Поговори со мной мама

Пионерский лагерь, Набережные Челны, 1990 г.

В летние лагеря после учебного года мы ездили несколько лет подряд, нам это нравилось, да и маме было полегче. Мы снова находились без ее надзора, больше общались со сверстниками и более старшими ребятами. Однажды я привезла из летнего лагеря грамоту за то, что на соревнованиях 11 раз подтянулась на турнике и 43 раза отжалась от пола.

Мы часто переезжали. Из-за этого школу за девять классов я меняла пять раз. Учились даже в лесной. Мы с Максимом в 7 классе прознали, что из обычной школы можно туда получить путевки, и упросили маму организовать нам это. Лесная школа – это жизнь на природе, в корпусах, вдали от родителей, всего по 15 человек в классе, кислородные коктейли, дискотеки по выходным. Кроме классного руководителя, в лесной школе мы находились под присмотром воспитателя. Но нам все равно удавалось устраивать королевские ночи, когда под покровом темноты все палаты ходят мазать друг друга зубной пастой или перестукиваются через стену по какому-нибудь шифру. Это было очень похоже на обычный летний лагерь, только днем по будням приходилось еще и учиться.

После учебного года в лесной школе мама узнала о продвинутой детской школе бизнеса, с углубленным изучением ЭВМ. Школа была платной, мама хотела нам лучшего и рассчитывала, что оплату вытянет. Мы с Максимом прошли тестирование, и нас приняли. Были мы там, конечно, как чужие, отличались от основной массы приблатненных подростков. Водились в основном с такими же ребятами, без достатка, чьи родители с трудом наскребали на платное обучение. Наша мама часто задерживала оплату, но она старалась и понимала, как это важно для будущего. Только когда в нашу семью пришло первое горе и от туберкулеза умер Олег, мамин неплохой заработок на дому рухнул. А когда заболел еще и Максим, ходить в эту школу мы перестали. И оплачивать ее тоже. Это произошло потому, что наш класс, а потом и параллельные потащили на туберкулезное обследование. Для четырнадцатилетних подростков это оказалось большим стрессом. Мы и так не дотягивали до мажоров и чувствовали себя из-за этого ущербно. А после истории с туберкулезом вообще боялись показаться одноклассникам и учителям платной школы на глаза. Думали, что они все нормальные, а мы вроде как отщепенцы и второсортные, потому что у нас вот такая семья.

До окончания учебного года оставалось досидеть всего полтора месяца, стиснуть зубы, сдать экзамены и получить аттестат, но я не смогла. Я и без того часто себя неловко чувствовала, потому что мой подростковый организм неожиданным образом начал себя проявлять. Первые месячные случились в этой школе, прямо во время уроков. Я испытала тихий ужас, когда представила, что сейчас все увидят кровь у меня между ног и начнут издевательски смеяться. Прежде я видела, как это происходило с другими девочками. Парней-одноклассников это всегда веселило. Досидев мучительный урок и выждав, пока весь класс выйдет на перемену, я вскочила и увидела на стуле позорное красное пятно. Наспех накинув на себя куртку, которая прикрыла кровь на штанах, я побежала домой. Прокладок у меня не было, в ходу были тряпочки и такие конфузы во время учебы еще не раз случались. Но другая чудовищная проблема беспокоила меня куда сильнее. Подмышками стали расти волосы и появился едкий запах пота. Было обидно и непонятно, почему нас к такому не готовят заранее, например дома родители или на специальных уроках в школе, где рассказывали бы о физиологии и как помогать себе в таких ситуациях. При одноклассниках я стеснялась шевелить руками, держала их опущенными вниз, словно приклеенными к туловищу, и иногда из-за этого даже отказывалась идти в школу. Просила у мамы дезодорант, но она говорила, что мне еще рано. Делиться своим она не хотела, а покупать персональный для меня – тем более. В итоге я научилась хитрить и просто дожидалась, когда мама отойдет на кухню или в туалет и тихонько шныряла в ее комнату, где украдкой мазала свои мокрые подмышки. Мои подружки-одноклассницы тоже так иногда делали, пользовались маминой косметикой тайком, а после один человек нас надоумил, что косметику и средства по уходу можно воровать на рынке.

В ту пору была хорошо развита уличная торговля, в черте города находились рынки, где-то покрупнее, где-то поменьше, и мы повадилась с девчонками ходить на тот, что был ближе к нам. Одна из нас отвлекала продавца расспросами и просьбами показать другой цвет/размер, и когда тот наклонялся под прилавок или отворачивался, мы сгребали в карманы импортную зубную пасту, помады, новомодные подводки для глаз и, конечно же, прокладки с дезодорантами. Наши аппетиты росли, и позже мы стали засматриваться на одежду, модные в то время ядовитого цвета лосины и шапки с помпонами. А потом на рынке нас стали узнавать, схема-то была всегда одна: пришли, зубы заговорили и ничего не купили. Зато под вечер продавец обнаруживал недостачу. На рынке нас стали гонять и грозить милицией.

Воровство у нас не считалось чем-то зазорным, потому что эту идею подкинула мама одной из подруг. Однажды она с нами разговорилась и рассказала, как сама что-то утащила с прилавка. Мы моментально намотали на ус эту информацию и опробовали в деле. Но воровала не только мама подруги, этим промышляла и моя мама. Когда мы жили с отчимом и хорошей работы у него еще не было, они воровали еду в магазинах. Схема была проста: заходили с большой сумкой, внутри которой стояла канистра. Обычная пластиковая канистра, но разрезанная на две части, верхнюю и нижнюю. В магазинах камер наблюдений тогда не было, только при выходе всегда стояла какая-нибудь женщина и проверяла сумки. Мама с отчимом как завзятые аферисты раскрывали канистру и незаметно складывали туда продукты. Когда она наполнялась, емкость закрывали так, чтобы разрез был не виден. При выходе из магазина женщина просила открыть сумку и видела в ней только канистру. Проколов не было, потому что у канистры было видно только горлышко и никто не догадывался, что ниже скрывается разрез. Спустя годы, когда я рассказала маме, что знала об этом, она разнервничалась. Я понимала, что тогда время было такое: девяностые, все хотели выжить, и не осуждала. Мне только очень не нравилось, что она не умеет честно признаваться в постыдных вещах, неприятно изворачивается вместо того, чтобы сказать, как есть: да, это правда, я так делала!

Во мне все это естественным образом формировало границы дозволенного. В четырнадцать лет, когда внутри яркой полифонией заклокотали гормоны, я стала превращаться в монстра. Происходило что-то вроде перехода во взрослый мир, когда паспорт еще не получен, но уже можешь бунтовать против норм общества или своих главных врагов – родителей. А культуры воспитания в семье при этом нет, есть ор и железный аргумент, что только мама знает, как будет лучше. В итоге из доброго ребенка я вдруг превратилась в катастрофу, начала нападать на семейный кокон и на общество в целом. Тот период был наполнен стремлением к независимости и свержению всех постулатов «надо» и «должен», которыми пичкают подростка все взрослые. Мама, которая просила меня возвращаться домой не позже десяти вечера, очень быстро потеряла авторитет, а ее запреты только еще больше действовали на нервы. Правда, мои одноклассницы, у которых я, как и у мамы, брала интервью, чтобы собрать для этой книги как можно больше воспоминаний, говорили мне, что я всегда любила маму и дурно о ней не отзывалась, даже в тот период. Всегда старалась успеть вернуться домой к назначенному часу. Но при этом и впрямь имела взрывоопасный характер и ни от кого не терпела наставлений.

В современной научной литературе все чаще встречается понятие «личностная идентичность», речь о человеке в возрасте от двенадцати до двадцати лет, когда происходит самоопределение. У подростка в этом возрасте формируются личные ценности и идентичность. Кто я? Какие у меня убеждения? Что мое, а что навязывают другие? Стабильная обратная и положительная связь от семьи в этот период помогает самоопределиться, но для этого нужны устойчивые ролевые модели у родителей. Если же вокруг раздрай и сумбур, у ребенка формируется смещение ролей.

Мои одноклассницы говорят, что я никогда не говорила плохо о своей маме, но, приходя домой, я все-таки не отмалчивалась и адресовала ей, глядя в глаза, очень прямые и неприятные послания. О своей ненависти, неприятии контроля и о решительности, которой преисполнена, если она будет меня ограничивать. При очередном скандале я припомнила маме, как она отлупила меня в детстве, и сообщила, что, если она решит повторить такую порку, – дома она меня больше не увидит.

К сожалению, все это происходило именно в то время, когда не стало старшего брата, факт моего взросления и смерть Олега совпали и наложились друг на друга. К Олегу ни я, ни Максим привязаны не были, он всегда был отдельно от нас. Когда его не стало, тяжело было только маме, мы же с Максимом просто были растеряны, но внутренних страданий это нам не приносило. Напротив, то, что маму так замкнуло на его уходе, – нас злило. В силу слишком юного возраста мы не думали об этом с позиции, а что чувствует мать, которая хоронит свое дитя. Помню, как было неловко, когда на похоронах Олега мама вдруг начала выть, лично мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Боже, какой позор, вот это представление, зачем она так переигрывает? В том возрасте я думала именно так. Ее скорбь мне была непонятна и то, как она ушла в себя и перестала на нас с Максимом обращать внимание, тоже. Я взрослела, бунтовала, отстаивала свои границы, а потом и вовсе ушла в такой внутренний раздрай, который меня повел по кривой дорожке.

Мамина записка о смерти Олега, 1998 г.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: Неправильное и скверное решение

Мой первый сексуальный опыт оказался неудачным. Мальчика звали Алексеем, мы встречались совсем недолго, но на предложение прийти к нему в гости и попить пива я согласилась. В пиво Алексей украдкой добавил какие-то таблетки. Потом ничего не помню. Я очнулась, когда за окном уже было темно, и обнаружила у себя между ног кровь и сперму. Меня это не шокировало, обиды я тоже не испытала. Осталось только непонимание: зачем он сделал это таким странным образом и почему не проводил меня до дома. Наша дружба с Алексеем на этом закончилась. Я ушла от него одурманенной, по дороге домой видела на небе огромную красную луну и подлетающих к земле пришельцев. Когда зашла в квартиру, мама накинулась на меня с расспросами, почему я задержалась, на часах было одиннадцать ночи. Я тогда сказала, что заблудилась, и это было чистой правдой, потому что Набережные Челны поделены на комплексы, в которых дома очень похожи друг на друга. В тот вечер я блуждала под действием наркотиков между одинаковыми домами и не могла определить, какой из них мой. Зато помню девушку, которая подошла, когда я упала на землю и заплакала. Я объяснила ей, что не могу найти дорогу домой, и она меня проводила.

Странное было время тогда, с чередой глупых историй. В четырнадцать лет я уже покуривала и тайком пила пиво с девчонками. Мы не напивались до одури, денег у нас на это не было. Если кому-то удавалось купить пачку More или Parlament’а – мы шиковали, но чаще это был все-таки Bond или «Прима», а иногда подобранные с земли окурки. Пиво покупали, конечно, самое дешевое. И нам все это с легкостью продавали в ларьках, потому что мы выглядели старше своего возраста. Выглядеть старше помогала украденная на рынке косметика. Огромные, жутко налаченные челки с начесом, черная помада и густо подведенные глаза определенно накидывали нам несколько лет сверху. Впрочем, так выглядели не только мы, а почти все наши сверстницы. Это было модно.

Спустя несколько месяцев я с подругами отправилась на вечеринку к двоюродному брату одной из одноклассниц. Родной брат Ксюши был сильно старше и очень строг к ней. Ее двоюродного брата мы воспринимали точно так же, как и его, и считали, что ничего плохого на той вечеринке случиться не должно. Но все напились, и когда мне стало плохо, я ушла полежать в соседнюю комнату. Остальное знаю только со слов одноклассниц. Одна из них пришла на вечеринку позже остальных и, когда среди гостей не нашла меня, отправилась на поиски в соседнюю комнату. Там она обнаружила пыхтящего двоюродного брата Ксюши уже на мне. Она вытянула меня из-под парня и устроила скандал, хотела вызвать милицию. Но говорит, что я сама тогда испугалась и отговорила ее. Таким оказался мой второй сексуальный опыт. Оба раза я была без сознания, и что такое секс, вопрос очень волнительный для подростка, я так и не понимала. Фактически да, но по эмоциям и ощущениям – в голове никакой информации.