Поездка в горы и обратно

— У нас хорошая акустика, Алоизас, старинная. Можно не напрягать голосовых связок. — Лионгина подняла телефонную трубку и глухо рассмеялась, преодолевая в себе другой голос и другие слова. — Раздевайся, присядь, выпьем кофе.

Он тяжело плюхнулся в кресло. Колени торчали возле бороды, колыхавшейся от неровного дыхания.

— Не хочу кофе.

— А я хочу, — и она вызвала секретаршу. — Сахара у вас нет? Ладно, сойдет и без сахара. Подожди минуту, — кивнула она Алоизасу, положив трубку и углубляясь в какую-то бумагу. — Срочный документ. Не могу, в глазах рябит. Я ведь не спала, ты знаешь.

— Сама виновата! Сама, сама, сама! — Алоизас схватился за ниточку, нарочно или случайно выскользнувшую у нее из рук. — А по ночам надо спать, да, да! Не удрала бы к этому… к своему… — Ему нужна была какая-то зацепка, подтверждающая ее связь с гастролером, и вдруг невидящие глаза наткнулись на корзину пурпурных роз. От него? От этого непризнанного гения? Сомнительные проходимцы — твоя слабость! — Ярость воспоминаний отшвырнула его в ту сторону, куда он вовсе не собирался, не для того вовсе спешил сюда, чтобы обвинять, — сложить к ее ногам свою измену и покорно просить о прощении. — Чуть не на другой день после свадьбы едва не бросила меня ради чернокудрого шалопая! Что, вру? Совсем с ума сошла, воспылала страстью к какому-то Габриэлу, пардон, Рафаэлу! Ра-фа-эл — я не путаю? Молчишь? Не желаешь помочь мне разобраться? А ведь не забыла — через семнадцать лет устроила ему гастроли!

— Пусть твоя правда, но стоит ли ворошить столь далекое прошлое? — У Лионгины внутри все застыло от ужаса — вот-вот рассыплется то, что осталось от ее жизни! — однако на лице все еще была приклеена улыбка, принесенная из министерства, улыбка, годная для переговоров, компромиссов и побед. — А к цветам ты зря привязался. Джентльменский жест. Ральфу Игерману, очевидно, неловко из-за ночного шума. Форма извинения, мой милый.

— Форма, форма… Если бы не эта твоя форма, не так называемая твоя деятельность, — Алоизас с ненавистью обвел глазами украшенный лепниной потолок, стильную мебель, — ничего бы не случилось… Ничего!

— Ничего и не случилось, милый! А вот и кофе. — Лионгина встала и двинулась к дверям навстречу секретарше. Молоденькая светловолосая девушка внесла на подносе керамический кувшинчик и такие же чашечки.

— Я же сказал тебе… Аня… Аня ушла… Как ты думаешь, почему она ушла?

— Я просила ее освободить квартиру. Мы будем делать ремонт. Это я решила твердо, Алоизас! — Лионгина уловила недоуменный испуг на пухлом личике секретарши. — Спасибо, Марите, можете идти.

— Вас зовут Марите? Постойте, Марите. Не слушайте мою жену! — Алоизас вырвался из плена кресла и бросился удерживать девушку. — Никуда она не уйдет!

Марите отступила, прикрываясь подносом.

— Пусть будет свидетелем… Хочу при свидетелях!.. Пусть все слышат… Марите, позовите сюда всех!

— Спасибо за кофе и — никаких собраний! — Лионгина открыла секретарше двери. — Мой муж крайне взволнован. Только что чуть-чуть не попал под машину на улице.

— Откуда… ты знаешь? — Алоизас вытаращил покрасневшие, испещренные прожилками глаза. И вправду, не заметил опасности: такси почему-то стояло поперек улицы, а таксист, приоткрыв дверцу, грозил ему кулаком и ругался.

— Знаю, я все знаю! — Лионгина сдержала стон, как живое, выползающее наружу существо, услышала, как что-то хрустнуло в горле. — Ты очень невнимателен. Идешь по улице и разговариваешь сам с собою… В другой раз не зевай. Нам это может обойтись слишком дорого!

Только не позволить ему признаться, вывалить содержимое помойного ведра… Ему станет легче, конечно, легче, когда слезами раскаяния смоет прилипшую грязь. А мне? Он уже во сне раскаивался, погрузившись в нирвану младенчества. А мне, каково потом жить мне, с головы до ног вывалянной в нечистотах? В голове Лионгины, как бы сконцентрировавшись в нескольких мгновениях, пронеслась вся ее жизнь. Одно из этих мгновений кануло в прошлое, другое — поджидает, ощерив пасть. Много лет назад юная и неопытная, она потеряла голову. Что было причиной, горы или молодой горец, сама не поймет. Так заполыхала, что чуть не сгорела, однако удалось совладать с собою. И откуда только взялись силы? Ведь замерзала, совсем было потеряла сознание, а вокруг от раскаленного солнца пылали камни. Кто она, чья и откуда, позабыла, страсть туманила голову, сбивала с ног, но все-таки сумела тогда понять, что достаточно ей ступить вслепую еще шажок — и она убьет Алоизаса. Глупая, не знающая жизни девочка удержалась на ногах, когда под ними дрогнула земля, а он… Нет, нельзя позволить Алоизасу… нельзя разрешить ему признаться… рассказать, как он там с Аней… Не самое страшное, что переспал с другой женщиной, хотя все достаточно ужасно и отвратительно. Самое страшное, что опять, как и тогда, почти в доисторические времена, вся тяжесть взваливается не нее — не на него. Ей предлагается сделать выбор — не ему. Люди добрые, как смогла бы я жить с Алоизасом, если бы стала не жалеть, а презирать его? Располневший, с косными привычками, старый — да, старый! — он сделал то, чего не позволила себе восторженная восемнадцатилетняя девчонка, и тут же, ужаленный болью и угрызениями совести, спешит переложить их на нее… На ту самую легкомысленную девочку, которой скоро тридцать семь и позвоночник которой уже не так гибок — может не выдержать нового удара. Многое отняла жизнь — не только веру в чудеса, но и в бескомромиссную порядочность! — однако она всегда знала, что делает, и не пыталась избежать ответственности. Поэтому ей и не за что презирать себя, пусть часто себя ненавидит. И тогда, и теперь — во все времена! — важно удержаться на какой-то черте, хотя многое замарано, заплевано, заложено или продано. И все-таки должно же быть нечто, чего придерживаешься, стиснув зубы, ни на что при этом не надеясь, не рассчитывая ни на какую выгоду или утешение?

Нет, не даст она Алоизасу признаться, как он… с Аней.

— Совсем забыла. Директор ждет. Бегу докладывать о победе — получаем превосходный рояль! — Она тяжело поднимается, бежать, конечно, не сможет, но как-нибудь доползет. — Будь осторожнее на улице… котик!

Алоизаса шатает, когда он уходит, придерживаясь за стены. Вот перед ним площадь — пустая, словно сцена, готовая стать местом действия для новой человеческой трагедии или трагикомедии. С голубого неба падают редкие крупицы. Когда солнце цепляется за шпиль башни, в вышине вспыхивает точка. В чистой синеве горит осколок блестящей жести. Снова она? Снова воздушная гимнастка? Раскачивается на невидимом канате, изредка пронизываемая солнечным лучом. Она не только качается, она прыгает и кувыркается, становится на голову, маленькую, гладко причесанную головку, а ноги держат… откуда-то свалившийся сверкающий красным лаком концертный рояль. Эй, осторожнее! Ведь яростный, кипящий от ревности и ненависти человечек уже кричал, и ты уже падала с высоты, влекомая земным притяжением. Должна была разбиться, превратиться в горсть пыли, в жестяной могильный цветок. Или притворилась, что падаешь, а на самом деле взлетела еще выше и теперь вот кувыркаешься? А может, никто и не кричал? Может, не рискнул раскрыть пасть этот скрючившийся во мне гадкий человечек? Нет, орал, все тело, мышцы и мозг ноют от его крика. Вопил, выл, но ревность и месть слишком слабы, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние. Дух захватывает, когда следишь за порханием серебряного мотылька в пространстве, за его ошеломляющими пируэтами. Красиво, необыкновенно! Кувыркайся, пари, милая, я с благоговением и благодарностью буду следить за твоим полетом… и молча.

Между тем Лионгина Губертавичене наблюдала в окно, как удаляется Алоизас. От судорожной улыбки болели скулы. Улыбаться — тоже работа, трудная работа. Бедный Алоизас. Бедная Лина. Бедные они оба. Внезапно в ушах возник тонкий звон, будто задели натянутую струнку, — что-то оборвалось внутри головы. Лучше всего сесть. Лионгина двинулась к столу, но голова кружилась, как после взрыва, и ноги подкашивались, будто у пьяницы, старающегося не упасть. Стол удалялся, пришлось схватиться руками, чтобы он не отшвырнул и, встав на дыбы, не ударил по звенящей голове. В непрекращающийся резкий звон врезался звонок телефона.

— Выбили вторую половину рояла? Поздравляю!

Лионгина молчала. Ляонасу Б. показалось, что он поскупился на комплименты.

— Поздравляю! Поздравляю! Такая победа! Что бы мы делали без вас, Лионгина? Ни единого дня не смог бы я без вас!..

— Пустяки… Какие пустяки… — процедила она в ответ.

— Понимаю, понимаю. Замучили бюрократы. Отдыхайте! Между прочим, и у меня для вас неплохая новость. Лисья шубка — помните? — еще никому не отдана. Конфиденциально вам сообщаю: есть надежда! Отдыхайте, отдыхайте…

— Вам плохо? Дать воды, товарищ директор?

Над Лионгиной склоняется колонна, это главный бухгалтер. Что, рада видеть начальство поверженным? На мрачной физиономии удивление и сочувствие. От звона остались лишь далекие отзвуки, они уже не в голове — в теле, в руках и ногах.

— Фу, накурили. — Лионгина поводит ладонью перед лицом, хотя в кабинете нет и следа табачного дыма. Рука налита свинцом. Не ждет ли ее судьба матери? Нет, нет, нет! Стены уже не качаются. Она отрывает тело от стола, его ножки вросли в пол. Если и ждет, то еще не скоро. Я — сильная. Как муравей, который тащит соломинку в несколько раз тяжелее себя. Укутаюсь в лисью шубку и буду еще сильнее. Да, сильнее! — Что вам? Подписать?

— Наличными просит, товарищ директор.

— Кто?

— Он. — И снова угрюмо и сочувственно спрашивает: — Может, вам плохо? А?

— Кто — он?

Бухгалтерша косится на розы и переводит взгляд на мертвенно-бледную Лионгину.

— Ну, этот… Егерман.

— Игерман, уважаемая. Дайте, если человек просит.

— Очень уж много просит. — Взгляд снова связывает корзину и начальницу, подозрительно внимательную к гастролеру.

— Сколько?

— Полтораста.

— Выдайте. — Лионгина опускается в кресло и крепко ухватывает его ручки. Все-таки сидеть легче, чем стоять. Она чувствует, как кровь возвращается к лицу, согревает конечности. Что это со мной было? Упала в обморок, как изнеженная дамочка. А ведь ничего особенного не случилось. Попросила Аню съехать с квартиры — у нас же ремонт начинается, явился с возражениями Алоизас…