Походные записки русского офицера

Обыкновенный полководец, смешанный в толпе ему подобных, ограничивает свои действия слепым исполнением данных ему наставлений; ум его прикован к черте, предписанной ему по необходимости времени или обстоятельств. Но военный Гений, действуя с благоразумной покорностью в назначенном ему кругу, творит другой обзор, другое поле для своих подвигов; обтекая свое поприще орлиным полетом, он назначает место, где воспользоваться слабой стороной врага, чтобы вернее поразить его, где поставить новый памятник славы своему царю и Отечеству. Таковым видели мы всегда графа Воронцова; таковым явился он в следующем подвиге, хотя не вполне совершившимся, но по одной мысли, по одному начертанию достойном занять отличное место в истории нынешней войны.

Оставленный с небольшим отрядом, из русских и пруссаков состоящим, на берегу Эльбы против Магдебурга для блокады этой крепости граф Воронцов имел за ней строжайшее наблюдение. Сообщения между городом и неприятельской армией были прерваны; курьеры, посылаемые из того и другой, перехвачены. Казаки Мельникова полка, переплывая реку с верными конями своими, возили ужас на концах своих копий под стены самого Магдебурга. Французы не только не осмеливались сделать движение на Берлин – чего опасаться должно было, – но, содержимые в беспрестанном ожидании увидеть русское знамя на бойницах Магдебурга, готовились единственно к собственной защите. Граф, считая это состояние робости, в котором видел неприятеля, удобным для совершения, в стороне от него, необыкновенной военной стратагемы, могущей принести нам большие выгоды, спешил ее исполнить.

В Лейпциге оставлены были Наполеоном, при самом слабом отряде, ремонт лошадей на несколько эскадронов, множество военных снарядов, несколько артиллерии, казенные ящики, магазины с провиантом и госпитали. Такая добыча достойна была русского штыка. Граф Воронцов решился присоединить ее к другим трофеям нашим, не делая со своей стороны никаких важных пожертвований.

Между Эльбой и местечком Рослау находился в распоряжении русских соляной завод, на котором изготовлено было большое количество соли и с которого хозяева с приближением неприятеля удалились. Граф приказал объявить окружным жителям, что всякий желающий может за ней приехать и брать ее безденежно столько, сколько поднять в силах на лошадях своих. Для получения соли был назначен один час. Это объявление настолько обрадовало поселян, давно нуждавшихся в одной из первых потребностей жизни, что большое число жителей ближайших сел, побуждаемо или необходимостью или корыстолюбием, оставили свои дома и в назначенное время прибыли к соляному заводу на огромных возах, большей частью запряженных в четыре сильные лошади, так что возов таких насчиталось до 500. Пользуясь этим случаем и темнотой наступившего вечера, по данному приказанию несколько батальонов вышли из закрытого места и заняли все повозки без исключения, не отпуская от себя хозяев. Последних предупредили, что их собственность будет сохранена и с ними поступят дружелюбно; удовлетворить же их требования обещались через день. Между тем для лучшего закрытия наших движений оставлена была на прежнем своем месте часть отряда, занимавшая передовые посты. Полковник Красовский, всегда готовый угадывать мысли своих начальников, храбрый и испытанный офицер, содействовал еще более сему маскированию, сделав на другой день бал в своем лагере. Гром полковой музыки раздавался даже на противоположном берегу Эльбы, под стенами самого Магдебурга; посетительниц приехало очень много из округи. Французские офицеры, прельщенные сими веселостями и обеспеченные нашим спокойствием, вышли на свой берег с жительницами Магдебурга в таком множестве, что берег сей был ими усыпан. В продолжение ночи граф Воронцов, сделав с летучим отрядом своим около 60 верст, встретил первые лучи солнца под стенами Лейпцига. Он послал туда немедленно офицера с извещением французского коменданта о своем прибытии и с требованием сдать русским в несколько часов все, что принадлежало одноглавому орлу Франции; в случае же отказа несколько тысяч штыков готовы были повторить эти требования в стенах самого города. К счастью французского коменданта, он только что получил от своего императора уведомление о заключенном с российским государем и королем прусским перемирии. Без этого случая должен бы он был сдаться военнопленным новому Олегу и принести в дань его стратагеме все, что имел под распоряжением своим в Лейпциге. В ответе своем доносил он графу Воронцову об этом перемирии и в доказательство справедливости своих слов послал к нему в залог (аманатами) несколько известнейших офицеров. Прибывший вскоре из российской армии курьер подтвердил это известие. С сокрушением сердца герой отступил от Лейпцига.

Повторяю: подвиг сей, хотя не вполне совершившийся, достоин дани уважения военного историка по одной смелой и великой мысли начертавшего его Гения. [22]

13 июля 1812 года

Под Островной неприятельская артиллерия, желая сбить русский отряд с поста, который оному непременно удержать должно было для пользы движений прочих наших войск, действовала со всем постоянным ожесточением многочисленности орудий и со всем искусством ими управляющих. Беспрерывный огонь ее, продолжавшийся несколько часов, носил гибель и смерть в ряды русских. Донесли об этом графу Остерману, начальнику отряда, и спрашивали его, что он прикажет делать. «Ничего не делать, – сказал он. – Стоять и умирать!» Конец битвы увенчал успехом такой геройский ответ, достойный стоять в Истории наряду со знаменитым изречением старого Горация. [23]

22

Анекдот сей рассказан мне Паулиным, поручиком 14-го Егерского полка, ныне подполковником Л. Г. Гренадерского и адъютантом графа Остермана-Толстого.

23

Сообщено полковником Жемчужниковым и описано уже правдивым и достойным беспристрастной хвалы пером Ахшарумова. 1820.

Русский солдат славится не одними подвигами на поле брани; он достоин венка и за мирные добродетели.

По окончании Бородинской битвы, когда смерть утомилась над бесчисленными жертвами своими, раненый рядовой 2-й роты сводного Гренадерского батальона Никифор Ишутин, присоединяясь к роте своей, шел медленно за ней с поля сражения. Вдруг слышит он за собой слабые стоны, которые – казалось ему – звали его на помощь. Пренебрегая страхом попасться в плен к неприятелю, расставлявшему в виду его свои пикеты, он возвратился на то место, откуда доносились звуки умирающего голоса. Там нашел он роты своей прапорщика Франка, плавающего в крови от полученной им тяжелой раны пулей в ногу. «Бог принес меня к вашему благородию, – сказал он. – Дам ли я неприятелям ругаться над вами?» Несмотря на собственную боль, он взвалил офицера на плечи свои и готовился один нести его из опасного места, как другой солдат той же роты, видевший издали его усилия, присоединился к нему и помог ему донести драгоценную ношу в цепь, где перевязывали раненых. С этого времени Ишутин не отходил от больного Франка; в продолжение отступления достал ему с лошадью повозку, кормил его, перевязывал раны и смотрел за ним, как нежный отец. При выходе русских войск из Москвы, несмотря на увещания товарищей и тамошних жителей, он не расстался с умирающим офицером. Все, что они претерпели в пребывание неприятелей в древней столице нашей, не может быть описано. Довольно сказать, что дом, в котором они нашли было себе покойный уголок, предан был пламени злобными пришельцами. В этом случае Франк должен был погибнуть, если бы верный Ишутин не вынес его из огня на плечах своих, как благочестивый Эней отца своего Анхиза. [24] Обоих сохранил Всевышний; оба наслаждаются жизнью: один утешаясь добрым делом своим, другой – радуясь, что может говорить о своей благодарности солдату-благодетелю. [25]

24

После этого пожара он перенес офицера в дом профессора Горюшкина.

25

Сам Франк рассказывал мне о чудесном избавлении своем. Рядовой Ишутин переведен был впоследствии времени в Гренадерский графа Аракчеева полк.

Кто не знает суровой дисциплины, в которой содержит казаков знаменитый атаман их граф Платов? Один взор, одно слово его имеют над ними волшебное действие. Часто останавливал он бегущих, показывая им только издали грозную нагайку свою; часто обращал их к победе любимым своим изречением: «На Донской земле костей не погребу!» – изречением, с которым сливается все священное для души казака, с которым никакое красноречие не может сравниться.

Лаун, в Богемии, 22 августа

Великая надежда союзных монархов, надежда самой Франции – Моро скончался. Он умер так, как жил, – Героем.

Генерал Моро, совершив в 31 день путешествие свое из Америки в Европу, поспешил в те места, куда взоры и сердца народов ожидали его с нетерпением. День появления его в Праге (3 августа, накануне разрыва перемирия) и следующие за ним были днями торжества для жителей и войска. Говорят, что прибытие его произвело некоторое волнение в легионах французских и на чело предводителя их надвинуло мрачные тучи подозрения. Союзные монархи на перерыв старались доказать славному гостю, сколько он им любезен и необходим для назначения решительного пира народной свободы. Российский император особенно умел столько пленить его своим милостивым обращением, что генерал забыл прошедшие бедствия свои, изгнание, неблагодарность отечества, разлуку с семейством и друзьями и, казалось, обрел их в русском государе. Он называл его всегда лучшим из смертных. [26] Вспыхнувшее в некоторых полках французских неудовольствие; невольный восторг народов; надежда союзных войск и предводителей их; уверенность монархов – все, казалось, предвещало, что Гению Моро предоставлено было сказать Европе: «Ты свободна!» Но судьба, определив славу освобождения ее другому избранному, расположила иначе.

26

Или лучшим из человеков (фр. Le meilleur des hommes).

15-го числа

Несмотря на сильный дождь, препятствовавший действовать огнестрельным оружиям, дело под Дрезденом еще к полдню продолжалось. Российский император, Моро и два английских генерала Каткарт и Вильсон стояли за прусской батареей, [27] на которую устремлено было в лицо и в крыло сильное действие двух неприятельских батарей. Моро находился не далее как на четыре шага от государя, рассказывая ему о некоторых тактических наблюдениях. В это время ядро, пролетев мимо императора, раздробило совершенно у французского генерала колено левой ноги и, перерезав пополам лошадь, снесло икру другой ноги. Всех нежных попечений, оказанных ему при этом горестнейшем случае российским государем, невозможно пересказать. Но ни заботы монарха, ни искусство известнейших медиков, ни молитвы народов не могли спасти героя. Он скончался здесь 20 августа. Последние слова его обращены были к нежной супруге и венценосному благодетелю. Славная смерть его, конечно, украсит страницу в истории жизни русского государя.

27

На высоте, за деревней Рекнитц.

Строки, начертанные его величеством вдове знаменитого Моро, в излиянии сердечного соучастия в горестной ее потере, будут говорить векам грядущим о величии его души.

Лаун, 23 августа

Гордись, Россия! Дух сынов твоих победил величие Греции и Рима. Ты не имеешь более нужды, в пример питомцам твоим, указывать на родину леонидов и сципионов: ты перенесла ее с этими героями на священную твою землю. Потомство твое, при новых непомерных подвигах мужества, не будет более говорить: они сражались и умирали, как спартанцы под Фермопилами. Нет! Сыны и внуки наши скажут тогда: они сражались и побеждали, как русские под Кульмом.

17 августа

8 тысяч русской гвардии встретились в горах Богемии с неприятелем, пять раз превышавшим их силой своей. [28] И многочисленность врагов, и мужество их, многократными боями неутомленное, и самонадеянность их полководца (Вандамма), и защита их самой природой, против нас вооружившейся и стеснившей нашу малую рать между своими грозными утесами: все, казалось, предвещало гибель русских. Но питомцы Севера не считают врагов; не страшат их угрозы природы – за них слава имени царских охранителей; сильны они духом и верой во Всемогущего; ведет их Остерман, с ними Ермолов – и русские славят Бога победы на горах Кульмских!

28

Корпус Вандама был 40-тысячный.

Именуя одного героя этой битвы, именуешь всех, в ней бывших. Довольно сказать, что каждый из них имел против себя пять поборников, и каждый остался победителем.

Но душой, предводившей мышцами и духом этих героев, главной твердыней, о которую сокрушились искусство и силы врагов, первым виновником победы был Остерман. Ему венец ее; ему восторг современных народов, неизменная любовь потомства и беспристрастная дань будущего Историка! Богемия одолжена ему своим опасением; Россия – новой степенью славы! Ермолову принадлежит второй венок, который не увянет под зноем и бурями времен и, может быть, получит новый блеск в руках справедливого бытописателя. Один, как пламенный Леонид, готов был погрести себя в горах Богемии за честь русского имени; другой, как холодный Мильтиад, готов был действовать и распоряжать даже и тогда, когда бы все погибало. Один, хотя вселенная сокрушалась бы и грозила бы подавить его своим падением, взирал бы на разрушение мира без содрогания; другой в этом случае искал бы еще в уме своем средств, как отвратить падение вселенной! Остерман, потеряв руку, не чувствует страданий: он забыл себя – он мыслит только о славе своего Отечества. Вынесенный с места сражения, готовясь к труднейшей операции, при дверях гроба – он весь еще на поле битвы; он весь среди храбрых своих сподвижников! «О чем плачете вы? – говорит он с твердостью патриота и христианина окружающим его. – Левая рука у меня лишняя: осталась еще другая для защиты Отечества, служения государю и творения святого креста!» Потеря крови и истощение сил ввергают его наконец в сильный обморок. В это самое время подъезжает к нему прусский король, поспешив слезть с лошади, расспрашивает с живейшим участием сопровождающих храброго вождя о состоянии его раны, и, заключая по ответам их, что жизнь его в опасности, венценосный друг человечества не может сдержать слез своих. Но, к общей радости, герой через несколько минут открывает глаза. Первым в нем знаком жизни есть мысль о государе – и на краю гроба, в самых холодных объятиях смерти, эта мысль в нем не погасала! «Est-ce vous, Sire? L’Empereur mon maitre est-il en suret'e (Ваше ли величество вижу? В безопасности ли государь император?)» – спрашивает он короля прусского и, заметив слезы на лице его величества, силится привстать, чтобы изъяснить свою признательность, с этими слезами навсегда в душе его запечатленную. [29] Принесенный под сень леса, куда не достигали ядра неприятельских батарей, доверив совершение операции молодому Кучковскому, физиономия которого ему понравилась, – в те самые минуты, когда готовились отнять у него руку, приказывает он стоявшим у лесочка гвардейским музыкантам спеть русскую песню. Вскоре приносят несколько знамен, отбитых у неприятеля. При виде этих трофеев взоры героя блистают огнем радости; душа его наслаждается восторгом, которого он сдержать не может. «По крайней мере умру непобежденным!» – восклицает он голосом сердечного торжества. Ермолов, приняв начальство, не охлаждает геройского духа русских воинов. «Товарищи! – говорит он им. – Взгляните на храброго, израненного начальника вашего. Не дайте смеяться над нами врагам. Вспомните о славе прошедших битв, о величии имени русского; подумайте и о том, что потерять и что приобрести ныне можете. На вас смотрит родина с колыбелью ваших детей, с могилами ваших отцов. На вас взирает сам государь, сей драгоценный залог, препорученный нам ныне самими Небесами. Покажите народам, что вы истинные телохранители его; докажите врагам, что вы русские!» И воины, вновь воодушевленные словами и примером любимого начальника, стремятся с яростью на врагов, разят, гонят их, берут в плен – и победа решена!

29

Находившись адъютантом при графе А. И. Остермане-Толстом, я имел нередко случай внимать искренним выражениям глубокого уважения и признательности, хранимых им к королю прусскому. Не довольно было ему содержать образ его величества в душе своей: он пожелал иметь этот образ перед глазами своими – и знаменитый Торвалдсен, одушевив резцом своим холодный мрамор, исполнил его желание. Бюсты короля и королевы Луизы работы этого славного художника украшают ныне дом его сиятельства в Петербурге. 1820.