Погонщик волов

Место председателя общины Пауль Фюрвелл вынужден уступить господину учителю. Почему именно учителю? Да потому, что учитель уже год, как состоит в партии курток.

Дни бегут. Альберт Шнайдер тоже почти все время щеголяет в коричневом костюме. Газеты то и дело помещают портрет человека, у которого падает на лоб клок волос. Потом деревенские приучатся узнавать этого человека и на других фотографиях, где он либо разговаривает с другими мужчинами в форме, либо улыбается. Курточники говорят по этому поводу: «наш Гитлер» и «наш фюрер», словно он у них какой-нибудь святой. А у мужчины маленькие усики, и он ничем не отличается от любого другого ремесленника из Ладенберга. Но именем этого человека свершаются великие дела и даже чудеса. Его именем свершается обновление. Новый почтальон вместо старого, и еще парикмахеру Бульке не разрешается больше проверять качество мяса. Молодых шахтеров берут на трудовую повинность, чтобы они там научились работать. Обновление выступает в тысяче разных обличий. Однажды парни из Ладенберга приезжают на машине и увозят с собой Блемску. Потом они запрещают социал-демократический ферейн, и рабочий ферейн велосипедистов тоже. Потом они приезжают за Густавом Пинком и тоже увозят его на машине. Орге Пинк плачет так сильно, что даже часовая цепочка подпрыгивает у него на жилете. А вот кукольник Гримка со своим барабаном стал нужным человеком. Обновители день и ночь бьют по городам в барабан. Теперь они начинают дубасить в телячью шкуру также и по деревням.

— Почему вы носите такие коричневые костюмы и сапоги? — спрашивает Лопе у Альберта. — Вы хотите делать войну?

Нет-нет, Альберт Шнайдер не собирается делать войну. Он собирается делать работу и хлеб. Адольф Гитлер сказал, что хочет мира, а Альберт Шнайдер хочет того, чего хочет Адольф Гитлер.

— Ты его хоть раз видел?

— Кого?

— Ну этого, как его, Гитлера?

— Моего фюрера?

— Ну да, его.

— Думаешь, его так просто взял и увидел?

— Но ведь он фюрер для всего народа. Или нет?

— Вот поступлю в СС, тогда и увижу.

— А что такое СС?

— У них черная форма, не коричневая, как у нас, а черная. И они хорошей расы.

— Как в племенной книге?

— Точно. Если ты хочешь поступить в СС, ты должен быть расово чистый. У тебя все как есть замерят, хватает ли длины.

— А если у тебя все длинное, значит, ты хорошей расы?

— Какой ты вздор несешь, уши вянут. Все равно как реакционер. Понимаешь, когда я буду в СС, мне позволят нести караул при лейб-штандарте, и я буду видеть фюрера каждый день.

— Тебя уже обмерили?

— Нет, но скоро обмерят. А ты даже и не надейся. У тебя ноги слишком короткие. К твоему сведению, голову тоже обмеряют.

— Но ведь никому не известно, что там внутри.

— Чего тут неизвестно? Если голова большая, значит, и внутри много.

— А у министра, который всегда говорит, будто пастор, у него-то ведь маленькая голова.

— Ты про рейхсминистра Геббельса?

— Про него.

— Ну это нельзя… нельзя так ясно разглядеть… на газетном снимке.

Погода повернула на весну. Земля делает все, как предписано. И не обращает никакого внимания на новое. Скачков не совершает. Рвется на части снежное одеяло. Просыпаются большие ветры и гуляют по равнине. Деревья гонят сок до кончиков ветвей. И скворцы вернулись. Они принимаются искать жирных прошлогодних червяков.

Закладные на дом и двор вдовы Шнайдер лежат вплотную, как черепицы на крыше. Торговец Кнорпель тоже не замечает уничтожения концернов и торговых домов. Кнорпель укладывает пожитки. Ему стало невмоготу. Каждый день — что-нибудь новое. Они разбивают у него стекла в витринах. Они рисуют шестиконечную звезду у него на дверях. Они отпугивают людей, которые хотят делать у него покупки, они кричат на них. Кнорпелю удается доказать, что его сморщенная, бережливая жена арийской крови. Он переводит магазин на ее имя. И все без толку. Они каждый раз придумывают что-нибудь новое. Наконец Кнорпель увязывает узлы и покидает деревню. А магазин достается оптовому торговцу Хоенбергу из города.

Они много говорят, много поют и много маршируют с музыкой и со знаменами. Переменить мир им не удается, но они всячески пекутся о том, чтобы люди в своих разговорах не уставали говорить о переменах.

— Блемску выпустили. Он еле ходит.

— Непонятно, как они это делают. Густав Пинк говорит, что и толковать не о чем. Они его допрашивали.

— Правды тебе никто не расскажет. Их, наверно, заставляют подписывать какую-нибудь бумагу, что они будут молчать. И от Блемски тоже слова не добьешься. «Каждый день — кормежка досыта и танцы до упаду», — сказал Блемска.

— Странно, а сам еле ходит.

— Теперь они забрали столяра Таннига…

— Таннига? А Танниг им чем не угодил?

— Он-то? Он, когда услышал у Тюделя музыку из ящика, возьми да и скажи: «Ну, сейчас начнется. Это фарфары… или как они называются — фарфары возвещают конец света!»

— И за это его забрали? — Значит, кто-то… кто-то должен обо всем доносить в Ладенберг!..

— А ты пораскинь мозгами. У Липе теперь такой же коричневый костюм. На свои деньги он бы его навряд ли справил.

— Точно. Управляющий, как уходил, отдал ему свои гамаши и башмаки.

— Липе, Липе… Они хотят назначить его смотрителем, ходят такие разговоры.

— Быть того не может. Ведь Липе… ну хотя, конечно, он сейчас пьет меньше… Говорят, он с Мюллершей путается…

— Ясное дело, без жены остался. Они ж ее так-таки упрятали в лечебницу, Матильду-то. Кстати, насчет смотрителя: новый управляющий застукал Бремме, когда тот спускался с засыпного чердака. Из того закрома, где держат сечку. И было при нем два полных мешка.

— А-а, так вот почему они хотят, чтобы Липе… Новый управляющий — он, поди, тоже из обновителей.

— Они так и не вернулись домой после Парижа или где они там были…

— Кто?

— Милостивая фрейлейн с бароном.

— Не вернулись, говоришь?

— Нет, прямиком покатили в Берлин. Он там заделался важной шишкой. Позавчера туда отправили мебель и все такое прочее для милостивой фрейлейн.

— Ты до сих пор называешь ее фрейлейн.

— Да вот… никак я не запомню… больно у барона длинное имя.

— А конторщика совсем не стало видно. Не пойму я его. Он вроде вообще не мужчина, а так…

— Да, на него зарилась Венскатова Фрида, но старый Венскат поднял шум. Он скупой как дьявол, и причуд у него день ото дня все больше. Милостивая госпожа теперь не позволяет ему катать себя по лесу.

— Ах, не позволяет, значит?

— Нет, говорят, она теперь боится с ним ездить. То ли между ними что было, то ли не было, между Венскатом и ее милостью.

— А он больше туда не ходит?

— Кто не ходит?

— Я про конторщика.

— Ах, он-то… она сама к нему таскалась, ты только представь себе. Говорят, теперь к нему ходит Ольга, новая горничная. Она прямо без ума от книг. Остальным приходится делать за нее работу, а она изображает из себя важную барыню. Она изволит читать.

— Да, она и впрямь малость чокнутая. Значит, она теперь и белье стирает для конторщика, раз Матильду увезли?

— Ну, такие сплетни меня не интересуют.

Новое подползает и к Лопе. Лопе взял с собой в шахту Блемскину книгу. С тех пор как всюду работают новые откатчики, надсмотрщики, воротовщики, от вагонетки до вагонетки проходит много времени. Лопе иногда разговаривает со старым смазчиком, но когда ночная смена, тот скоро задремывает, и у Лопе остается время для чтения. Он сидит в будке воротовщика на куче ветоши и читает, наморщив лоб. Воротовщик выстругивает рукоятку для лопаты. Вдруг дверь распахивается от удара, и входит новый обер-штейгер.