Поездка в горы и обратно

Ральф Игерман расхохотался, довольный своим ответом, щеки его, посиневшие от щетины, тряслись, тряслась напыженная грудь, вылезающий из-под пояса животик, но перед глазами Лионгины против воли и желания возникал Рафаэл Хуцуев-Намреги — молодой и стройный, с горящими глазами и исполненной нежной силы песней на устах.

Почему же не остались… на той тарелочке? — прошептала Лионгина.

— Вам действительно интересно или хотите взять реванш? — Он мрачно, исподлобья глянул на нее, подозревая подвох. — По одной причине.

— По какой же?

— Я уже говорил вам об этом в милиции или по дороге из милиции, куда обратился, не имея пристанища. Вы забыли, Лон-гина. Человечки с Ориона не знают, что такое любовь.

— Как интересно, хи-хи! — взвизгнула одна из ресторанных блондинок.

— Не такой уж плохой вариант. Значит, их женам и любовницам не угрожают аборты! — прыснула другая.

— Заткнитесь, красотки! — грубо прикрикнул Игерман. Не вам рассказываю. Ешьте, пейте на здоровье, прошу вас, но не суйтесь в наш разговор. Любовь удержала меня на Земле, да, Лон-гина, любовь.

— Вы верите в любовь? Вы, такой потасканный… — чуть не ляпнула «тип».

Испуганно ожидая разгневанной отповеди, Лионгина протянула Пегасику бокал, тот плеснул, облив ей пальцы.

— Ваша правда, Лонгина. Потасканный. Где только я не бушевал, не куролесил, на голове не ходил, в какие чужие двери не стучался! — Игерман трагически окрасил голос, вытянул испещренные шрамами, в огне или химикатах обожженные руки. — Забыл край, где родился. Ведь все мы где-то рождаемся, правда? Приехал однажды и ничего не узнал. Трубы, терриконы, вагонетки… Водопад Намреги сунули в трубу, горцы превратились в горняков. Вот я и напялил на себя псевдоним, словно клоунский колпак для привлечения легковерных, — вроде как зарубежный маэстро, не правда ли? Судьба меня швыряла и ломала, не спорю, но поверьте, Лон-гина, ни единого дня не жил я без тоски по любви, без веры, что в конце концов встречу женщину…

— Выпейте, Игерман, подсластите сон. Неужели начнете похваляться своими любовными похождениями? Лучше выпейте!

Уговаривала и дивилась своему поведению, которое ничем не отличалось от поведения здешней пестрой компании. Стоял многоголосый гул, пьяный смех и звон стаканов. Все спорили со всеми, Еронимас пытался оживить коньяком сладко посапывающую Аудроне.

— В ухо ей капни, в ухо! Вскочит как ужаленная! — коварно подначивал Валька Яблочко; было ясно, что сам он поступил бы именно так.

— Похождения? Были, да и как им не быть, если я всю жизнь бродяжничаю, мотаюсь по такой огромной стране. Но любви, поверьте, Лон-гина… Никого я до сих пор не любил, хотя десятки раз терял голову. Лишь вчера, когда высадили меня с летающей тарелочки в этот удивительный, древнейший город, увидел я женщину, которая…

— Аудроне? Она спит — не услышит.

— Ах, Лонгина Тадовна, Лон-гина. Возьмите лучше нож и разрежьте мне грудь!

— Ресторанным ножом и яблока не разрежешь.

— Спасли меня, чтобы снова погубить? Если бы не вы, я прыгнул бы вниз головой, честное слово! Почему вы так жестоки?

— Я не жестокая, Игерман. Устрою вам грандиозный концерт. В клубе наших шефов. В провинции у нас замечательные люди. Терпеливые и доверчивые, не такие избалованные, как мы. Успех вам обеспечен.

— Поедете со мной?

— Необходима свидетельница триумфа? Мне пора домой. Муж волнуется. Да и вам пора отдохнуть. Гоните всех прочь. Аудроне мы захватим с собой, потому что ее ждут детишки.

— Поедете? Или нет?

— Хорошо, хорошо… мелочи обсудим завтра.

— Не обманывайте меня. Я не ребенок!

Игерман вдруг схватил ее в охапку и закружил так, что зарябило в глазах. Вращались стены, телевизор, флейта, в которую кто-то лил вино, мелькали запотевшие стекла окна, изборожденные стекающими каплями, кружилась гостиница и весь мир, словно предчувствуя, что вот-вот победит притяжение земли и вознесется в пространство над бездной времени и расстояний этот не подвластный забвению человек, а потом оцепенеет среди звездного хаоса и будет сверкать с высот.

— Пустите! Уберите свои грязные лапы! — Лионгина визжала от ужаса, упираясь кулаками в широкую грудь Игермана, хотя освободиться не жаждала, напротив, хотелось, чтобы эти страшные лапы не отпускали, громили в ней все, что сопротивляется влекущему видению, которое еще немного — и вспыхнет в черной ночи забвения.

— Золотом осыплет! Чего ерепенишься? — крикнул ей в ухо Валька Яблочко.

— Пошел отсюда, подлец! Мотай по-хорошему, пока с лестницы не спустил! — взревел Игерман. Бережно усадил Лионгину в кресло и в один прыжок очутился возле бритоголового.

— Не бейте его, — взмолилась Лионгина.

— Разумный совет. — В Валькиной руке блеснул металл. Пряча нож, он сунул руку в карман брюк. — Не волнуйтесь, дамы и господа, я не часто пускаю в ход эту железку.

— Ну, а мои руки медлить не привыкли! — Игерман, не испугавшись ножа, ухватил Вальку Яблочко за шиворот, оторвал от пола и, полунеся-полуволоча, потащил к дверям. Широко распахнув створки, вышвырнул сучащего ногами подонка вон.

— Пожалеешь, черномордый! Ох, пожалеешь! — донеслось из коридора.

Шатаясь, подошел Еронимас, застонал, словно собирался плакать:

— Что происходит, братцы? Хозяин гостей избивает?

— Ты — актер? Тогда не стану бить, но если у кого чешется шкура — милости просим!

Глаза Игермана метали молнии, от стиснутых кулаков и влажного, по-молодому бешеного лица веяло силой. На миг Лионгине показалось, что перед ней стоит руки в боки не какой-то Ральф Игерман, а Рафаэл Хуцуев-Намреги, сама гордость и гнев. Она обмякла, уменьшилась, а он вырос и еще выше держит голову.

— Извиняюсь, Лонгина Тадовна. Пришлось проучить парня. Не одного подобного за свою жизнь довелось вразумлять. Некоторые после этого профессорами становились, ха-ха! — Он снова хвастал, любил хвастать, и это было невыносимо.

Пока она развлекалась в той странной, сбившейся, должно быть, в гостиничном ресторане компании, выпал снег, усыпал улицы. Тротуары расстилались чистые, нетронутые, и лишь одна она впечатывала в их пушистое, нежное покрывало некрасивые черные следы. В бледнеющих владениях предрассветных сумерек она ощущала себя возмутительницей спокойствия — к чему ни прикоснется, то и замарает! — недостойной этой хрустящей белизны, этой робкой, обещающей новое начало чистоты. Что-то изменилось, пока обуздывала она Игермана, изменилось в ней самой и в судьбах ее близких. Нет, ничего не произошло, убеждала она себя, ровным счетом ничего, ну поддалась на мгновение ложным чарам и снова вступаю в привычную колею. Разумеется, если найду ее неразрытой. Эта мысль рассмешила. Лионгина остановилась и расхохоталась, глотая холодный очищенный воздух, пока сама не испугалась своего недоброго смеха. В ушах неотвязно продолжал звучать гул застолья, словно она несла, прижав к уху, огромную раковину, — когда-то была такая у них в доме! — и немного не хватало до испуга, до примитивного страха, что она пьяна. Неужели должна была столкнуть человека с подоконника? Причина ее ночного визита — боязнь, что Ральф Игерман, не дождавшись, мог бы выброситься с шестого этажа! — после того как она вырвалась из табачно-алкогольного чада, рассыпалась, как наивная детская ложь. Не ради него явилась ты в гостиничный люкс — ради себя! Ради себя? Тебя еще не тошнит от собственной особы? Мечтала о возвращении к самой себе? Заставьте-ка ожить мумию! Все о ней известно — химический состав ее покровов, тысячелетия назад мучивший ее коксартроз, — но попробуйте оживить! И все-таки взволновал ее невинный белый снежок, сиявший по дороге домой, а потом до боли пронзил скрип двери — открыла Аня, не Алоизас, хотя это было его добровольной обязанностью, доказательством того, что земля все еще вращается.

— Ш-ш-ш, голубушка! Алоизаса разбудишь. От тебя несет, как от головешки. Что курила? — допытывалась Аня.

— Сигары, дорогая.

— Ого, ты делаешь успехи! Воняет, но шикарно! А что пила?

— Шампанское и коньяк.

— Начинать надо с коньяка. Тише… Алоизас не хотел засыпать. Пришлось убаюкивать, как ребенка. Если тебя интересует мое мнение… Такие потребности следует удовлетворять тайком. Зачем дразнить мужчин, будить в них зверя?

— Какие потребности, дорогая?

— Сексуальные. Ты что, шокирована? Каждой женщине, даже самой добропорядочной, раз-другой случается вильнуть в сторону. Но лучше делать это потихоньку, не афишируя! Едва удалось его успокоить.