Погоня
Шрифт:
— Не знаю. Она уехала на весь вечер — мы теперь не спрашиваем друг у друга.
В первые же минуты (Светик осматривает жилье: «Как хорошо у тебя, милый!») она не упускает возможности спросить:
— А где же Божья Матерь, которую ты никак не решался мне подарить?
— Что?
— Икона где, милый?
— Ах, ч-черт, — хватается за голову Тонкострунов. — Совсем забыл, о боже мой, — я же ее продал, Светлана!
— Кому? — В первый раз она не прибавляет слова «милый».
— Одной сослуживице.
— Фамилия?
— Что?.. Уборщица наша. Зуева… Каждый день ко мне приставала. У нее дома все время пропадают иконы. Ворует
Светик к ударам привычна.
— Ты, конечно, знаешь, где она живет?
— Разумеется, могу узнать. Вздорная бабка… Но она вряд ли вернет.
— Одна живет?
— Не знаю… Я дубина, я склеротик. И как я мог забыть твою просьбу!
Он искренне огорчен. Пять минут кряду он поносит себя последними словами — наконец, спохватившись, он замечает, что и Светик грустна.
— А что с тобой?
— Ничего.
— Светлана, я же вижу.
И тогда она объясняет:
— Мне так не хочется, милый, говорить тебе эти слова — я завтра уезжаю. В командировку. В Читу. На месяц.
Тонкострунов сражен — как, на целый месяц?! И уже сегодня нужно собираться в дорогу?.. Значит, она уйдет — а он так ждал этого вечера, значит, она уйдет и даже не посидит с ним вместе?
Светик отвечает с грустью в голосе — она посидит с ним, но засиживаться не будет. Она ведь и пришла к нему сегодня на час-другой. Нет-нет, вина она не хочет. Ну хорошо, она пригубит. И не надо ничего лишнего, милый. Как-никак она впервые пришла к нему в гости, и он должен ее понять: он должен считаться с ее скромностью. А как только Светик вернется из командировки, они сразу же встретятся. Они встретятся у него или у нее дома, она это обещает. Встреча будет долгой, до самой ночи. Хорошо, милый, до самого утра. Я же тебя люблю, милый. Они встретятся. Обязательно. Обязательно. Что бы ни случилось, они встретятся. Даже если мир пойдет прахом и пеплом. Даже если земля перестанет вертеться…
Тонкострунов расслаблен. Он целует ей руки:
— Приезжай. Приезжай скорее. Буду считать дни…
— Я пойду. Мне пора, милый. Не надо меня провожать — я не люблю, когда провожают, милый.
— Почему?
— Такая примета. Если отыскал родную тебе душу — не провожай ее…
На миг ей становится его жаль — ей хочется хотя бы вскользь и намеком сказать ему, чтобы он не ждал и что в эту минуту они уже прощаются. Но Светик не говорит ни вскользь и ни намеком. Она решает, что нет смысла. На ее взгляд, мужчины не стоят жалости. Дерьмо.
Игорь Петрович и Валя Тонкострунова в эту минуту за городом — они бродят. Вокруг поля и перелески. Вечерняя прохлада. Закат. Игорь Петрович устойчиво грустным голосом говорит Вале, что он уезжает и что всякого океанолога это рано или поздно ждет. (Он решил, что хватит с него, — он обеспечил Светику этот четверг, и конец. Он самостоятельно решил. Он так и доложит нынче Светику — конец.)
— Уезжаю, — повторяет Игорь Петрович.
Они прогуливаются. Валя Тонкострунова трогает руками стволы берез. Ей грустно.
— В командировку?
— Да, — отвечает «океанолог». — Завтра отплываем.
— Куда?
— На Тихий. С флотилией. На месяц-полтора.
Валя Тонкострунова задумчива. Ей грустно.
— Я буду ждать. Буду считать дни, — говорит она.
Светик рассказывает Игорю Петровичу, что икона переехала к некоей бабульке Зуевой — живет эта бабка где-то в Немчиновке. Туда Светик и отправляется теперь. Одна. А может быть, и дальше — к монахам, потому что иконы у бабульки имеют обыкновение пропадать, и надо успеть…
Игорь Петрович слушает Светика вполуха, он слушает и улыбается. Он доволен. Он по собственному почину навсегда расстался с Валей
Тонкоструновой и даже не получил от Светика за это взбучки. Конец.— Светик, — его вдруг охватывает испуг, — а как же я буду жить один?
— Я постараюсь скоро вернуться.
— На что жить — денег-то нет?
— Ходи чаще в комиссионку.
— Ты же знаешь, у меня плохо получается.
— Пора научиться. Хватит тебе мыть посуду… Мы с тобой продали двое джинсов и одни туфли. И уже проели их. И должны дяденьке Фин-Ляляеву сто тридцать рублей — ты должен долг знать и помнить.
— Но Светик…
— Что еще?
— Ты же знаешь — я робею в комиссионке. Там могут быть мои знакомые. И, не дай бог, жена или теща.
— А будь осторожнее. Зрение у тебя нормальное. — Светик с ним не церемонится. Денег нет, что поделаешь. В конце концов, он сейчас работающий спекулянт и этим живет, и ам-ам любит, и аппетит у него отменный — он спекулянт, а его заботы и его честное прошлое Светика мало интересуют.
Светик начинает собираться. У нее свое дело, и оно поважнее всех чужих забот и дел. Ей плевать на дяденьку Фин-Ляляева. Ей плевать на этого пишущего психа… Но что-то Светика вдруг останавливает — не хочется ехать в Немчиновку вот так сразу. Верное дело надо начинать с утра. Интуиция — это интуиция, и Светик этой хитрой и пронзительной штуке верит.
Она стелет постель. Пораньше ляжешь — пораньше встанешь.
— Не поедешь? — спрашивает Игорь Петрович. У него появляется надежда.
— Поеду с утра.
Игорь Петрович уходит в свою комнату — слюнтяй! Что-то он там пишет?!. Неужели из таких недоносков получаются писатели? Стыд, если так. Если так, то мир, видно, встал на голову. И пусть себе стоит на голове — а она, Светик, будет твердо стоять на земле ногами.
Светик мечтает: сперва, конечно, деньги; деньги как начало и как разбег, потому что не хочет и не желает она начинать новую свою жизнь без денег. Без денег она пробовала. Хватит. Мечта у нее, в общем, как мечта — кооператив. Большая просторная квартира. Ну и мебель. Дом и семья — ей ведь ничего больше не надо; ей-богу, ничего больше. И муж. Тихий, вроде Тонкострунова. Тихий и нежный и чтобы с портфелем ходил на работу. Светик будет его любить, любовь — это ведь очень важно, и она обязательно полюбит, если он будет такой. Добрый и тихий, как Тонкострунов, но только без хвостов — без детей, брошенных и оставшихся где-то поблизости. И чтобы не отбивать у жены, отбить-то можно, но ведь уже не то. Надо с нуля. Надо, чтобы были свои дети. Своя семья. Свой дом. И уже до конца. До точки. И если…
— Светик. — В проеме двери появляется прозаик.
— Пошел к черту — иди спи!
Светик не любит, когда прерывают мечту. Мечта — мягкая штука, мечта — штука для одного. Тем более если выстрадана и выношена.
— Светик, хочу тебя спросить, мне это важно. С чего ты начинала? Хотя бы в двух словах…
— Пшел к черту!
Она говорит это грозно. Она даже приподымается в постели — он тут же исчезает. Еще раз сунется, она ему морду поцарапает. Крохобор несчастный. Собирает о людях по капле и думает, что выйдет озеро.
Интуиция не подвела — с самого утра в дверь звонят, К счастью, Светик встает рано, как жаворонок. Одета. Умыта. Звонок звонку рознь, и сердце у Светика предупредительно екает. Так и есть: на пороге два милиционера. А ведь утро было как утро, ничего особенного. Никогда не знаешь, начало это или конец.
— Проходите, — говорит Светик.
— Пройдем… Нам вот сказали, что вы тут временно поселились. Просим прощения, но проведать надо… Кто вы есть?
Менты, в общем, любезны. Светик это отмечает. Второй, правда, пожестче, и глаза тяжелые.