Поход на Кремль. Поэма бунта

А толпа росла на глазах. И чем дальше от Тамары Сергеевны, тем больше менялись версии происходящего. На расстоянии примерно двухсот метров сложилось твердое мнение, что хоронят молодого человека, которого четыре дня назад сбил на своей спортивной машине стоимостью в миллион долларов сын Шелкунова (и скрылся при этом), поэтому мать и решила, прежде чем похоронить своего сына, показать Шелкунову дело фактически его рук, он ведь отмазал сына, которого спешно заменили каким-то рецидивистом, пообещав ему сократить двадцатипятилетний срок до восьмилетнего, и он с радостью взял вину на себя. То, что он в это время находился в тюрьме, в расчет не принималось.

Еще дальше, где шли не поспевавшие за передовыми линиями пенсионеры, решили, что народ взбунтовался – и давно пора! – против жилищной реформы, проведенной два года назад, против монетизации льгот, проведенной пять лет назад, и против введения налога на недвижимость, который вот-вот введут, а может, даже уже ввели, но прямо не сказали.

Из каких-то подвалов, из красных уголков домоуправлений и библиотек, из кладовок ветеранских клубов, из штабов мелких политических партий и общественных объединений были срочно взяты плакаты и транспаранты, и, если посмотреть с высоты, картина получилась бы впечатляющей. Здесь были призывы, начиная с советских и кончая самыми последними: «Миру мир!», «Пятилетке качества – рабочую гарантию!», «Свободу Луису Корвалану!», «Нет поджигателям холодной войны!», «Руки прочь от Вьетнама!», «Слава КПСС!», «Космос – наш!», «Перестройку в массы!», «За гласность и демократию!», «Долой Павлова!», «Долой Ельцина!», «Долой Гайдара!», «Долой Лужкова!», «Долой ГКЧП!», «Долой Путина!», «Долой продажное правительство!», «Долой продажную Думу!», «Долой либерастов!», «Долой воров-чиновников!», «Долой МВД!», «Долой ФСБ!», «Долой коррупцию!», «Долой Кремль, даешь Москву!», «Долой Москву, даешь Россию!», «Похороним Ленина!», «Да здравствует Ленин!», «Да будут прокляты имя и дело Сталина!», «Да здравствует Сталин!».

И это только десятая часть воззваний, среди которых были и местного значения, например: «Нет проискам незаконных строителей и лично г. Костракова! Защитим детство наших детей!» – видимо, по поводу сноса детской площадки и постройки какого-то здания.

Было так еще рано, что настоящей суматохи в органах власти не возникло, всем издали казалось, что это локальные беспорядки. Возможно, они таковыми бы и оставались, если бы не то, что случилось вскоре.

А вскоре случилось следующее.

Как известно, в Москве каждый день умирают в среднем около четырехсот человек, когда-то больше, когда-то меньше. Легко сосчитать, что сколько умирает, столько и хоронят. И вот среди этих в среднем четырехсот умерших оказался Геннадий Матвеевич Юркин, шестидесяти лет, труженик коммунального хозяйства, живший и трудившийся в московском райончике, называющемся «Питомник». Когда-то, очень давно, здесь, по соседству с проспектом Ленина, был действительно питомник, где выращивали саженцы для озеленения столицы. Потом появилась новостройка из десятка пятиэтажек, вокруг высадили тополя и другие деревья, которые за полвека выросли выше крыш и скрыли кронами этот район, как индийские джунгли заращивают древний город. В отличие от индийского древнего города, тут жили люди – в тенистых дворах, среди бурьянов, сараев, гаражей, тут был свой особый мир, свой архипелаг, где Юркин знал каждый дом, каждую тропку, каждый подъезд и каждую квартиру. И люди знали друг друга, в отличие от многих прочих районов, где жители годами не знаются, даже проживая в соседних квартирах.

«Питомник» процветал обособленно, автономно, только изредка из него, как из боевой крепости, выходили группы молодежи, совершая набеги на соседние улицы и районы, за что он получил второе, неофициальное название – «Рассадник».

Геннадий Матвеевич неделю назад оформился на пенсию и твердо сказал, что больше не будет работать ни часа.

– Будто ты раньше работал! – несправедливо съязвила его супруга Антонина Марковна.

Свою свободу Юркин праздновал неделю подряд, ходя по квартирам и принимая поздравления. Кстати, попутно в одной квартире починил кран, в другой поставил хомут на текущую трубу, в третьей отладил работу унитаза. При этом работа, которую он ежедневно хаял и костерил, как пожизненное свое проклятие, доставляла ему в эти дни удовольствие – потому что не совсем работа, а так, в виде помощи. И даже от денег он спервоначалу отказывался, хотя потом все-таки брал, чтобы не обидеть людей.

Три дня назад, вернувшись поздно вечером, Геннадий Матвеевич почувствовал себя нехорошо.

– Еще бы, – сказала Антонина Марковна. – Столько пить, будет нехорошо! Ложись спать давай.

И Юркин лег – и не проснулся.

Приехавшие утром медики поставили диагноз: «сердечная недостаточность» во сне. Увезли с собой. А через день Антонина Марковна и ее дочери Аня и Алевтина забрали отца из морга, чтобы похоронить из дома, как полагается, а не из казенного холодильника. А то от людей совестно.

Старший брат Валерий больше всего негодовал, что Геннадий даже не успел получить свою первую пенсию.

Он выпивал, горевал и говорил:

– Вот так! Всю жизнь отдал государству, до капли. А оно ему в ответ ни копейки не дало. Заработал пенсию, а не попользовался! Вот так с нами и поступают! Выжимают все, а потом – сразу в гроб.

Утром приехали ритуальные автобусы за гробом и людьми, чтобы ехать на кладбище, собрались соседи, причем не только старики и старухи, но и люди действующие, включая заместителя директора ДЭЗа Опанасенко. И тут выяснилось, что проехать никак нельзя: окрестные улицы запружены автомобилями из-за какой-то демонстрации. Опанасенко ходил узнавать, в чем дело, и, вернувшись, сказал, что там тоже похороны, причем несут покойного к Кремлю.

– А кто помер? – спросил брат Валерий. – Что-то я по телевизору не видел ничего.

– А ты его смотрел? – спросила Антонина Марковна.

– В Кремле, в смысле на Красной площади, давно уже никого не хоронят, – авторитетно заявил Опанасенко.

– Да уж прямо! – не согласился Валерий. – Это просто не было человека такого масштаба, чтобы его там хоронить. Нет, но это что получается? Опять им зеленый свет, а простой человек должен гнить и дожидаться?

– Ничего, рассосется, – сказал кто-то из друзей покойного. – А пока выпить бы.

– Кто поминает до похорон, вы соображайте! – упрекнула Антонина Марковна.

– А я не говорю поминать, я говорю – выпить.

На столе у подъезда, где несколько поколений «Питомника» играли в домино, в карты, а иногда и в шахматы, поставили водку, закуску, стали подходить, выпивать и вспоминать добрыми словами покойного. Брат Валерий, живший на другом конце Москвы и годами не видевший родственников, слушал о Геннадии историю одну другой краше и умилялся. О том, как Геннадий спас ребенка, упавшего в канализационный открытый люк (что сам его открыл и ушел обедать, это уже забылось), как обварился кипятком, ликвидируя аварию, как был всегда весел, остроумен, иногда, конечно, и грубоват, не из-за хамства, а из-за врожденного демократизма, как верно заметил интеллигентный старик Бездулов из дома номер пять, третий подъезд, квартира восемнадцать.

Антонина Марковна тоже пригубила за компанию, а потом села в сторонке, на лавочку, со старушками, и, вытирая глаза, сказала:

– Между прочим, всю жизнь на вас горбился. У вас же совести нет, вы же звоните в ночь, за полночь, Матвеич, беги, спасай. И он бежал! Ни разу не отказался.

Все кивали, зная, что Матвеича не только ночью, но и днем дозваться было трудно, но, во-первых, не хотелось обижать вдову, а, во-вторых, приятней думать, что так все и было.

– Перед смертью как чуял, – всхлипнула Антонина Марковна. – Вот, говорит, Тоня, как интересно жизнь прошла: в Москве всю жизнь живу, а Москву, можно сказать, и не видел. Так все время в «Питомнике» нашем и кручусь. Ты, говорит, не поверишь, я, говорит, на Красной площади последний раз был примерно лет тридцать назад.

– Не может такого быть, – сказал Бездулов. – Ну последние лет двадцать ладно, понимаю, а раньше, в советское время, он что, на демонстрации не ходил? Все же ходили в обязательном порядке!

– Какие демонстрации, у него всегда дежурство в это время было! Это вы люди вольные: дверь закрыли и ушли, а он к вашим трубам и унитазам насмерть был привязан. Если что случится, с кого спросят?

Валерий был потрясен.

– Тридцать лет?

– Да так выходит.

– То есть это было его последнее желание? – спросил Валерий.