Поездка в Москву. Новейший Хлестаков

Теперь Москва совсем не «помещичий» город, каким был прежде и, конечно, никак не город «солдат и чиновников», как Петербург. И в самодовольно-торжественном выражении этих разъезжающих на тысячных рысаках московских тузов-купцов, и в своеобразном красноречии думских заседаний, и в тех, тщеславных пожертвованиях, которыми дивят иногда московские коммерсанты, и в этой любви выставить на показ свои чувства и медали, и в этих аляповатых, безвкусных, новейших постройках, во всем, говорю я, ясно сказывается, что Москва в руках Разуваева. Он царит в ней, дает ей тон, премирует в думе и, как у себя в дальних комнатах, держит город в грязи, заботясь поразить каким-нибудь необыкновенным колоколом или замечательным злостным банкротством. Он, этот разбогатевший мужик, отец которого еще боялся квартального, не менее черта, или домового, сменивший поддевку на сюртучную пару и швыряющий деньгами с француженками, вот кто настоящий хозяин нынешней Москвы. Интеллигенция тут как-то в тени; общественная жизнь, сильно развитая здесь в трактирах, на гуляньях, в театрах, выдвигает преимущественно на первый план всех этих Кит Китычей в цилиндрах и иногда с дипломом коммерческого училища в кармане, которые пародируют в качестве «народа» в разных торжественных случаях, говорить quasi-народным языком, образчики которого нередко встречаются в печати, умеют быть с полицией на дружеской ноге, не рискуя своей бородой, или волосами, и выдаются «Московскими Ведомостями», как «самделишный народ» — таящий в себе все настоящие качества русского духа.

От того, что хозяйство Москвы находится в руках окулачившегося мужика, московскому населению, конечно, нисколько не лучше. Для рабочего люда в Москве меньше сделано, чем даже в Петербурге, и если подвалы Петербурга скверны, то стоит только взглянуть на жилища московских фабричных, чтобы убедиться, что они еще скверней. И там, конечно, не один Абрикосов, известный московский кондитер, имеющий большое заведение, где производство идет при такой обстановке и рабочие живут в такой мерзости, что при одном чтении об этом может пропасть всякий аппетит к знаменитым в Москве абрикосовским конфеткам и вареньям. Судебные процессы и статистические описания познакомили несколько публику с тем, что сделал московский «хозяин» для подневольного человека. В конце-концов, он ничего не сделал — смертность в Москве, не смотря на лучшие, чем в Петербурге, климатические условия, стоит на одном уровне. И если «хозяин» попадет в суд, после какой-нибудь катастрофы в роде пожара на фабрике Гивартовского, то выходит оттуда, конечно, далеко не убежденным, что система хищничества, пользование удобным моментом, вовсе не есть идеал торговли и промышленности.

Поговорите с каким-нибудь знающим москвичом обо всех этих тузах, ворочающих миллионами, и если вы охотник до биографий во вкусе Смайльса, то, конечно, сильно разочаруетесь, так как в большинстве случаев вам придется выслушать однообразную летопись всевозможных фактов, более уголовного, чем педагогического характера, представляющих богатую канву для сенсационного романа, в роде похождений российского Рокамболя. После таких эпопей вы еще более поймете, почему у нас не нарождается еще — да и едва ли может народиться — та сильная буржуазия, которая держит в настоящее время везде в своих руках не только ключи от кассы народного производства, но и ключи от политики, направляемой, конечно, в том же духе. У московских «хозяев» на этот счет очень просто: в торговой политике господствует идеал нахрапа или каверзы Подхалюзева, в государственной — «мотивы» Охотного ряда. Из этого сочетания действительно выходит нечто особенное, как будто оправдывающее «Московские Ведомости».

Но заключивший таким образом, т. е. вообразивший, что названная газета действительно служит выражением общественного мнения Москвы — попал бы впросак с своим быстрым решением. Во-первых, Москва — не одни Кит Китычи и не одни Подхалюзины; в той же Москве есть и другая часть общества, менее заметная, по более развитая и составляющая очень внушительное меньшинство. Вот эта-то часть, напротив, пришла бы в смущение, если бы ее сочли солидарною с мнениями «Московских Ведомостей» и «Руси». Она вовсе не так думает, как думают названные органы, и вовсе не представляет той более абстрактной, чем действительной «Москвы», которую обыкновенно названные публицисты противополагают «Петербургу» в смысле принципов. И факт, заслуживающий интереса, тот, что в Москве самое большое распространение имеют, например, такие органы как «Русские Ведомости», «Московский Телеграф», «Русский Курьер», как известно, не имеющие ничего общего с «Московскими Ведомостями». Мне даже сообщали, что в последнее время, вследствие невозможного тона названной газеты, её распространение еще более уменьшилось, и издателю даже не помогает и монополия на станции московско-курской железной дороги. «Московских Ведомостей» просто не берут. То же самое говорили мне и московские газетные разносчики. На двадцать пять нумеров «Русских Ведомостей» — идет один нумер г. Каткова. Факт, повторяю, весьма любопытный, свидетельствующий, что «Россия» названого публициста далеко не так велика, как можно было бы судить по тому апломбу, с которым он говорит от её имени и подчас тем свободным публицистическим языком своих передовых статей, который заставляет иногда прочитывать их даже людей, вовсе не разделяющих мнение газеты.

— Единственная газета, тон которой напоминает, по крайней мере, хоть одной стороной, тон европейского органа! — говорил мне один из таких любителей-москвичей, один присяжный поверенный.

— В смысле тона бесноватых газет?

— Хотя бы и так. Знаю, что этот тон, его резкость, его апломб могут проявляться в известном направлении…

— От этого он еще гнуснее.

— Ну, нет, отчего же… Этот язык может возбуждать злость, негодование, презрение, но, по крайней мере, не ту скуку, которой веет во всех передовых статьях наших других газет…

— Но иногда эта скука невольная…

— Все это так, но тем не менее непроходимая скука! А тут хоть гадости пишут, но раздражающим тоном. Вот почему вы видите эту газету у меня на столе! — прибавил этот своеобразный любитель «изящного».

V

На другой день приезда, я с утра принялся разыскивать одного знакомого, адреса которого не знал, да вдобавок, и не знал наверное, в Москве ли мой знакомый, или уехал в деревню. В Петербурге мне дали адрес одного студента, который давал уроки в семье моего знакомого и мог помочь мне в моих поисках. Адрес, данный мне, был короток: такая-то больница.

Так как больница была недалеко от Лоскутной гостиницы, я отправился туда.

— Не знаете ли вы студента такого-то? — обратился я к сторожу, вышедшему из справочной больничной конторы.

Он повторил фамилию, куда-то сходил и вернулся, решительно объявив, что такого студента здесь не бывает.

— Но мне дали адрес. У кого здесь можно справиться?

— Будьте покойны. Я всех студентов знаю. Это верно. Нет такого. Вы бы съездили в другую больницу. Ее часто смешивают с нашей! — обязательно объяснял он, благодаря за двугривенный.

Я имел глупость поверить, и поехал в другой конец города. Во всю длинную дорогу старик-извозчик тянул одну и ту же песню: «кормы дороги, работа скверная, конки одолели».

— И господа не те!

— Как не те?

— Не те. Бога забыли, вот Бог им и не дает!

— Как забыли Бога?

— Стало, забыли. За то и им Бог не дает ходу. Отощал барин.

— Кому ж Бог ход дает в Москве?

— Известно кому — толстопузому, купцу.

— Что-ж, кто лучше по-твоему: барин или купец?

— Толстопузый хуже. Он, гляди, из нашего брата вышел, записался в купцы и о-о-ох как мужика обидит. В лоск! Барину так и невдомек… А зачем Бога забыл? Небойсь, положением недоволен, что крестьян отняли, и бунтует. Бог и наказывает.

Извозчик оказался завзятым пессимистом, мрачно глядевшим на все окружающее. Теперь, по его словам, все стало хуже, все, будто бы, направлено к тому, чтобы подневольному человеку не вздохнуть. И Бога забыли, и правды в мире нет, и народ стал хуже, и земля плохо родит, и господин жуликом стал. «Вот намедни тоже, как бы человека посадил, вроде как будто барина; ездили мы с ним часа четыре, пол-Москвы исколесили, остановились у Солодовннкова пассажа, и след его простыл. „И народ!“» — прибавил сердито извозчик.

Вот и больница. Опять справка. Того студента, которого я разыскивал, нет. Раздосадованный, я снова поехал в первую больницу. На этот раз у дверей стоял другой швейцар.

— Не знаете ли студента такого-то?..

— Как же, знаю. Они у нас в больнице бывают. И письма на их имя сюда приходят. Как не знать?.. Да вы напрасно, господин, тогда, как утром были, у меня не спросили!

— А вы разве знали, что я был здесь?

— Как же… Я слышал, как вы с тем швейцаром говорили.

— Так что же вы тогда не сказали?

— Да, вишь, он знает… Думаю, пусть он и говорит. А он этого и не может ничего знать, потому он при конторе, а я при швейцарской…

Оказалось, однако, что студент в этот день не был, да и не каждый день бывает в больнице. Пришлось ехать в адресный стол.

Там толпа изрядная. Однако, ждать пришлось не долго. Мне дали справку. Читаю: по Воробьевой горе…

— Извозчик, далеко это?

— За Москва реку, а то кругом.

— А за рекой близко?

— Рукой подать, вот как до этой стены.