Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 1

в распадках горных, в сумраке таежном

ты станешь

красным солнышком моим.

До боли обмораживая руки,

порой до слез тоскуя по огню,

в сухих глазах, поблекших от разлуки,

одну тебя годами я храню.

И ты,

совсем живая, близко-близко,

все ласковей, все ярче, все живей,

идешь ко мне

с тревогой материнской

в изломе тонких девичьих бровей.

Еще пурга во мгле заносит крышу

и, как вчера, на небе зорьки нет,

а я уже спросонок будто слышу:

«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет…»

Ты шла со мной

по горным перевалам,

по льдинам рек, с привала на привал.

Вела меня,

когда я шел усталым,

и грела грудь,

когда я замерзал.

А по ночам, жалея за усталость,

склонясь над изголовьем, как сестра,

одним дыханьем губ моих касалась

и сторожила сон мой до утра.

Чтоб знала ты:

в полярный холод лютый,

в душе сбирая горсть последних сил,

я без тебя —

не прожил ни минуты,

я без тебя —

ни шагу не ступил.

Пусть старый твой портрет

в снегах потерян,

пусть не входить мне в комнатку твою,

пусть ты другого любишь,

я не верю,

я никому тебя не отдаю.

И пусть их,

как назло, бушуют зимы —

мне кажется, я все переживу,

покуда ты в глазах неугасима

и так близка мне

в снах и наяву.

*

По ходячей поговорке,

в нашей жизни все не так:

есть бумага — нет махорки,

нет бумаги — есть табак.

И однажды мне, бедняге,

через дальние моря

довелося без бумаги

плыть на север, не куря.

Путь далекий, сердцу тошно,

на табак гляжу с тоской…

И случились, как нарочно,

ваши письма под рукой.

Ваша память, ваше слово,

ваша радость, ваша грусть —

все, что я читал бы снова

и запомнил наизусть…

Вот курю я дни и ночи,

перед сном и после сна,

докурившись, между прочим,

до последнего письма.

И взяла меня досада,

будто, к горю моему,

вы пришли и сели рядом,

чуть заметная в дыму.

Что бы смог я вам ответить,

как в глаза бы глянуть смог?

Так что спрятал я в кисете

то, последнее письмо.

Я хранил его годами,

нес за пазухой вперед

через ветер, через пламя,

через речки в ледоход.

На работу брал с собою,

от дождя его берег,

клал под камушек в забое,

клал под спички в коробок.

Каждой ночью незаметно

от воров его скрывал,

будто кровный и заветный

свой последний капитал.

Будто чудом, в самом деле

не рассыпалось оно,

в нем и строчки побледнели,

точки выцвели давно.

Всю далекую дорогу

шел я в сумраке лесном,

сам старея понемногу,

с вашим маленьким письмом.

И минуткой, вновь тоскуя,

вновь глядел спокойно я,

как написано: «Целую»

и подписано: «Т в о я…»

*

На рассвете, проходя к забою,

выше гор гляжу я напролет

в ту сторонку с дымкой голубою,

где одна желанная живет.

И, возможно, сам я не замечу,

как всегда в минутку забытья,

я скажу ей, словно бы навстречу:

— С добрым утром, зоренька моя!

А когда промчится та минута,

взгляд остудит вроде ветерка,

легче мне бывает почему-то

лом пудовый, острая кирка.

На ветру спокойно сняв рубаху

и с лица не утирая пот,

целый день я молча бью с размаху

вечный камень северных широт.

Бью, да так, чтоб кровь кипела в теле,

чтобы дни без памяти летели,

чтобы ночи я, как пьяный, спал,

чтобы всю разлуку, срок за сроком,

на одном дыхании высоком

так и скоротать мне под запал.

Так, чтобы за дымкой голубою

по забоям шел я без дорог,

чтобы всех забоев, взятых с бою,

ни за что я сосчитать не мог.

Чтобы люди взяли да спросили,

подивясь терпенью моему:

— Как же так, всегда тебе по силе

все, что непосильно одному?

Как же ты такие годы прожил,

столько гор и речек пересек,

на героев вовсе не похожий,

очень не великий человек?..

И тогда я в первый раз не скрою:

не ученый тяжкому труду,

думал я, что где-нибудь в забое

от разрыва сердца упаду.

Видно, помогла мне в добром деле

та сторонка с дымкой голубой

тем, что наделила с колыбели

крепкой костью, крепкой головой.

Да еще, спасибо, с гор Урала

помогла мне женщина одна,

та, что никогда сама не знала,

до чего же сильная она.

*

По слухам,

поднимаясь из берлоги

и не боясь с мороза околеть,

почти всю зиму бродит по дороге

страдающий бессонницей медведь.

Как будто бы туманными ночами,

в железный холод, в жгучую пургу,

проездом шофера его встречали

на каменном застылом берегу.

Мохнатой лапой обметая плечи,

встав на дыбки,

сквозь вьюгу напролом

идет медведь совсем по-человечьи,

весь запорошен снежным серебром…

Пусть чудеса случаются на свете,

но я ручаюсь все-таки в одном:

в такую зиму кровные медведи —

по доброй воле — спят спокойным сном.

Любой из них и в мыслях не захочет

спускаться с гор к речному рубежу.