Поезд на Солнечный берег

– Граждане… будьте бдительны…

Филипп зажал уши и кинулся прочь. Дромадур ревел, грозил, гремел, проклинал, рокотал ему вслед.

– Всякий, кто смеет подавать подобный пример… а–а–а…

Филипп свернул на какую–то улицу. От быстрого шага он запыхался и все еще зажимал руками уши, чтобы не слышать. Улица казалась пустынной, только впереди одиноко маячил тонкий женский силуэт. Филипп опустил руки. То, о чем вещал экран, уже не имело никакого значения; теперь для молодого человека существовала лишь музыка – музыка его сердца, и она вела его помимо его воли. Незнакомка то приближалась к нему, то удалялась. Она шла, не оборачиваясь, и Филипп желал, чтобы так было вечно: больше всего в эти мгновения он боялся увидеть не то лицо, которое искал. Ветер швырнул ему под ноги банановую корку, Филипп поскользнулся, пребольно упал, но в следующий миг был уже на ногах. Девушка исчезла: боясь потерять ее из виду, Филипп побежал, и за поворотом угадал присутствие, наполнявшее его таким теплом. Уродливые дома, выстроенные между четвертой и пятой мировыми войнами и напоминавшие поставленные вверх ногами ступенчатые пирамиды, неожиданно стали самыми прекрасными на свете. Там, среди их грязных стен, незнакомка приостановилась. Оглянулась. Подняла на него свои огромные, сияющие, широко распахнутые глаза в обрамлении черных ресниц, с этим странным, чуть удивленным, чуть застенчивым выражением, прелесть которого нельзя передать никакими словами бледного человеческого языка. Филиппу показалось, что она смутилась, и оттого, что он мог быть причиной ее смущения, он смутился тоже; но все его существо ликовало.

Забияка–ветер сорвал с головы девушки шляпку и понес на уровне третьего этажа, радуясь, что наконец–то смог досадить. Легко, без малейшего усилия Филипп взмыл ввысь, догнал шляпку, завладел ею и приземлился рядом с девушкой, которая ждала его с улыбкой на мягких, округлых губах. Тут на юношу напал ужаснейший столбняк. Он застыл как вкопанный, потому что девушка показалась ему еще красивее, чем прежде. В этот вечер у нее были волосы с лазоревыми и серебряными прядями и изумрудные губы, искрящиеся блестками; но это была именно она – Филипп признал бы ее из тысячи, – и она же находилась здесь, рядом. Всё это казалось чудом, необъяснимым и непостижимым. Девушка протянула руку, по–прежнему улыбаясь. Филипп смешался.

– Простите, – пробормотал он, не зная, куда деться, и желая провалиться на сто метров под землю, в казематы, где, как говорили, Дромадур держал своих пленников – тех из общественно опасных смутьянов и цветов–мутантов, кого ему удавалось поймать. – Это ваше.

– Да, – сказала она просто, глядя ему прямо в глаза.

– Вы меня помните? – спросил молодой человек с надеждой. – Мы были вчера вместе на празднике у… – Он запнулся; неожиданная мысль о Матильде обожгла его.

– Да, – подтвердила незнакомка, не сводя с него своего спокойного взгляда. Только в нем Филипп черпал свою уверенность.

– Мы можем еще где–нибудь встретиться? – спросил он робко (потому что желал спросить именно это).

– Нет, – сказала она. – Я не могу.

– Пожалуйста! – горячо попросил Филипп. – Только раз. Один–единственный.

– Нет.

Филипп вздохнул и повесил голову. Неожиданно лицо его озарилось.

– Тогда я приду на свидание один. И буду приходить каждый день.

– Зачем? – спросила девушка. – Вы такой красивый, у вас наверняка кто–то должен быть.

– Когда–нибудь, лет через сорок или через шестьдесят, вы снова пройдете по этой улице. И я расскажу вам, как долго я вас ждал. Вы будете тронуты и пожалеете, что так жестоко обошлись со мной. А я не хочу, чтобы вы жалели, пусть даже обо мне.

– Вы будете ждать? – спросила девушка. – Сорок лет, это… это очень много. А вдруг я больше не пройду по этой улице? Вдруг я не хочу знать, что меня кто–то ждет?

– Но вы уже это знаете. Я буду ждать вас.

– Хорошо, – сказала она, перестав улыбаться и глядя на него по–детски серьезно. – Завтра, в половине восьмого.

– Значит, в четыре, – сообразил Филипп. – Я провожу вас?

– Нет. Иначе я не приду.

Она повернулась и, бросив на него ясный взгляд, ускользнула. Вот еще шаг, еще один, и она скрывается, исчезает, тает в солнечном свете, оставив в его груди что–то зыбкое, трепыхающееся, теплое – надежду.

– Пропал ты, – сказал ветер сочувственно–насмешливо. Он не одобрял человеческих слабостей.

Филипп ничего не слышал. Погруженный в свои размышления, он продолжал свой путь, и ему казалось, что отовсюду, со всех экранов и рекламных щитов на него смотрело ее лицо.

Сон шестой

В то время как Филипп шел навстречу одному из восхитительнейших приключений своей жизни, некий молодой человек открыл глаза в своей квартире на сорок восьмом этаже (над уровнем моря) дома, называемого в просторечии не иначе как хрустальный дворец.

Некоторое время вышеозначенный молодой человек пролежал без движения; затем, охая и стеная, попытался определить, на месте ли его голова. Голову так и не удалось найти, из чего ровным счетом ничего не следовало, кроме того, что он ее где–то потерял. Все прочие члены и органы также пребывали в ужаснейшем беспорядке и, очевидно, требовали оперативного хирургического вмешательства.

– Свет! – простонал человек.

– Доброе утро, Орландо! – вкрадчиво проворковал домашний компьютер. – Как вы себя чувствуете?

Орландо боком сполз с кровати, путаясь в одеяле. Потолок в его спальне представлял небо (причем – в натуральную величину), а пол был устлан толстым слоем славословий в его честь.

– В полном шоколаде, – промямлил он.

В обычное время его лексикон состоял из двух выражений: «по барабану», выражавшем неприятие, и «в полном шоколаде», обозначавшем довольство существующей ситуацией, но в экстремальных условиях к ним добавлялись некоторые другие слова, как–то: мать, рифмующееся с ним популярное слово разговорного обихода и кое–какие еще.

– Семьсот девяносто шесть вызовов, – отчитывался компьютер. – Двести сорок угроз самоубийства, двести тридцать девять угроз убийства, остальные просто звонили, чтобы выразить свои невыразимые чувства к вам.

– По барабану!

Орландо удалось–таки, после нескольких неудачных попыток, принять приблизительно вертикальное положение, после чего он залпом выложил весь свой словарный запас. Поскольку слова отняли у него последние остатки сил, неудивительно, что, исчерпав все мыслимые и немыслимые выражения, актер снова рухнул на бок.

– Что–то не так? – участливо спросил компьютер.

– Свет, – застонал Орландо. – Открыть окна!

– Считаю своим долгом предупредить вас, что в это время…

– Солнце! Впустить свет!

– Уровень кислорода в наружной атмосфере… – бубнил компьютер.

Окна с треском опустились. Орландо скрючился на полу. Тот, кто увидел бы его в это мгновение, ни за что не поверил бы, что перед ним звезда, – таким маленьким и жалким он казался. Солнце медленно восходило, золотя лучами волосы Орландо. Компьютер, захлебываясь, твердил об опасности, пока не выдохся окончательно. Надвигалась ясная ночь, тени тянули свои щуплые руки к лежащему юноше, но они таяли, терялись в углах спальни и чахли на глазах. Солнце, настоящее солнце показалось в окне и брызнуло расплавленным золотом. Орландо шевельнулся, затем без какого–либо напряжения поднялся и будничным тоном велел захлопнуть окна.

– Какой я красивый, умный, талантливый, – говорил он сам себе, стоя перед зеркалом. – Нет никого красивее, талантливее, умнее меня…

Он умолк, ожидая ответа, но его не последовало. Орландо заглянул на дно аквариума, где он обычно держал своих поклонниц. Ему нравилось, когда они отвечали «да» на все, что бы он ни говорил, и превозносили его до небес, когда он молчал. Но вчера, готовясь к вечеринке у Вуглускра, он, должно быть, забыл подсыпать поклонницам корму, и они лежали на дне мертвые. Равнодушные акулы проплывали над ними, осьминог ковырял в зубах зубочисткой. Орландо выпустил акул и осьминога, взял аквариум и вылил его содержимое за окно. Снизу донесся истошный вопль. Орландо выглянул наружу и узнал Сильвера Прюса, который, как истый журналист, парил под его окнами и принял на себя основной удар. Орландо обрадовался, потому что ненавидел Сильвера, хоть и сам не знал, за что именно. Он взял под мышку вишневый рояль и сбросил его вниз на журналиста, чтобы завершить начатое дело, затем преспокойно отряхнул свои маленькие ладони и захлопнул окно. Старшей акуле, которую звали Акулина, он велел позвонить по видеофону и сказать, чтобы доставили новый рояль с Сатурна, иначе он обидится и не будет рекламировать новую таблицу умножения, согласно которой дважды два равнялось шести минус два – мысль столь революционная, что не все лучшие умы города могли до нее додуматься.