Похищение

– Давай поговорим.

Эрик опускается на корточки. Я присаживаюсь рядом. Язык у меня подвешен неплохо, но сейчас я не могу подобрать ни единого верного слова.

– Я попробую угадать, – начинает Эрик. – Вы не думали, что так получится.

– Ни хрена себе «не думали»! Да я только об этом и думал с тех пор, как вы начали встречаться.

Эрик удивленно смотрит на меня, и вдруг его разбирает нервный смех.

– Я знаю.

– Ты знал?

– Боже мой, Фиц, да твои чувства скрыть сложнее, чем последствия Хиросимы. – Он тяжело вздыхает. – По крайней мере дело я выиграл.

Я смотрю в пол.

– Я, кстати, не думал, что так получится.

– Надо бы хорошенько тебе врезать…

– Попробуй.

– Ага, – кивает Эрик. – Попробую. – Он смотрит мне в глаза. – Если я сам не могу о ней позаботиться, пускай это будешь ты. – Он умолкает, а когда заговаривает снова, голос его словно набухает надеждой. – Я завяжу! – клянется он. – Раз и навсегда!

– Я был бы счастлив.

Эрик все равно останется с нами. Возможно, мы будем видеться реже; возможно, мы будем жить в разных районах города; возможно, какое-то время мы не будем видеться вовсе. Но мы – троица, и никто из нас не согласится расторгнуть этот союз.

На лоб ему падает непослушная прядь, губы расплываются в усмешке.

– Ты уж поосторожнее, – говорит он. – А то я поднаторел в вопросах похищений.

Мы сидим еще какое-то время, хотя сказать больше нечего. Это для меня в новинку – говорить молча, на языке сердца. Я запомню слова Эрика, хотя он не произносит ни слова. Запомню и передам ей.

Делия

В зале суда остается лишь один человек, не готовый к натиску журналистов. Моя мать, сжав руки, стоит в конце прохода.

– Делия, – говорит она, – я очень за тебя рада.

Замерев всего в футе от нее, я не знаю, что ответить.

– Теперь ты, наверное, полетишь домой, – улыбается она. – Я надеюсь, мы будем поддерживать связь. Может, ты когда-нибудь меня навестишь. Мы всегда тебе рады.

Мы… При одном упоминании о Викторе внутри меня словно захлопывается капкан. Эрик говорит, что мы можем попробовать выдвинуть обвинения, если срок давности еще не истек. Это будет новый суд. И как я ни хочу, чтобы он за все заплатил, забыть об этом я хочу еще больше. Но больше всего я хочу, чтобы мама мне поверила. Я хочу, чтобы она хоть раз в жизни встала на мою сторону.

– Он причинял мне боль, – отваживаюсь наконец сказать я. – Я это помню. А ты нет. Значит, этого не могло быть, верно?

Она качает головой.

– Это не…

– …правда? – договариваю я за нее, и от этого слова у меня становится горько во рту. – Я хотела, чтобы ты была моей мамой. Я так этого хотела!

– Я и есть твоя мама.

Я представляю, что было бы, если бы кто-то посмел коснуться Софи. Плевать, кто бы это был: Виктор, Эрик, кто угодно, – я бы его убила. Вонзила бы ему в сердце сосульку, напустила угарный газ в салон машины. Он бы не смел дышать после того, как притронулся к моей дочери. Я бы придумала, как убить его незаметно, ведь и он пытался незаметно ее убивать.

И если бы Софи пришла рассказать мне об этом, я бы ее выслушала.

В этом я не похожа на свою мать. И за это я ей благодарна.

Когда я снова смотрю ей в глаза, то не чувствую ни сожаления, ни грусти, ни даже боли. Я вообще ничего не чувствую.

– Я бы хотела сказать: «Мамочка, я знаю, что ты старалась…», – говорю я еле слышно. – Но я-то знаю, что это не так.

В детстве то, чего у меня не было, перевешивало все то, чем я располагала. Моя мать – мифическая, вымышленная мать – была одновременно богиней, супергероем из комиксов и вечным источником утешения. Если бы она была рядом, она разрешила бы все мои проблемы, излечила все мои болезни. Мне понадобилось двадцать восемь лет, чтобы признать: я рада, что росла без нее. Не потому, что она могла испортить мне жизнь, как опасался папа, – нет, просто потому, что я не хотела бы видеть, как она портит свою.

Тоска моей матери до того сильна, что, кажется, вот-вот расколет кафель у нас под ногами, а фонтан за спинами под напором ее печали готов переполниться.

– Делия, – говорит она со слезами на глазах, – я стараюсь.

– Я тоже.

Я касаюсь ее руки. Это компромисс. Это прощание. Возможно, мы никогда уже не станем ближе.

Ожидая, пока будут улажены все формальности, мы с Эриком сидим в коридоре тюрьмы Мэдисон-Стрит. Я не придвигаюсь к нему ближе чем на дюйм, даже когда на нас давят соседи. Я стараюсь не прикасаться к нему. Если мы соприкоснемся, я уже не смогу взять себя в руки.

Мы наблюдаем за правонарушителями: проститутки клеятся к надзирателям, бандиты вытирают кровь, пьяницы спят по углам и порой плачут во сне.

– Знаешь, – говорит он через несколько минут, – я, пожалуй, еще какое-то время побуду здесь.

– В тюрьме?!

– Да нет, в Аризоне, Не так уж тут и плохо. К тому же здесь есть по крайней мере один судья, которому я нравлюсь. – Он пожимает плечами. – Крис Хэмилтон предложил мне работу.

– Правда?

– Ага. Сразу после того, как отчитал за то, что я скрывал свой алкоголизм.

– Знаешь, – я опускаю глаза, – дело ведь не в том, что ты пьешь.

– Именно в этом все и дело, – возражает он. – И именно поэтому я тебя люблю. – Он вытаскивает из кармана бумажку с небрежно нацарапанным адресом. – Это ближайшее место сбора анонимных алкоголиков. Пойду туда сегодня вечером.

В глазах у меня закипают слезы.

– Я тоже тебя люблю, – говорю я. – Но я не могу поднять твою ношу.

– Я знаю, Ди.

– Я сама не понимаю, чего мне сейчас хочется.

– И это я знаю.

– Что я скажу Софи?

– Что я сам так решил. Что так ее маме будет лучше. – Он берет мою руку и по очереди касается пальцев. – Боже мой, если этот проклятый суд чему-то меня и научил, то вот этому: никто не может бросить тебя, пока ты его не отпустишь. А я тебя не отпускаю, Ди. Может оказаться, что однажды ты проснешься и поймешь, что все это время, пока ты якобы двигалась вперед, ты на самом деле возвращалась к истокам. И там, у истоков, я буду тебя ждать. – Он наклоняется и легко целует меня, как будто на мои губы падает перышко. – Я не то чтобы держу тебя, – бормочет он. – Я просто знаю, что ты вернешься.

Поднявшись, он заслоняет солнце. Я вижу только его – и в следующий миг он уходит.

Мы выходим из здания тюрьмы, садимся в машину и выезжаем на трассу. Но вместо того чтобы вернуться к Фицу и Софи, я сворачиваю на первом же повороте и торможу на обочине, подняв облако пыли. Впервые за все это время я позволяю себе взглянуть на отца – взглянуть по-настоящему, не отводя глаз.

Синяки у него на лице заживают, но нос уже не выровнять. Волосы после бритья по-прежнему торчат клочками. Он крепко обхватывает себя за плечи, как будто не знает, как распорядиться простором, и даже когда салон накаляется, не опускает стекло.