Похищение Европы

— Семьдесят лет здесь не было никого, — сказал Иона, выходя из машины. — Вообще никого.

Единственным, чего не коснулся дух тления, были стены, выложенные из огромных серых валунов. И хотя скреплявший их некогда раствор давно осыпался, валуны намертво срослись друг с другом, превратились из архитектуры в природу и предали забвению все, что их когда-либо связывало с человеческой деятельностью. Хуже обстояло дело с монастырскими строениями. Их постигло особого рода разрушение, не связанное с чьим-либо действием или злой волей. Это было неброское разрушение покинутости. Утратившие форму, посвечному оплывшие фасады медленно врастали в ими же потерянные кирпичи и стекла, остатки рам и нечто совсем уже неразличимое, чьим неоспоримым признаком оставалась, пожалуй, лишь материальность.

Брат Иона вел нас к небольшому, пристроенному к стене зданию. По сравнению с тем, что я здесь успел увидеть, оно смотрелось вполне благополучно.

— Это все, что мы смогли пока отремонтировать. Ну, и Гостевой дом еще — это в Малом дворе. Там будете жить.

Войдя в дом, мы поднялись на второй этаж и оказались в полутемном коридоре. Источником скупого освещения была распахнутая в конце коридора дверь. Она открывала небольшую комнату со сводчатым потолком, где нас уже ждали.

— Прибыли, отец настоятель, — сказал Иона, пропуская нас вперед.

За канцелярским, не соответствовавшим сводам столом сидел пожилой монах. Стол был маленьким, и сидевший за ним показался мне вначале очень большим — таким, по крайней мере, как Иона. Приехав с двумя высокими монахами, я начал воспринимать это как должное. Когда же, однако, отец настоятель встал, оказалось, что мы с ним примерно одного роста. Среднего. Так я всегда определял свой рост.

— Милости прошу.

Он сказал это не то чтобы сухо, скорее, без всякой мимики. Выйдя из-за стола, коротко обнял Никодима, мне, поколебавшись, подал руку. Допускаю, что с лидерами движений он еще просто не встречался и не очень представлял, как их приветствовать. По его приглашению мы сели на небольшой диванчик, а он вернулся за стол.

— Брат Никодим займется нашими рукописями, — сказал после паузы отец настоятель.

Он сидел, навалившись на локти и чуть подавшись вперед. Совершенно седой. На его смуглое лицо седина спадала живописными прядями. Она придавала ему старческий вид, хотя на деле, я думаю, он был не старше шестидесяти. Пальцы его нащупали авторучку и легонько постучали ею о стол. Никодим задумчиво следил за настоятельскими руками. Прислонясь к дверной раме, за нашими спинами стоял Иона.

— А о вас мне писал владыка. — Настоятель бросил на меня быстрый взгляд и снова опустил глаза. — Если хотите, можете участвовать в монастырских работах и богослужениях. Можете заниматься своими делами.

Он аккуратно положил авторучку на лежавший перед ним лист бумаги.

— Живите, как считаете нужным, все необходимое мы вам предоставим.

После его вопросительного взгляда на брата Иону стало ясно, что аудиенция окончена. Иона сделал шаг вглубь коридора, и мы встали.

— Вы ведь лютеранин? — спросил настоятель, когда я был уже в дверях.

— Да… По крайней мере, так крещен.

Он молча кивнул и достал из ящика стола целлофановый пакет.

— Владыка благословил одеть вас, как послушника, так что возьмите этот подрясник. Он изменит ваш внешний вид. — Глаза его на мгновение лишились своей тусклой матовости. — Может быть, и внутренний — тоже.

Затем мы отправились на кухню («поварню», сказал брат Иона), где на огромной печи стояли три горшочка с гречневой кашей. Он переставил горшочки на почерневший деревянный стол, достал из шкафа три жестяных кружки и налил в них киселя. По просьбе Ионы, брат Никодим прочитал молитву. Ни древние своды, ни удивительная (и, кажется, не менее древняя) машина брата Ионы не произвели на меня такого впечатления, как кисель и гречневая каша. В тот день я повстречался с ними впервые в жизни. Сейчас, в спокойном своем состоянии, я испытываю неловкость за то, как тогда окаменел над двумя этими (замечу в скобках — весьма почтенными!) продуктами. Я не мог ни есть, ни пить — и не оттого, что это было невкусно. Невидимый шнур перехватил мое горло. В киселе и каше воплотились для меня все драматические перемены последнего времени — выпавшие в осадок, загустевшие и дождавшиеся моего приезда на этой неохватной печи. Кисель и каша изгнания моего. Я ничего не мог с собой поделать.

— Устал… — неуверенно произнес Иона. — С усталости и есть-то не хочется, верно?

Я кивнул, потому что говорить уже не мог. Никодим ел, не отрывая глаз от стола.

— Я знаю, что с дороги требуется. — Иона заговорщицки подмигнул, но это только подчеркнуло охватившую его растерянность. — Есть у меня тут кое-что от усталости.

Он достал из шкафа графин и налил нам с Никодимом вина. В другое время я счел бы это вино не самым вкусным, но тогда-тогда оно меня по-настоящему выручило. Глоток за глотком я выпил налитую мне кружку, и это спасло меня от истерики. В конце концов я даже съел несколько ложек каши.

После еды мы снова помолились и направились к машине Ионы, где все еще оставался наш багаж. Не без труда заведясь, мы пересекли обширное отгороженное стенами пространство — оно называлось Большим двором — и въехали под полуразрушенную арку. За ней начинался Малый двор. Он был действительно поменьше, и построили его, как я узнал впоследствии, значительно позже двора Большого. Если в Большом дворе все, кроме церквей, к монастырским стенам примыкало, то кирпичные постройки Малого двора (их тыл), собственно, и были его стенами, составлявшими вытянутый прямоугольник. Их возводили тогда, когда обороняться было уже не от кого.

В большинстве окон не было не только стекол, но даже рам, и только в дальнем углу прямоугольника, куда мы, очевидно, направлялись, виднелось особо стоявшее строение, отличавшееся от всех остальных. Отличала его не только ухоженность, но и стиль, соответствовавший, скорее, Большому двору. Кстати говоря, в своем первом впечатлении я не ошибся. Гостевой дом — а это был он — оказался современником Большого двора и лишь впоследствии был включен в план двора Малого. При постройке монастыря предполагалось, что помещение для паломников будет располагаться вне пределов обители.

Остановившись у крыльца дома, брат Иона вытащил из багажника наши чемоданы. На второй этаж, где нам предстояло жить, мы поднялись по винтовой лестнице. Как объяснил нам Иона, в противоположной части дома была и другая, широкая лестница, но она, как и вся выходящая на нее часть дома, требовала основательного ремонта. Нам были предоставлены две соседние комнатки, бывшие когда-то одной большой комнатой. В точке, где сходились ее своды, была воздвигнута фанерная перегородка. Обстановка в комнатах — по крайней мере, в моей — была вполне аскетической: сколоченная из гладко оструганных досок кровать, небольшой стол и стул. В ближайшем к дверям углу висел рукомойник. Туалет, как объяснил нам Иона еще при входе, находился во дворе.

— Отдыхай, — сказал Иона. — С дороги полагается отдохнуть.

Он помялся в дверях, словно хотел еще что-то добавить, но, так ничего и не сказав, осторожно прикрыл за собой дверь. За перегородкой раздался деревянный скрип койки, из чего стало понятно, что и мое малейшее движение не останется в соседней комнате неуслышанным. Я разделся и лег с точно таким же скрипом. Если мы с моим соседом научимся все делать одновременно, никто никому уже не будет мешать. На свежевыбеленном полусводе над моей головой зеброй лежали легкие тени. Неровность поверхности потолка придавала ему сходство с вещами нерукотворными. Может быть, с облаками. Чувствуя, как закрываются мои глаза, я поймал себя на мысли, что последний раз засыпал на княжеской даче — не только в другом пространстве, но, кажется, и в другой эпохе…