Поездом к океану

— Хороши. Ну, месье Леру, дел невпроворот. Пойду я.

Еще Уврар не особенно жаловал коммунистов. А уж бывших коммунистов, которые держали нос по ветру, — тем более. Работу в Юманите понять было можно. Но вот всеми своими последующими поступками и изречениями Леру себя определенно запятнал в глазах старика.

— Договорим позже, — согласился Гастон, и когда за Увраром закрылась дверь, вскочил с места, обошел стол и стал напротив своего возлюбленного фотографа. — Понравился тебе мальчик?

— Ровно до того момента, как раскрыл рот! — хохотнула Аньес.

— Хуже, чем у Риво пьяным?

— У Риво он был почти что мил. А тут мало того, что не вспомнил про встречу, так еще и умудрился облапать. Перепутал со своими девицами.

– Вот потаскун! — рассмеялся Леру. — Жив он еще?

— Бог с тобой, я не могу лишить Эберто и Францию такого артиста! Критики говорят, он будет великим. Правда, из великого я там видела разве что выпирающие гениталии в узком трико!

— Твоя откровенность иногда ставит меня в тупик, — захлебнулся смехом Гастон. — И то, как ты в одной реплике упоминаешь и Бога, и гениталии.

— Я не шучу! Весь зал сдерживал смешки, когда он первый раз на сцену выскочил. Лиа[4] тоже была взъерошена.

— Кто бы мог предположить. Лицо-то чисто ангельское. Ну прости, я не предполагал, что он все же больше Калигула, чем Ангел.

— Пустое! После вечеринки я ожидала чего угодно. Но скажи, ведь снимки удались?

— Главное, на них ничего не выпирает.

— Гастон!

— Удались, моя дорогая, — смилостивился Леру и наклонился, чтобы быстро поцеловать ее в подставленную щеку. — Люблю, когда ты такая. Играешь и мало думаешь над словами.

— Сейчас я переменюсь, — насупилась Аньес, трогательно и немного по-детски поджав губки. Можно было бы сказать, что ее возраст делает недопустимыми такие гримаски, но она прекрасно знала, что ей все еще идет. Жест, будто отрепетированный перед зеркалом, в котором она и правда становилась похожа на ребенка. Ребенка, требовательно продолжавшего: — И это тебе меньше понравится. Кроме снимков у меня еще три важных дела. Во-первых, поцелуй меня как следует! Мы пять дней не виделись!

Пять дней ее горячки.

Пять дней, когда не находила себе места, зная, что в одном городе с Лионцем. И зная теперь, кто он. И зная, что при желании его можно разыскать. Зачем? Вот этого она не знала.

Не знала, зачем искать мужчину, который отказался… который прошел мимо ее дома, когда она была в нем. Который даже ей не нравился! Он ей не нравился!

Это последнее «не нравился» захлебнулось в прикосновении губ Гастона к ее губам. Медленном и нежном. Он провел по ним языком, будто бы знакомился, а потом протолкнул его в рот, и Аньес с радостью подчинилась. Она всегда подчинялась ему с радостью. Попробуй эту радость не изобрази. С Гастоном по-другому нельзя. При всей свободе, которую Аньес отстаивала в отношениях с ним, главным было дать ему иллюзию того, что им хорошо вместе и так. Без сожительства. Раз уж они, эти отношения, в принципе были условием ее работы.

«Надо потерпеть», — поначалу уговаривала она себя. А теперь, пожалуй, уже и привыкла. Только Лионец, появившийся так внезапно, вышиб землю у нее из-под ног. Землю, на которой она так спокойно и надежно стояла.

Когда Леру отстранился и заглянул ей в глаза, она принялась оттирать помаду с его рта. За это время он стал еще тучнее. И еще больше походил на самозванца, слишком изнеженного и лощеного для того, кто мог быть в Нормандии во время высадки. То, что Леру писал, — было посредственно. То, как управлял газетой, — основывалось на личных симпатиях и антипатиях, а не на интересах издания. Пять лет назад он кричал о недопустимости колониального устройства мира. А сегодня отстаивал необходимость войны с колониями за интересы Франции. Самозванец. Лицемер. Тут Аньес была солидарна с Увраром. Уврар вообще прав во многих вещах, кроме единственной.

И еще чувство отвращения к самой себе, с которым она давно свыклась, вновь зашевелилось внутри тошнотворным комком. Странно, что она не позеленела от одного поцелуя.

— С чего ты взяла, что твои дела мне меньше понравятся? — хрипловато спросил Леру. — Если остальные такие же, я готов продолжать совещание.

— Нет, милый, — деловито хмыкнула Аньес. — Остальные — не такие же. Но тебя нужно было задобрить.

Леру сдвинул брови, кажется, начиная понимать. Медленно поднялся и вернулся к столу. Свое отношение к ее решению он выразил в четырех сердитых словах:

— Это чистой воды авантюра!

— В данном вопросе более всего меня волнует не твоя точка зрения, а твое содействие, — довольно легкомысленно проговорила Аньес, приводя в порядок теперь собственные губы. Она красила их даже днем. Гастону нравилось, когда она выглядела ярко.

— Ты его не получишь. Хочешь подставить свою кукольную голову под пули — твое дело. Но даже не проси меня помогать! — рассердился Леру. — Я не стану подавать прошение на твою гибель! Я не собираюсь тебя хоронить!

— Боже, как драматично! Значит, от «Le Parisien lib'er'e» едет твой Паньез?

— Как только Министерство национальной обороны выдаст удостоверение!

— И как скоро это произойдет?

— Мы ждем его в ближайшие дни. И не смей со мной спорить, иначе…

— Иначе сегодняшний день будет моим последним в «Le Parisien lib'er'e», и больше ни одна, пусть самая вшивая газетенка в Париже не согласится взять меня в штат, и мне придется вернуться в свой Ренн, и даже там, вероятно, я никому не понадоблюсь. Я помню, можешь не перечислять последствия. Как ты смотришь на то, чтобы вместе пообедать?

Выдержке ее, определенно, мог бы позавидовать и древнеегипетский сфинкс. А уж у Гастона никакой выдержки не было вовсе. Сплошная экспрессия. Он почти что рыкнул в ответ на ее тираду, произнесенную с улыбкой и снисходительностью. И рухнул в свое кресло.

— Это третье твое дело? — не в силах скрыть досаду поинтересовался он.

— Нет, это желание остудить твой пыл, дорогой. Мне не нравится, когда ты шумишь.

— Бомбы шумят сильнее.

— Я помню, Гастон. А еще я помню про твое не самое крепкое сердце. Потому вместо хорошей ссоры предлагаю хороший обед. Я тоже не собираюсь тебя хоронить.

— У тебя нет повода носить по мне траур. Ты отказалась выходить за меня замуж.

— Траур, дорогой, это не одежда, а состояние души. Ну же, соглашайся! Я плачу!

— И это тоже совершенно неуместно для женщины. Плачу я! — проворчал Гастон напоследок, прежде чем улыбнулся. — Хорошо. Выкладывай, что там у тебя еще.

— Подполковник Анри Юбер.

— И?

— Участник сопротивления. Герой Хюэ. Очень примечательная личность. Своими ушами слышала у генерала Риво, как говорили, что он похитил настоящего группенфюрера!