Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Эт-то… – заикаясь, предположил адъютант, цепляясь за разумное объяснение изо всех сил, – я п-п-понял. Рота Морозова, значит, сперва неприятельских солдат похоронила. А потом…

Никто не успел возразить, что рота Морозова проделала это, должно быть, с какой-то нечеловеческой быстротой, – как из-за хирургической палатки – будто нарочно – вывернула эта самая рота. С сержантом Морозовым во главе. Лопаты на плече, во рту цигарки. Следом трусил полковой священник. Кадило в его руках еще не было зажжено. Лопаты блестели. Совершенно сухие.

Увидев искаженное лицо Тучкова, Морозов встал во фрунт, козырнул:

– Виноват.

– Вольно. Доложить, – бросил Тучков.

– Задержались, ваше сиятельство. Виноват, – повторил он. – После ночной вылазки позволил роте передохнуть и покурить, я…

Но Тучков махнул рукой:

– Действуйте согласно ранее данному приказу.

– А где покойные шотландцы? – с невинным любопытством пробасил батюшка.

Даль отошел к отвесной каменной круче. Казалось, сидит атлант: обширная спина, голову втянул в плечи. Каменные ягодицы закруглялись где-то над головой доктора. Чтобы унять в руке меленькую дрожь, Даль приложил ладонь к камню. Влажный холод. Утренняя роса сверкала алмазами. Клочок тумана хотелось сдернуть и обтереть им пылающее лицо. Наверху небо не спеша рассказывало все, что знает о перламутре; выходило много. Даль зажмурился от укола света и опустил взор. В горле першило, в глазах – будто песок, в мозгу тоже. Еще одна бессонная ночь. Еще одна ночь без ответов. Только вопросы. Вопросы, вопросы, вопросы…

– Да твою ж мать налево. – Даль шарахнул по каменной заднице кулаком. Раздался треск, с которым рвут портянку. Не такую, какую положено по уставу. А такую, с которой наварил себе сперва поставщик, потом интендант. Кулак провалился в прореху. По коже царапнули края. Даль задергался, вытащил. Уставился на дело кулака своего. Дыра была неровная, по краям торчали волокна. Сквознячок, что шевелил их, пах неплохими духами. Даль старался не слушать звон в груди. Осторожно приблизил к прорехе лицо. Глаз.

***

Петербургский денек за окном был сереньким, мокреньким – словом, самым обычным. Хозяйка недавно встала. Уже протерла лицо кубиком льда. Но еще не оделась. Так что пытливый взор легко мог удостовериться, что госпожа Жюли Гюлен стройна, как пальма. Ее бюст, ее талия, ах! И все это без ухищрений парижского корсета фасона «наяда». Сквозь пеньюар просвечивала розовая кожа. Рыжевато-золотистые волосы были распущены по плечам. Госпожа Гюлен задумчиво водила по ним щеткой. И поглядывала в зеркало не столько на себя (в своей красоте она была уверена), сколько на господина в кресле.

Он был жалок.

А его предложение – жалким и возмутительным.

– Но Мишель! – Госпожа Гюлен возмущенно подняла брови. Проверила отражение в зеркале. На лбу появилась морщинка, некстати намекавшая, что госпоже Гюлен несколько больше лет, чем она сообщила при заключении контракта с петербургским Французским театром. Поэтому брови пришлось опустить. А гнев, таким образом, сменить если и не на милость (до этого было еще далеко), то на холодное презрение, которое обеспечивало лицу гладкость.

– Дорогая Жюли, я в вашей власти, – лепетал господин. – Какой конфуз… Какое положение… Безвыходное!

Безвыходность заключалась в том, что титул князя Туркестанского Мишель, то есть Михаил Аркадьевич, уже получил, указом его императорского величества. А победу, решительную победу в афганском Туркестане, у англичан все еще не вырвал. Хуже: невозможность этой победы теперь была ясна даже ему, человеку довольно глупому.

– Застрелитесь, – предложила Жюли. Выражение сочувствия обозначило бы морщины у носа, а потому было некстати.

Мишель схватился за волосы: реденький венчик вокруг лысины, прикрытой париком. Сам парик он не трогал, опасаясь сбить.

– И это все, что вы можете мне сказать?! После…

Он хотел добавить многое… После английской коляски?! После оплаченной квартиры на Морской?! После туалетов?! После цветов на каждый спектакль?! После бриллиантов?! После того, как я вырвал для вас у дирекции императорских театров этот сраный контракт с двойным бенефисом?! И это все – в ваши тридцать два года?! Но напомнить Жюли о возрасте значило бы разбить отношения навсегда. И потерять все сделанные инвестиции – коляску, квартиру, бриллианты, взятку директору театра. Поэтому Мишель благоразумно закрыл рот.

Жюли пожала розовым плечиком:

– После так после. Что же я могу сделать?

– Просто придите на этот ужин.

Жюли положила щетку. Вгляделась в зеркало. Морщинка это под глазом? Или еще нет?

Мишель видел, что она задумалась. Сердце его радостно екнуло:

– Уверяю вас, князь Меншиков – ваш давний поклонник.

Жюли не удержалась – брови подпрыгнули сами:

– Князь Меншиков? Который… мой бог… но он же…

«Морской министр!» – вертелось на онемевшем от радости языке. Но Жюли сумела проглотить опасные слова:

– Он же… ему много лет, – находчиво выкрутилась.

– Он в возрасте щедрости и мудрости, – кисло заметил Мишель. – То есть мудро понимает, что в его возрасте за удовольствия приходится платить щедро.

Уступить Жюли другому содержателю – более влиятельному, более богатому – было несколько больно для самолюбия. Но он ведь с самого начала знал, что рано или поздно придется, так? Что ж. Вот этот час и пробил. Час обналичить акции. И увидеть: сделанные инвестиции либо вернутся прибылью, либо сгорят. Только морской министр князь Меншиков мог вызволить князя Туркестанского из афганского тупика. Спасти его титул. Его карьеру. Его репутацию. Это определенно стоило и коляски, и квартиры, и всех уже потраченных на Жюли денег.

Жюли поднялась. Приняла позу графини Амалии из пьесы господина Матье. Плечи развернуты, подбородок вскинут, в глазах – негодование.

– Вы возмутительны. Ваши слова оскорбительны. Неописуемы. Беспримерны.

Выдержала паузу. Воздела руку. И холодно изрекла:

– Я люблю желтые бриллианты и розовое шампанское.

Князь Туркестанский схватил шляпу с плюмажем. Выпрыгнул из кресла так резво, как только позволяла подагра. Едва не сшиб в дверях горничную с корсетом «наяда» в руках.

– Бриллианты – желтые. Шампанское – розовое! – крикнула госпожа Гюлен вслед. – Не перепутайте!

Топот князя Туркестанского стих.

– Редкостный болван, – заметила Жюли и подняла локти, чтобы горничная помогла надеть корсет.

***

Даль отпрянул. Заморгал. Скала. Прореха. Небо. Только в перламутре его теперь преобладал голубой. Даль опомнился. Рванул в палатку. Под полог. Клацнул пастью ящика. Выдернул из гнезда гнутую хирургическую иглу. Руки тряслись. Не сразу вдел нитку. Бросил ящик открытым. Сломя голову понесся обратно. Спотыкаясь на рытвинах и крепче зажимая иглу в пальцах. Не упал, не потерял. Осадил у скалы. Прореха была на месте, сквознячок оттуда пах все теми же духами. Сердце Даля тяжело бухало, от ударов его подскакивал желудок, кишечник свело спазмом. Стараясь не глядеть, не вдыхать, не прислушиваться, Даль вонзил иглу. Потянул нить. Игла норовила ужалить пальцы. Стежки ложились грубо. Ну и к черту. Не лицо ж зашивает.