Погоня

Необыкновенная, целеустремленная резвость коренастого мальчишки в разбитых лаптях, конечно же, заставляла задуматься недолгих попутчиков и встречных; в деревнях, почуяв пигалика, трусливо брехали собаки, провожали Золотинку за околицу рассыпанной сторожкой стаей; брошенные по страдной поре старухи и старики сурово глядели из-под руки, вспоминая, когда, дай бог памяти? видели последний раз пигалика и какие происходили потом несчастья. Но Золотинка спешила, понимая так, что дворец все спишет. Все прежнее переменится и утратит значение, большие провалы и пустячные достижения неизвестно еще как обернутся, если только Золотинка успеет во дворец. Там-то уж не достанет Золотинку ни подозрительный взгляд, ни возбужденный шепоток, ни быстро скользящая по земле тень коршуна.

Золотинка спешила бегучим шагом и не могла придумать, как поспешать шибче. Чтобы успеть.

Она уж набралась было отчаянности угнать лошадь, да по несчастью не встретила ни одной праздной. Попадались ей лошади у придорожных кузниц и у харчевен возле коновязи — все больше заморенные солнцем савраски под присмотром нахальных мальчишек, они смирно стояли, впряженные в легкие тележки с изящными тонкими колесами или в тяжелые возы под снопами, под мешками и кулями — тут нечего было искать.

Случилось Золотинке погнаться за рысью катившей каретой. Но на запятках среди чемоданов и сундуков устроился поседелый от пыли гайдук, который, вовремя приметив усилия пацаненка, загадочно его приободрил: давай, давай! и поманил пальцем. Остальное можно было не договаривать.

После полудня Золотинка решила остановиться. Наловила в озере пескарей — те прыгали прямо в подол рубахи, разожгла в укромном овражке костерок, чтобы запечь рыбок, а потом забралась в чащу лесного острова и легла спать, полагая, что ночь, может быть, более удачливое время для торопливых пигаликов. Авось ночью что-нибудь и придумается. И конечно же, Золотинка помнила о дозорных птицах Рукосила; если уж ничего путного все равно не выходит, чего ж тогда бежать среди бела дня, задрав к небу голову, когда можно бежать и ночью, не озираясь на каждый десятый шаг. Сто верст еще впереди с лишком!

Она поднялась до полуночи, в темный безлунный час и, пока доедала запеченных давеча пескарей, задумчиво вслушивалась в далекий собачий лай, которому вторили бродившие где-то недалеко волки.

В эти смутные времена, когда люди ожесточенно истребляли друг друга, доставляя обильную добычу стервятникам, волки покинули глухие дебри и держались поближе к жилью, к дорогам и пустошам — они хозяйничали в ночи. Выбравшись на дорогу, Золотинка остро ощутила, что осталась одна на свете. Вселенная опустела, люди скрылись за частоколами укрепленных усадеб, попрятались в свои домишки, наглухо закрыв двери и окна, а кто остался без пристанища, те сбились таборами возле костров, окруженные ночью, — там, где терялся, уступая мраку, мерцающий красный свет, подступало ничейное царство нежити.

Золотинка не трусила, потому что и сама ощущала себя частью ночного мира, не была она беззащитна перед лицом затаившейся тьмы. И потом, проспавши зря шесть или семь часов, она не чувствовала себя вправе дожидаться луны и других подобного рода удобств для того, чтобы пуститься в путь.

Дорога различалась как слабо светлеющий туман и терялась в пяти шагах, стоило только остановиться. Но Золотинка не останавливалась, потому похожая на туман дорога не кончалась, а разворачивалась все дальше и дальше — в безвыходный мрак, где жили в перевернутой бездне звезды, а все остальное лежало мертво и недвижно.

Нечто такое от мертвечины было и в завываниях волков, словно самая тьма выла — бездушно и бессмысленно. Но вот волки почуяли добычу и ожили, то есть смолкли. Оглянувшись, Золотинка уловила у себя за спиной бесшумные тени. Две… и уже три. Золотинка остановилась — остановились и тени; она не видела их, но проницала внутренним оком на расстоянии ста или ста пятидесяти шагов.

Звери заколебались, угадывая неладное. Но и Золотинка не торопилась. Она достала последнюю из запеченных рыбок, понюхала ее, смачно чмокая губами, сказала сама себе: вкусно! и бросила приманку во тьму. Однако звери попятились, поджав хвосты, — этого нельзя было видеть, но Золотинка отчетливо уловила рассеянный в немой пустоте страх. Добыча смущала и сбивала волков с толку; за расстоянием Золотинка не могла еще завладеть их волей, нужно было набраться терпения и ждать, не пугая сторожких зверей непонятными, необъяснимыми на их волчий толк движениями.

Она неспешно сняла пустую котомку, нащупала на обочине траву, что-то вроде кустистого чернобыля, и принялась ее рвать, чтобы набить мешок. Осталось потом только перевязать горловину и получилось довольно сносное седло.

О чем волки, ясное дело, не знали в точности, хотя и подозревали уже недоброе. Волки опасливо, с томительными остановками подкрадывались все ближе, и всякий раз, когда Золотинка пробовала достать их щупальцами своей воли, пугались — дыбили на загривке шерсть и прижимали уши, замирая. Когда же Золотинка оставляла зверей в покое, то начинала робеть сама, потому что глаза и уши обманывали ее: волки растворялись во тьме, и можно было воображать себе все, что угодно, звери мерещились ей в десяти шагах, на расстоянии стремительного броска. Любопытство и более того алчность подталкивали их все ближе.

А Золотинка, стараясь отвлечь себя, занималась упряжью. Она отрезала от пояса кусок, чтобы соединить между собой лямки заплечного мешка — это была подпруга к седлу. На оставшемся, достаточно длинном еще куске веревки, которая служила ей поясом, завязала по концам петли как раз чтобы вставить ноги — стремена. Середину веревки с петлями Золотинка затянула выбленочным узлом на горловину котомки, и сбруя была готова. Дело осталось за малым — оседлать волка, протянуть ему под брюхо подпругу и завязать.

Чутко настороженный слух уловил мягкие шаги… Померещилось или нет, Золотинка раздвинула тьму внутренним зрением — волки, захваченные врасплох, шарахнулись дать деру, да не тут-то было! Поздно! Они подобрались слишком близко. Полыхнул Эфремон, высвечивая, словно сжигая, каждую травинку и кустик, камешек на дороге, застывших в столбняке зверей, их вспыхнувшие безумным ужасом глаза и вздыбленную шерсть.

Поздно, голубчики! Сюда!

Обречено переставляя ноги, два матерых седых волка двинулись на повелительный зов, как деревянные. Третий исчез, ухитрился ускользнуть еще раньше. Но и двух хватит, прикинула Золотинка, она рассчитывала, что второй будет не лишним, — побежит рядом, как заводная лошадь, на перемену.

Начинать следовало, очевидно, с того, что крупнее. Золотинка возложила набитую травой котомку на болезненно подрагивающую спину серого и только завела под брюхо подпругу — мелко дрожащий зверь слабо дернулся, ноги подогнулись — и пал на дорогу, вытянув голову с разинутой пастью.

Без дыхания. Сердце остановилось, поняла Золотинка, когда попыталась поднять слабодушного зверя на ноги.

Скончался на месте от разрыва сердце. В избытке чрезмерно сильных впечатлений.

Второй дрожал рядом, в трех шагах, и Золотинка испугалась, что может потерять и этого — похоже, и этот был близок к обмороку.

Она накинула седло и некоторое время выждала, давая волку время освоиться с новым положением. Не особенно, правда, это у него хорошо получалось — освоиться. Но когда Золотинка, наскучив ждать, подтянула и завязала подпругу, а потом, вставив ногу в стремя, вскочила волку на спину, тот устоял, хотя и выказал незаконченное намерение упасть.

Сердце матерого хищника стучало часто и гулко, как на бегу, и, может быть, самое лучшее-то и было — дать сердцу волю. Золотинка гикнула, ударила под брюхо пятками — и они помчались мягким, словно стелющимся над тьмой галопом.