Поездом к океану

Второй вариант был довольно болезненным для ее стремления к независимости. Обратиться в Кинематографическую службу вооруженных сил[1] и добиваться отъезда в Сайгон уже на правах добровольца означало потерять всякую надежду на достоверное освещение событий, которые ей довелось бы увидеть. Все знали, какой цензуре подвергались материалы Кинематографической службы, одного из ведомств Министерства национальной обороны. С другой же стороны, ее основной задаче это никак не могло бы помешать, а возможно, даже поспособствовало бы. И чем дольше она думала, какие возможности открылись бы ей, имей она отношение к армии, тем более ясно сознавала, что другого решения быть не может. Во всяком случае, до тех пор, пока она, как сейчас, никто.

А значит, подать прошение. Всего-то.

К обеду, проведенному с Гастоном, буря, царившая в ее душе от неприятных новостей, хоть немного улеглась. Когда она знала, что делать сейчас, завтра или через неделю, жить становилось определенно гораздо проще. Разумеется, нельзя проявлять отчаянных по своей наглости инициатив, не взвесив все хорошенько, но ждать, когда получит одобрение, она не желала и с каждой прожитой минутой все больше утверждалась в том, что решила все правильно.

Они говорили о чем-то ненужном, а она была достаточно мила, чтобы Леру ничего не заподозрил, что творится в ее душе. Но сразу после того, как разошлись, Аньес, ненадолго заехав домой, чтобы переодеться и захватить документы, отправилась в Иври-сюр-Сен, где располагался форт д'Иври. Все, что ей было нужно, — выгадать немного времени, прежде чем Гастон поймет, что она затеяла, а потому сомневаться и раздумывать некогда. Нужно быть совсем идиотом, чтобы думать, будто Аньес де Брольи сдалась.

Вернулась она только к вечеру, весьма довольная собой. На рассмотрение дела ей пообещали не более двух недель, и это вполне устраивало ее, хотя и мало обнадеживало. Проверка. Проверка ее личности. И здесь уж как повезет. Это не Ренн, где все знали друг друга и любили присочинить. Это Париж, где она была не только родственницей Робера Прево, но еще и вдовой Марселя де Брольи. И обстоятельства его смерти, ее ареста и всего прочего, возможно, заставят их задуматься, прежде чем отказать. В конце концов, она больше ничем не запятнала себя. Никогда. Здесь каждый второй вынужден был так или иначе сотрудничать с немцами в годы войны. И каждому первому пришлось их терпеть.

В этом все — лицемеры. Не каждый может быть де Голлем. Даже Лионцем не каждый способен быть.

Лионцем, который ей вовсе не нравится!

А ведь она потеряла покой на целых пять дней, едва узнала его в мужчине на вечере у Риво. Под маской — узнала, едва он вошел. А уж после, когда он ее этак по-мальчишески, озорно содрал, и вовсе едва не задохнулась от этого узнавания, бившего прямо в грудь. И не верила себе, потому что откуда среди всех этих людей — богатых, образованных, принадлежавших к высшему свету послевоенного Парижа, взяться мужчине из рабочего района Лиона, приехавшего в Ренн в поисках заработка и уж никак не походившего хоть на одного из них. С его мозолистыми руками и короткими пальцами. Злой улыбкой и простоватостью, сквозившей в речи, пусть и довольно грамотной. Впрочем, новые времена рождают и новые элиты. Это еще Марсель поучал, его наука.

И все же она не верила, что это мог быть Лионец, которого она вспоминала чаще, чем нужно, в эти бесконечные два года. Невысокий, крепкий, с широкой линией мощных плеч в мундире, который шел ему, как ни одному ей знакомому мужчине. С прядью седых волос на челке, которую она помнила, и красноватым, еще не до конца зажившим шрамом на щеке, которого помнить не могла, потому что он был совсем свежим. Только с этим человеком она позволяла себе недоступную, запретную роскошь — быть собой. И вероятно, скучала она в действительности по себе.

А может быть, таким ей лишь помнилось их краткое прошлое, а в действительности она себе придумала его. Придумала. И Лионца, и вечер у маяка, и его детское желание увидеть океан, покорившее ее с первой минуты.

Это был шестой день ее горячки, отличающийся от прочих лишь тем, что в этот она хоть что-то делала. По-настоящему важное. Ночью ей снова снились его руки в темноте и запах виски, исходящий от его губ. А наутро ей позвонил Гастон. Он имел привычку звонить рано утром, будто бы проверял, где она. Если бы можно было избавиться от этой проклятой огромной квартиры в центре Парижа с телефоном, она бы давно это сделала. Но она не могла — это последнее, что осталось у нее от Марселя. Последнее пристанище. Неприкосновенное и слишком важное. Может быть, потом. Может быть, после Индокитая. Может быть, будет готова. И сможет окончательно съехать. Но сейчас это было невозможно. Издательство мужа, которое было источником их дохода до войны, давно обанкротилось. Ценные бумаги — обесценились. Поместье его в Бордо — сожгли дотла, оно ничего не стоило. И вот только квартира с телефоном, по которому имеет наглость ранним утром звонить ее любовник.

Но то, что сказал ей Леру, заставило ее, запутавшуюся в пеньюаре и потерявшую комнатные туфли, резко проснуться.

— Я выполнил твою просьбу, — деловито и самодовольно сообщил ей Гастон. — Ты сегодня обедаешь с подполковником Юбером в два часа пополудни. «У приятеля Луи». Знаешь, где это?

— О Боже… — только и выдохнула она, — да! Да, конечно, знаю! Гастон, ты прелесть!

— Прелесть, — вальяжно согласился он. — Я прощен?

— Да разве можно долго на тебя сердиться? Тем более, мы еще не обсудили все до конца, — лукаво подыгрывала она, меж тем, судорожно прикидывая, в чем идти на эту самую важную — для нее, а не для дела — встречу.

— Я с тобой окончательно облысею, — сердито буркнул Гастон.

— А я буду очень любить твою плешь. Тем более, что это я приложила к ней руку.

В ответ раздался смех, от которого у нее сводило скулы. В это утро она почти ненавидела его. И ненавидела последние два года с ним. И думала только о том, что едва отправится в Сайгон, почувствует себя птицей, вырвавшейся на свободу. И будет лететь-лететь-лететь так быстро, что никто уже не остановит, никто не догонит, никто не посмеет снова посадить в клетку. Потому что сперва попробуй поймай.

[1] Кинематографическая служба вооруженных сил — созданное в 1915 году подведомственное Военному министру Франции учреждение связи, целью которого было формирование фото- и видеоархива французской армии во время первой мировой войны. Характеризовалась жесткой цензурой и созданием пропагандистского образа и имиджа французских вооруженных сил. Позднее эта служба являлась связующим звеном между армией и независимыми средствами массовой информации.

— Ваши обязанности в этом ведомстве будут сродни тем, что вы исполняли в Констанце. Я, естественно, не смогу уделять много времени форту — моя задача на данный момент не позволить Рамадье[1] развалить армию. Это удобнее делать из Отеля де Бриенн[2], как вы понимаете, Анри.

— Снова усадить меня за бумаги? — ухмыльнулся Юбер, стоя у окна кабинета генерала Риво и глядя за стекло, где во внутреннем дворике с небольшим садом, сейчас запорошенным снегом, прохаживалась его дочь с внуком. Куда ни кинь взгляд — везде идиллия. Потом он обернулся к генералу и легкомысленно спросил: — Давно я от них сбежал, что ли? Соскучиться не успел, прошу простить великодушно.

— Сейчас это самое подходящее для вас. Вы имеете опыт этой работы…

— Работы рыться в дерьме, — перебил его подполковник, не заботясь о том, чтобы подбирать слова. Риво и сам их редко подбирал.

— Этой работы, — с нажимом повторил тот. — И едва ли кто-то справится лучше. В этом я целиком полагаюсь на ваши способности. Нам приходит большое количество запросов на получение удостоверений, и это еще полбеды. В ряды ведомства записывается немало добровольцев. Каждый случай должен рассматриваться отдельно, тщательно проверяться. Мы не можем позволить портить репутацию вооруженных сил людям, сочувствующим врагу, симпатизирующим противнику. Здесь тоже война и мы должны быть особенно осторожны. Может быть, даже осторожнее, чем в Констанце.