Похищение Луны

Потом закрыл глаза, будто хотел уснуть.

Сказал матери:

— Поди посмотри, что с отцом, — и отвернулся к стене.

Уже давно прошло время ужина.

Поднимаясь по лестнице в дом, Хатуна увидела на балконе, на столе, окровавленные головы коровы, буйвола, волов.

Келеш и Джаму, страшно бледные, держали в руках сосновые лучинки.

Кац Звамбая, присев на корточки, солил кожу буйвола. На полу валялась голова козы.

Бесконечное страданье и укор прочла Хатуна в остановившихся глазах любимых животных.

Голова коровы нисколько не изменилась. Так же покорно и кротко смотрела она потухшими зрачками.

— Что ты наделал, батоно! — застонала Хатуна, спрятав лицо в руках.

Обессиленный Кац Звамбая бросился на циновку в надежде заснуть.

Но только начнет погружаться в сон, тотчас же мерещатся ему открытые и после смерти глаза коровы, буйвола, волов…

Все ближе приближалось видение; кружились вокруг Кац Звамбая грустные, влажные глаза животных, а между ними плясал бес — тонконогий, с козьей головой, юркий, хихикающий бес…

Вздрагивал Кац, протирал глаза.

Потом сон снова одолевал его, и опять окружали его застывшие влажные глаза, и снова вытанцовывал в темноте бес с козлиными рогами…

Было за полночь, когда вернулся бычок Арзакана.

Подошел к ореховому дереву, обнюхал траву, орошенную кровью его братьев. Заревел, начал передними ногами рыть землю. Всю ночь ревел страшным голосом.

Ни Хатуна, ни Дзабули не сомкнули глаз в эту ночь.

«ЗОЛОТОЕ РУНО»

Ночь исподтишка подкрадывалась к зубцам Метехи. Сначала Шурисцихе и Сеидабад были цвета снегирей. Потом их заволокли темные полосы. А мерцание элекрических лампочек, вспыхнувших в городе, вскоре и вовсе погрузило во мрак Сеидабад.

В узких азиатских улицах, переулках и в крытых, с запыленными стеклами пассажах старого Тбилиси стоял запах плесени и овчины.

По базару проходило стадо. Пастухи длинными батогами подгоняли овец.

Овчарки с подрезанными ушами степенным шагом шли по обеим сторонам. Козлы и бараны и здесь, в городе, исполняли свою роль вожаков.

На пастухах были папахи, взлохмаченные, как ястребиные гнезда, и выцветшие войлочные балахоны. В водовороте трамваев и автомашин они шагали так же невозмутимо, как пленный Даниил — в логовище львов.

Покрикивая, пастухи палками направляли бестолковых животных. Точно мутные волны Куры, перекатывалось по улице запыленное стадо и, не умещаясь на мостовой, запруживало тротуары.

Кинто, приказчики, выбежавшие из лавок, и всякий праздношатающийся люд любовались жирными курдюками овец, громко хвалили молодецкий вид баранов-рогачей и козлов-вожаков, засматривались на молодых барашков и мечтали вслух о сочных шашлыках.

— Откуда их гонят? — спросил Тараш Вахтанга Яманидзе, который шел рядом с ним.

— Должно быть, из Джавахетии перегоняют в Ширак.

Звонили вагоновожатые, шоферы давали сигналы, по стаду не видно было конца. Шумно трусили овцы, заполняя улицы и площади. Над стадом висели окрики пастухов, ворчанье лохматых собак.

Старый пастух нес, прижав к груди, жалобно блеявшего ягненка с подбитой ножкой, и отчитывал и ласкал его как ребенка.

— Посмотри-ка, чуть не раздавил его трамвай, — заметил Вахтанг.

Завернули к Метехи.

Тараш еще раз оглянулся на возвышавшуюся во мраке крепость Шурисцихе и, обратившись к Вахтангу, сказал:

— Об этой крепости в грузинской летописи повествуется: «Пришел Ираклий греческий и подступил к Тбилиси со стороны крепости Кала. А цихистави [48] стал с крепостной вышки ругать Ираклия, обзывая его «обросшим бородой козлом и козерогом нечестивым».

Услышал то Ираклий, вознегодовал на цихистави и вычитал из книги Даниила: «И поднимется с запада козел и искрошит рога овна восточного».

48

Цихистави— начальник крепости.

И отступил от Тбилиси…»

Они шли по темной улице, и долго еще доносились до них окрики пастухов, звонки трамваев и блеянье овец.

— По-моему, истинная граница между Азией и Европой не Фазис, а этот Шайтан-базар, — заметил Яманидзе.

— Далеко еще до твоего «Золотого руна?» — спросил Тараш.

— Я давно там не был и даже не помню точно, где оно. Но отыщу, не беспокойся.

— Послушай, брось его искать; зайдем куда-нибудь, перекусим. Все равно, пить я не могу.

— Как это «не могу»? В «Руне» замечательное вино, обязательно его найдем.

У моста Ираклия одиноко стоял взнузданный верблюд.

Печаль пустыни запечатлелась на его меланхолически отвисшей губе.

Стоял он — гонец темных иранских степей — и надменно смотрел на ослепительно горящую электрическую лампочку. С ревом проносился форд, но не производил никакого впечатления на одержимого меланхолией созерцателя.

Трусили ослики, нагруженные углем; за ними с песнями шли мальчишки, радуясь звездному небу и луне.

Тараш и Вахтанг кружили по кривым переулкам.

Вахтанг кидался от подвала к подвалу, от раствора к раствору, но натыкался то на цирюльню или книжную лавку, то на склад электрических приборов, то на швейную артель.

Наконец он спустился в подвал, на вывеске которого значилось: «Столовая». Внизу лестницы, у самого входа было нацарапано: «Золотое руно».

Пронзительные звуки зурны оглушили Тараша, шедшего за Вахтангом.

Внутри подвала, на маленькой эстраде величаво, как визири, сидели четыре музыканта.

У лысого мужчины с жирным подбородком был зажат между колен огромный барабан, который казался придатком его брюха.

Надув красные щеки, флейтист держал у рта почерневшую флейту. Пучеглазый тарист [49] изо всех сил щелкал костяшкой по струнам. Тщедушный старик играл на ствири. [50] В его глазах, окруженных сеткой морщин, еще светился юношеский задор. К совершенно седой голове, точно ласточкино гнездо, прилепилась круглая тушинская шапка.

— Жарь, Арташ! — кричал какой-то верзила в папахе.

Вокруг початых бочек сидели кутилы, пили кахетинское вино и вели беседу.

49

Тарист — музыкант, играющий на тари — восточном струнном инструменте.

50

Ствири — духовой музыкальный инструмент на Востоке.