Поговори со мной мама

К нам приехали сотрудники санитарного надзора, обработали квартиру, забрали вещи Олега: постель, на которой он спал, и одежду. В то время у нас уже несколько лет жили взрослый ньюфаундленд Ник и подобранная на улице спаниелька Чара. Через два месяца после смерти брата ньюфаундленд начал надсадно кашлять. В городской ветстанции сказали, что людям с туберкулезом нельзя дома держать никаких животных. В городе не было оборудования, чтобы сделать рентген собакам и подтвердить диагноз, но по затяжному кашлю Ника было очевидно, что он заболел и теперь сам является источником инфекции. Спаниелька Чара не кашляла, но и ее оставлять было слишком рискованно, они с Ником часто спали вместе в кладовке, где для них была обустроена лежанка. Ветеринары категорически настаивали убрать животных.

Усыплять собак мы с мамой поехали вдвоем. Я не представляла, как это будет выглядеть, а когда увидела, как они задергались от инъекций (тогда умерщвление осуществлялось без наркоза), тяжело умирали в конвульсиях, я испытала большое потрясение. Мама тогда достала носовой платок из своей сумки, чтобы я как следует проплакалась и утерла сопли. Но она совсем забыла, что накануне использовала этот платок в лечебных целях, и на нем остались следы мази со змеиным ядом, которой разогревают больные места. От мази глаза раскраснелись еще больше и стали гореть. Я плакала и смеялась одновременно от абсурдности происходящего. Потом мы на автобусе возвращались домой. И я точно знала, что навсегда запомню этот день – 3 июня. К нашим собакам я была очень привязана. Спаниелька Чара каждую ночь ложилась спать со мной в кровать, под одеяло, как человечек, она клала голову на подушку и прижималась ко мне спиной. Я зарывала свой нос в ее шерсть, и мы засыпали в обнимку. А ньюфаундленд Ник был слишком огромным и почти все время проводил у себя в кладовке или в коридоре. По всей квартире летала его черная шерсть, его приходилось вычесывать, а мама пряла эту шерсть и вязала из нее рукавички и теплые носки для нас.

Мама сейчас говорит, что помнит из того времени только отдельные фрагменты, остальное – сплошь черные пятна. Часто путается или долго вспоминает, если нужны подробности. Говорит, что сразу же встала на учет в центре занятости и через 1,5 месяца после смерти сына вышла на работу на завод, в охрану. Сутки дежурила, трое дома. Это помогло удержаться на плаву.

Но пока она пыталась хоть как-то собраться и выжить, судьба приготовила для нее новые испытания. Внезапно заболел Максим. Мы все перепугались, переживали, что он подхватил туберкулез от Олега. Врачи обследовали его: Манту, снимки, анализы, и мы выдохнули, диагноз не подтвердился. Но Максим сильно сдавал, целый месяц его мучила жуткая простуда, и его отправили на повторные анализы. Только тогда выявили открытую форму туберкулеза, и он уехал лечиться в диспансер.

Из-за этого у нас в школе начались проверки. Был конец учебного года, и мы с Максимом к тому времени оба училась уже в девятом классе (я догнала его потому, что он в начальной школе пошел в четвертый класс, а я после третьего перепрыгнула сразу в пятый), нашу школу повели на Манту и флюорографию. Сначала только наш класс, а потом и параллельные. На меня, как на прокаженную, стали показывать пальцами, шептаться, периодически что-то говорили на переменах. Несмотря на то, что в школе оставалось доучиться всего полтора месяца и сдать экзамены, я туда больше не вернулась. Аттестат о среднем образовании получен не был. В начале 1999 года Максима выписали, он еще некоторое время состоял на учете и долечивался дома. Мама уволилась с завода и осела дома, снова начала шить на заказ, давала объявления в газету.

В этот период у Максима стали проявляться странности, мы стали замечать порезы на его запястьях. Однажды под воротником кофты мы увидели след на коже – на шее виднелась багровая полоска от удушения. Мы понимали, что он пытался с собой что-то сделать. Мама повела моего брата к психиатру, ему назначили лечение. Максим ничем не хотел делиться, вывести его на разговор было невозможно. О том, что происходит с сыном, мама не представляла.

Она очень расстраивалась, но делала все возможное, чтобы помочь Максиму – и когда ему в шесть месяцев поставили диагноз «гипертонус», и сейчас. В младенческом возрасте при помощи массажа мышечный тонус брату удалось восстановить и больше отклонений не наблюдалось. Пока в четыре года снова не появились непонятные симптомы. На этот раз мой брат ночами бился головой о подушку и часто-часто крутил ею в разные стороны, словно укачивал себя таким образом. Максиму назначили электросон и новую терапию. Тогда это тоже стабилизировало состояние. А в восемнадцать лет он неожиданно начал вставать по ночам. Вставал, что-то делал, подходил к окну. Мама в то время нередко засиживалась с шитьем почти до утра и иногда его видела, а когда на утро спрашивала Максима об этом, он ничего не помнил. Кроме внезапного лунатизма, вернулись и раскачивания головой во время сна.

Я в то время уже полноценно не жила с семьей, появлялась набегами и многое знаю только с маминых слов или из своих обрывочных воспоминаний после разговоров с братом по телефону.

Мы с Максимом были близки, часто обсуждали маму и случившееся с Олегом. Максим был обижен, ему казалось, что после смерти старшего брата мама перестала обращать на нас внимание. Будто бы Олег был важнее и с его уходом мы стали не нужны. Несмотря на искренние беседы, Максим был открыт не до конца, и я всегда чувствовала, что есть уголки души, в которые он и меня не впускает.

Максим был увлечен музыкой и ее звучанием. Он часами налаживал аппаратуру и обвешивал свою комнату многочисленными динамиками, каждый раз добиваясь чистоты звука. Любил технику и паяльник, любил сам во всем разбираться. Иногда к нему приходили друзья, пили дешевое пиво «Елки-палки» и «Зайка моя», общались и во что-то играли. Частенько смотрели фильмы по видаку. Периодически к Максиму приходила девчонка и оставалась на ночь.

Иногда соседи жаловались на брата, им мешала громкая музыка. И чтобы не конфликтовать с ними, мама постоянно просила брата убавлять громкость. На этой почве у них случались ссоры. А в остальном Максим был дисциплинированным парнем.

В 2000 году он устроился на завод, на главный конвейер, слесарем по сборке малолитражных автомобилей «Ока». На конвейере было тяжело, сильно уставал, а когда перевелся в другой цех, на станки с числовым программным управлением, признался, что теперь это отдых, а не работа. Настолько ему там нравилось. Мама очень радовалась, что сын работает и получает от этого удовольствие, и была за него спокойна.

Брат казался обычным, ничем особенно не выделялся. Но однажды я нашла у него тетрадку с какими-то иероглифами, он писал что-то зашифрованное, видимо, вел дневник. Разобрать записи мы с мамой не смогли, но все больше убеждались, что иногда Максим уходит в свой мир. И вроде бы и это казалось нормальным, но нам все же было тревожно.

Мама старалась приглядывать за Максимом и однажды увидела в окно, как к нему пристали пацаны со двора. Она выбежала на улицу, схватила парней за шкирки и приволокла их домой. Один ей очень дерзил, и мама его как-то особенно трепала, чтобы угомонился. Помню, как я переживала, что у нас потом с дворовыми могут быть проблемы, начнут мстить. Мама тогда порвала на дворовом пацане одежду и выслушивала, как она еще за это ответит.

Несмотря на то, что лихие девяностые уже отступали, у нас в Набережных Челнах еще продолжался бум молодежных банд, подростки шкерились по подъездам и нюхали клей, сидя на ступеньках с пакетами на головах. А потом как припадочные с пустыми глазами приставали к ровесникам, кто послабее. Но меня никогда не трогали, обзывали только иногда Гусихой. А к Максиму постоянно цеплялись. Его называли Гусем за длинное тощее тело. Когда звонили в дверь, если открывала я, так и спрашивали: «Гусь дома?» Однажды и у нашей мамы так спросили, она ответила: «Какой он тебе Гусь? У него имя есть!» Нервировали они нас постоянно. Но мне нравилось видеть свою маму воинственной.

Я с пеленок была уверена в своих силах и тоже перед ними не пасовала, как и мама, кидалась спасать брата из лап отморозков. Видимо, была достаточно убедительной, ко мне так ни разу и не прикоснулись, и брата после моего вмешательства тоже всегда отпускали. Максим из-за этого злился и даже срывался на меня, я же его младше, да еще и девчонка. Он был хорошим и крепким человеком, физически развитым, постоянно занимался с гантелями, но все же очень был ранимым и почему-то не мог за себя постоять как следует.

Однажды он не вернулся с работы, обычно приходил со смены после полуночи. А тут его нет, мама волнуется, пришел в три ночи избитый. Какие-то пацаны затащили его в подъезд и устроили разборки. Мама говорит, что всегда после этого он замыкался в себе. В то время, когда на его запястьях стали появляться порезы, он несколько раз при встречах с друзьями говорил, что хочет вздернуться. Пацаны его слушали, выпучив глаза, но, видимо, не до конца верили.

Восьмого марта 2003 года у мамы необъяснимо сжималось в груди. Проблем со здоровьем не было, очевидных причин для волнений тоже, мама не могла понять природу этого внезапного чувства. Максим куда-то собрался и ушел, потом вернулся и, когда столкнулся с ней в коридоре, сказал как-то странно: «Ну чего, с 8 Марта!» Из коридора мама направилась на кухню и увидела на столе две черные розы. Спросила: «Что это значит?» Максим отмахнулся и сказал, что вечером придут друзья на посиделки и будут девчонки-двойняшки, розы для них.