Пограничные зори

— Давно ты бежал из Темеча, а я помню тебя, одноглазого!

— Меня-то ты помнишь, старая скотина! — выругался бандит, сверкнув единственным глазом. — А про сына своего, Нурсахата, не забыл? А забыл, так он скоро напомнит о себе. Он все про тебя знает и ничего тебе не простит. Смотри не сломай нож на хвосте коровы.

— Врешь! — не то с удивлением, не то с отчаянием вырвалось у старика.

— А вот скоро узнаешь — вру или нет. Жди, придет к тебе в гости…

Старика как будто ударило в грудь. Он покачнулся, растерянно посмотрел на стоявшего рядом начальника заставы, опустил голову и поплелся к лежавшему в отдалении, вдавленному в землю валуну.

Кертык словно бы вдруг лишился рассудка. Ему было все равно теперь, куда идти и что делать. Неужели сын Нурсахат и вправду жив? Нурсахат… Что же он там делает? Неужели, как шакал, рыщет около границы? А быть может, бандит это по злобе сбрехнул, опозорить хотел? Чему верить?

Бандитов увели, а начальник заставы с тремя солдатами остался возле кяриза. Пограничники спускались на веревке в глубокий колодец с подземными ходами, что-то измеряли вокруг него, записывали. Возле офицера неотступно находился коренастый, смуглолицый солдат, одетый в новенькую форму и перешитые сапоги с острыми носками. Кертык знал его лучше, чем остальных. Это был азербайджанец переводчик Али Меджидов, с которым старику не раз приходилось встречаться.

Тяжело встав с валуна, Кертык побрел в сторону Темеча. Шел медленно, неверной походкой хворого человека.

Он не слышал, о чем говорили между собой начальник заставы и переводчик, но, перед тем как спуститься с холма в глубокую падь, оглянулся и заметил, что Али Меджидов отдалился от группы пограничников и пошел следом за ним. Кертык отнесся к этому безразлично. Он сполз на задниках чокоев с холма в низину. Здесь было уже темно. Кроме вершин гор, ничего нельзя было различить на фоне мутного неба.

На дне глубокой впадины переводчик догнал Кертыка.

— Домой спешишь, Кертык-ага? — спросил не очень чисто по-туркменски.

— Да, на дежурство, — тупо глядя перед собой, ответил Кертык.

Меджидов вынул из кармана портсигар.

— Закуривай, Кертык-ага.

— Я не курю, — покачал головой старик. — У меня вот есть…

И он нетерпеливо достал из-за пазухи что-то продолговатое. Послышался твердый стук тыковки о зубы.

Тропинка была узкой, рядом двоим не пройти. Кертык шел впереди, переводчик за ним. До подъема на соседнюю высотку шли молча. Поднявшись на крутой обрыв, Кертык устало присел. И Меджидов сел рядом с ним.

Отсюда тропинка, освещенная поднявшейся луной, шла прямиком к селению, где светились редкие огоньки. Слышался собачий лай, крик ослов.

— Устал, Кертык-ага? Весь день сегодня на ногах.

— Приходилось ходить и больше, — нехотя ответил старик и вздохнул.

— Начальник заставы просил сказать тебе спасибо за помощь. Без тебя долго бы проканителились, да еще и неизвестно, чем бы кончилось. Ты видел, сколько оружия отобрали у бандитов? Спасибо тебе, яшули! — Старик молча кивнул, скрестил руки на груди и поклонился.

— Говорят, ты к дочке в город уезжаешь?

— Нет, никуда я теперь не поеду, — горестно покачал головой Кертык.

— Что так? Разве лучше жить одному? Жену похоронил, детей растерял.

— Эх, сынок, верно! Все я растерял, — вдруг с тоской сказал старик.

К Меджидову он питал искреннее уважение, и хотелось открыть перед ним сердце, излить все, что в нем накопилось.

— Ты молод и не знаешь еще, что в жизни все равно как в этих горах. То вверх лезешь, добираешься до вершины и смотришь на все свысока, то спускаешься в темное ущелье и задираешь голову, чтобы хоть краешек солнца увидеть… Так-то оно в жизни… В твои годы я по горам, как джейран, носился. Думал, все у меня впереди. Вот, думал, подрастет мой сын Нурсахат и будет светла моя старость. Сын в семье — ярче солнца на небе. Веселый, шустрый был мальчишка, и такой смышленый! Думал, джигитом будет, радость глаз моих…

Голос старика задрожал. Он порывисто встал и пошел, споткнулся о камень, и с головы свалилась шапка, Меджидов проворно поднял ее, стряхнул пыль и подал старику. Тот сунул шапку под мышку и зашагал уже с непокрытой головой, отчего сразу стал ниже ростом.

— Ошибся я в своем сыне, не согрел он мою старость. — Кертык выплюнул горький нас [4] и вытер губы рукавом халата. — Недоглядел я, видно, за ним. Рано от рук отбился. Жил бы да жил, как все добрые люди. Нет, из школы ушел. Пристал к шалопаям… Выпивать начал. Многих погубил этот проклятый «змий». — Старик, казалось, говорил не для Меджидова, а для самого себя, отчитываясь перед своей совестью. — На водку большие деньги нужны. А денег у Нурсахата не было. Воровать начал. Бил я его. Раз он ушел вечером и пропал. То ли в Россию уехал, то ли туда, за горы… Не знаю, только пропал он, и я уж больше не видел его. Все ждал… хоть весточки какой-нибудь…

4

Нас — род жевательного табака.

— И что же? Так и не дождался? — спросил Меджидов.

— Нет. А вот сейчас… Да ведь ты слышал, что сказал одноглазый. Не знаю, верно ли это. Люди все мне говорили, будто помер Нурсахат. Я и сам уж так думал. А теперь не знаю, чему и верить. Ну, да поживем — увидим. Только не закрылись бы до срока мои старые глаза.

Старик с трудом передвигал ноги, сутулился, кашлял. Переводчик проводил его до дома. В привычной обстановке Кертык немного оживился. Он вскипятил чай, угостил Меджидова, да и сам подкрепился немного.

Когда гость ушел, старик поспешил на дежурство. Он разостлал кошму около двери магазина и сел, сунув руку под халат. Пойманной в силок птицей колотилось старое сердце. Кертык изо всех сил прижимал к груди горячую ладонь, до боли сцепил зубы, но успокоить его не мог.

В ту ночь, впервые за много лет, никто из жителей Темеча не видел возле магазина костра, а на заре не слышал привычной «заутрени» ночного сторожа.

Неспокойна стала жизнь старика, и каждая ночь страшила его. Только когда наступал час работы магазина и оживлялась колхозная чайхана, а по узким улочкам начинали сновать люди, Кертык уходил к себе на край селения, запирался и спал в пустом доме тревожным сном. Люди редко заходили к старику, а кто переступал порог его дома, удивлялся тому, как живет Кертык. Голые низкие стены, в потолке дыра для выхода дыма. На глиняном полу, под дырой — закопченный оджак. В одном углу вязанка хвороста, в другом — протертая кошма, над кошмой на стене — ружье. Вот и все убранство.

О своем отъезде в город он теперь не заводил речи. Почти каждый месяц от дочери приходили ему деньги и письма, в которых она все настойчивее звала его к себе, даже сама приезжала за ним, а он упрямо твердил одно и то же:

— Пусть пока все побудет так, как было.

И ни уговоры, ни слезы дочери ничего не могли изменить в странной жизни старика.

О Нурсахате он уже никогда ни с кем не говорил, даже с родной дочерью.

* * *

Как-то в конце лета двое конных в зеленых фуражках, ведя на поводу третью подседланную лошадь, спустились с гор в Темеч и направились прямо к Кертыку. Не зная, чему приписать это посещение пограничников, старик, охваченный недобрым предчувствием, долго возился в своей хижине, прежде чем выйти во двор. Увидев переводчика Али Меджидова, он сразу вспомнил свой разговор с ним.

Трясущимися руками помогая ему слезть с коня, Кертык спросил:

— Чем могу служить?

— Ты что-то, Кертык-ага, плохо стал встречать гостей! — пристально вглядываясь в черное, со складками на щеках лицо старика, сказал переводчик. — С трудом к тебе достучались.

Старик ничего не ответил и взял чайник, стоявший у порога, — вскипятить чай.

Меджидов остановил хозяина.

— Некогда чай пить. Начальник заставы просит тебя к себе. Лошадь прислал.