбили. Сокровище нации.

Единственная эпоха на Руси, когда скандинавская традиция устроила набег, восторжествовала и свела счеты со всеми остальными традициями, вечно заедавшими ее век. Но не сразу, не сразу…

После Смутного времени № 1 царствовал кроткий и недалекий, но тихий Михаил. Казалось, что Русь стала прежней: несказанная, синяя, нежная, рабская, покорная… Но нет: она кое-что узнала за эпоху безначалия. Во-первых, Русь разочаровалась в абсолютной прелести своих царей. Она видала виды: и целый отряд самозванцев, и слабого, ничтожного Шуйского, и преступного Бориса. Она научилась выбирать, хотя бы формально, и вкусила прелесть Земских соборов с криками, воплями и спорами. Смутное время стало для Руси чем-то вроде ХХ съезда КПСС для СССР: концом вечности. Если царь и генсек могут ошибаться, если они не непогрешимы, значит, они люди, и их можно свергать, можно убивать, можно заменять. Наконец-то от малых сих что-то зависело. А потом Смута – это была отдушина для традиции Дикого поля. Хмельная воля, утоление жажды крови, присущей любому рабу! Смута – это были наши сатурналии. Хозяева жизни, бояре, заискивали перед чернью, убеждали ее. Царствование Михаила – это была наша релаксация. Ничего не происходило, Савраска по-прежнему увязал в половине сугроба. А дальше было любопытственнее. Наступает царствование Алексея (Тишайшего; ну разве что по сравнению с Петром и Смутой). И здесь народ начинает, во-первых, бунтовать. Причем иногда по очень интересной причине: скажем, Медный бунт 1662 года – из-за инфляции и девальвации. Медные деньги были уже совсем «деревянными». В 1662 году, когда вспыхнул мятеж. Похоже, народные массы XVII века были продвинутыми по сравнению с нашими собственными советскими массами. 1662 год, московский бунт – это единственное в европейской истории столь раннее выступление трудящихся за твердую валюту, против инфляции и девальвации. Вот только за борт покидать москвичи собирались не только «чайничков-начальничков» типа бояр и воевод, но и самому Тишайшему косточки перемыли. «Люди длинной воли», легкие люди, носители традиции Дикого поля, бежали от податей, поборов, регламента и государственных тягот. (Чиновники поборами разоряли малый и средний бизнес; на Руси говорили, что стоит вынести на базар две пары лаптей, как тут же ярыжки и подьячие обдерут тебя как липку.) Бежали они или в леса (это хотя бы была колонизация, и на том спасибо), или на Волгу и Дон, к полевым командирам, которые сепаратизмом de jure не увлекались, а de-facto как раз и были независимы от Москвы; к Европе они не обращались, переговоров не требовали, а больше промышляли насчет «зипунов» (заложников, кражи людей, разбоя и грабежа). Степан Тимофеевич Разин, например. Ведь это только наивный Шукшин мог считать, что Разин пришел «дать нам волю». Разин и его махновцы как раз были пионерами левого движения вроде «Cеndero luminoso» или «зеленых» времен Гражданской войны.

Смута наделала большую беду: она раскачала традицию Дикого поля, дремавшую в генетической глубине русского характера, и соорудила вечные качели: от мятежа до холопства мимо достойного и здравого гражданского поведения. Ну, положим, Стенька нашел свой законный конец на Лобном месте (кроме разбоя, он еще убивал и пытал бояр и воевод, даже детей, вроде братьев Прозоровских; а тут еще утопленная княжна, за которую можно было взять выкуп).

Но казаки никуда не делись, даже устроили себе целую республику «людей длинной воли», носителей традиции Дикого поля. Жаль, при них не было теоретиков, а то обязательно сформулировали бы известный нам лозунг: «Анархия – мать порядка». У этой республики, как у медали, было две стороны: свобода и разбой. Первая тенденция Запорожья досталась Украине в наследство (махновцы, ОУН, УПА, оранжевая революция). А вторая выпала на долю нам (русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», Емелька Пугачев, комбеды, большевики, эсеры плюс мятеж 1993 года).

В украинской бесхозной душе традиция Поля была сильней, а в русской она умерялась жаждой чуда, «сильной руки» и сакральной власти. XVII век – это был век Смуты, бунтов и Раскола (продолжение Смуты под религиозными знаменами, а по сути – реакция на западные влияния, истерика антиглобализма и изоляционизма, фундаменталистский кураж).

Правда, Алексей успел сделать свод законов, Уложение 1649-го. И с этими законами Русь дожила до 1833 года, до времен Николая I. А тут еще Раскол и вырождение Церкви. Алексей-то, конечно, был Тишайший, но инквизиция вообще дело негромкое; особенно если сжигать еретиков не на площади в ходе аутодафе, а тихо, в срубе, в Пустозерске, как сожгли протопопа Аввакума, или так же тихо уморить голодом в остроге (так погибли боярыни Морозова и Урусова). Чинов и званий, как видите, не разбирали. Вообще-то предмет Раскола яйца выеденного не стоил, если бы не антагонизм российских традиций. Но Алексей не дал забыть недавний опыт с западными обычаями и западными нововведениями. Тонкой струйкой вестернизация все же текла, пока что для элиты и двора. Даже Михаил коллекционировал часы, их у него в покоях было без счета. А Алексей ходил в домашних условиях (вне больших выходов) в польском платье, завел у себя в Кремле театр, приглашал на службу немецких и датских военных специалистов (генерал Гордон, скажем), допустил Немецкую слободу – этакое немецко-скандинавское гетто в районе Лефортова (на кухне), со своими кафе (аустериями), мельницами, промыслами, купцами, лавками, бальным залом и прудом с лодками и другими забавами. Часть элиты была в восторге и жила совсем на европейскую ногу, надевая русское платье и посещая церковь лишь для «отмазки». Это реформатор Василий Голицын, царевна Софья, идейный эмигрант и историк Катощихин (кончил он, правда, на плахе; увлекшись европейскими ценностями, убил мужа своей любовницы). Князь Хворостинин предвосхитил Вольтера, ударившись в полный атеизм, и занялся антицерковной пропагандой, запрещая даже слугам посещать храм. Только по доброте Алексея он попал не на костер, а в монастырь. Другие VIP-персоны соединяли «славянские ценности» с учением и умеренным пользованием западной цивилизацией. Федор Ртищев (сановник), Ордин-Нащокин (дипломат), царедворцы Никита Романов, старший Морозов, Артамон Матвеев. Старший сын Алексея, Федор, который очень мало царствовал (был не жилец), сочинял латинские стихи и знал наизусть Овидия. Чарующий западный свет появился в нашем слепом, немытом окошке. Беда была в том, что народные массы отнюдь не разделяли просветительские устремления лидеров. В немецких купцах и ремесленниках они видели конкурентов, «латинской веры» боялись, как эпидемии СПИДа. Впрочем, половина элиты вполне их понимала и исповедовала «идеалы» рогозинской «Родины», настаивая на своем праве не мыться, не учиться и лежать на боку, почитая стяжательство (да и любую активную деятельность) грехом и бесовщиной. Собственно, с этого и начинался Раскол, ставший традиционалистской оппозицией (то есть реакцией) при Алексее, а при Петре достигший фазы прямо-таки помешательства и бунта прошлого против будущего. Началось, как водится, с пустяка. В церковных старых книгах, которые переписывали неучи, была масса ошибок. С законодательством Алексей разобрался в Уложении 1649 года. И ему захотелось немного упорядочить богословие, отделив первоисточники от ошибок и искажений. Благо нашлись специалисты-греки. Они действительно взяли первоисточники и исправили ошибки, но тут-то и нашла коса на камень. Патриарх Никон уж очень усердствовал в наглядности, вплоть до выкалывания глаз у неверно написанных икон и публичного их сожжения. Нашлись энтузиасты, которые сочли патриарха Антихристом и решили, что самое главное гражданское право человека – это двоеперстное крещение. И понеслось! Картину «Боярыня Морозова» помните? В ссылку, в острог, на смерть – но напоследок перекреститься двумя перстами. Началась настоящая кампания гражданского неповиновения, и если власть мирская (и церковная, ибо здесь они объединились) не успевала сжечь или посадить протестанта, он зачастую сам сжигался с коллегами в скиту, овине, сарае, потому что на повестке дня оказался лозунг Ануя из экзистенциальной пьесы «Антигона»: «От содеянного мною не отрекусь». При этом Антигона, ясный, здравый античный персонаж, похоронила брата вопреки воле тирана Креона и настаивала на приоритете совести и любви перед бездушными приказами государства. За это стоило умереть. Но умирать за традицию, которая была вызвана ошибкой и недоразумением, да еще за право остаться в XVII веке навечно, за эксклюзивную возможность не есть картошку, не пить кофе и не курить табак – это было настолько глупо, что не хочется именовать героизмом этот идиотизм. Надменные предки нынешних «родинцев» и элдэпээровцев решили, что в Третьем Риме ошибок не бывает и что они, даже не учась грамоте, знают больше ученых монахов и теологов, ибо Московия святее не только папы римского, но и Византии и ее книжников.