Похищение Луны

Спустя час я взял к себе в седло Джокиа и у моста через Ингур нагнал своих попутчиков. Мы проехали мост. Показалось село Лапариани.

Ничто из того, что я видел — на Западе ли, на Востоке ли — не похоже на сванскую деревню.

Глядишь на эти горы, усеянные высокими белыми башнями, и кажется, что, оступившись во времени, попал в доисторическую эпоху.

Все это изумительно гармонирует с опаловым фоном увенчанных белыми чалмами вершин.

Видел ли кто-нибудь из вас в лунную ночь вышки бакинских нефтяных промыслов? Вот именно такою была картина, открывшаяся перед нами, когда мы приблизились к башне Кора Махвша по фамилии Лапариани.

КОРА МАХВШ

Первое, что бросилось мне в глаза при входе в сванскую гостиную, — было лицо Кора Махвша. Лицо? Но где оно, это лицо? Седая, совершенно белая борода, начинаясь у глаз, заполняла щеки, закрывала грудь и ниспадала до самой рукоятки кинжала.

Черные, сросшиеся на переносье брови были грозно сдвинуты. Из ушей и ноздрей тоже торчали пучки волос.

Кац Звамбая выступил вперед. Около шестидесяти человек, все члены семьи, разом поднялись навстречу ему.

Среди них — двадцать здоровенных мужчин с кинжалами у пояса, пять старцев, с десяток жен и молодых, около пятнадцати ребятишек. Из стоявших вдоль стен люлек несся плач грудных младенцев.

Кора Махвш слегка приподнялся, но встать не смог. Он громко приветствовал по-свански Кац Звамбая. Однако при этом не улыбнулся. И вообще, глядя на него, трудно было себе представить, чтобы на этом лице библейского патриарха могла когда-нибудь засветиться улыбка.

Кац Звамбая поспешил приблизиться к согбенному старцу и, по мегрельскому обычаю, поцеловал его в правое плечо.

Нас, совершенно разбитых усталостью и промокших до нитки, усадили в сванские кресла.

Мужчины разместились вокруг очага на деревянных обрубках. Из женщин не села ни одна. Стояли даже самые пожилые из них, смиренно сложив на груди руки и разглядывая нежданных гостей. Я и Арзакан сидели несколько поодаль от Махвша.

— Неужели все село живет в одном этом доме? — шепнул мне по-мегрельски Арзакан.

Когда Кац Звамбая и Кора Махвш покончили с приветствиями, поклонами и расспросами о здоровье семьи, а также облегчили душу, изрядно поругав новые времена и порядки, Кора Махвш обратил свои светло-желтые глаза на нас — спутников Кац Звамбая. Предположив, что по годам я старший, он спросил:

— Что нового на свете, батоно?

— На свете мир, батоно Махвш.

Старец оставил мои слова без ответа. Тогда Кац Звамбая крикнул мне, что Махвш плохо слышит, и я повторил свои слова.

— Мир?

И Кора Махвш в знак удивления поднял густые брови.

— Где же он, этот мир, джесмимо?

— Мир нисходит на землю, батоно Махвш.

Некоторое время Кора Махвш сидел, опустив в раздумье голову, будто разглядывал белую рукоятку своего кинжала. Потом, снова подняв свое необычайно широкое лицо, произнес:

— Дорогу довели уже до Хаиши, правда это? Она не принесет нам мира, эта дорога, так ведь?

— Кто это сказал, батоно Махвш?

— Кто должен был сказать? Я говорю. По этой дороге безверье придет к нам, ведь так?

И при этом он взглянул на Кац Звамбая.

— Заведутся новые порядки в нашем краю, взорвут наши башни, перевалят через наши горы, осквернят наши иконы, — перечислял Кора Махвш надвигающиеся беды.

— А мне думается, ничего подобного не произойдет. Ваши башни никто не тронет, ваши иконы тоже. А что касается дороги, то по ней придет к вам просвещение.

Я говорил это и в то же время не верил, что мои слова дойдут до него.

— Джесмимо, — снова начал Махвш, — правда ли, что там, на равнине, люди научились летать? Взлетают, говорят, люди к небу, а потом с неба прыгают на землю?

— Это правда, — подтвердил я.

Тем временем Тараш Эмхвари снял с себя башлык. Увидев его седые волосы, Кора Махвш отвернулся от меня и заговорил с Тарашем.

В одно мгновение я оказался развенчанным в глазах Кора Махвша. Не знаю, отчего это случилось. Оттого ли, что в ту пору у меня была шевелюра каштанового цвета без единого седого волоса и я брил усы и бороду? А может, и потому, что речь моя не пришлась старцу по душе.

Кора Махвш и Тараш углубились в беседу, Арзакан, сидевший рядом со мной, иронически улыбался.

— Вот любезный ему собеседник, — шепчет мне Арзакан. — Идеи Тараша Эмхвари неизбежно ведут к Кора Махвшу.

Тараш Эмхвари кричит в ухо старцу.

— Сколько вам лет, батоно? — спрашивает он.

— Я родился в год морового поветрия. А в год, когда турки предали огню Мегрелию, родился мой старший сын Темур.

И, вынув изо рта чубук, он указал им на худощавого старика, который, обхватив руками колени, примостился на обрубке дерева. Острый, как у лисы, нос Темура придавал ехидное выражение его узкому лицу. У него был зоб с добрую тыкву.

Время от времени он вступал в беседу с Кац Звамбая, и видно было, что они сходились во взглядах.

— Ааду, ааду, — поддакивал Темур гостю, возмущенно что-то рассказывавшему.

И опять, и опять: «Ааду, ааду!»

Я с интересом вслушивался в сванскую речь, в этот удивительно мужественный язык, так отличающийся от других языков картвельских племен.

Мы с Джокиа выходим посмотреть, как устроены лошади на ночь.

На дворе темно, неистовствует ветер. Шумят сосны, точно морские волны в прибой. Воют овчарки. Женщины с засученными рукавами гремят подойниками.

Двое молодых парней с кинжалами вносят в сени зарезанного барана. В гостиную загнали скот; коров и быков разместили по стойлам, расположенным полукругом вдоль стен.

Здесь предпочтение тоже отдавалось старшим, из первого стойла высунул голову вол-вожак с толстой шеей, с отвислым подбородком, с широкой губой. Он был похож на старого министра, вышедшего в отставку.

Вскоре к завыванию собак, громкому разговору мужчин и крикам ребятишек присоединились топот и мычанье животных, глядевших на нас из стойл. Старые волы меланхолично пережевывали жвачку.

Женщины зажгли еще несколько сосновых лучин; мятущееся пламя озарило подвешенные вдоль стен окорока, ляжки коров и коз, заготовленные на зиму. Почерневшие от копоти, они имели причудливый вид.

Сели за ужин. Женщины и молодые мужчины с заложенными за пояс полами чох разносили горячие кукурузные хлебца с запеченным сыром и баранье мясо.

Кора Махвш сел в резное кресло. Перед ним поставили треногий столик и подали ему баранью голову. Наполнив водкой чару старшего в роде и обратившись лицом к Востоку, он перекрестился и благословил трапезу.