Похождения проклятых

— Вот я уже четвертый год на паперти, — обратился он к Алексею, при церковных вратах, а к вере так и не пришел, почему? Напротив, то к кришнаитам загляну на огонек, то в Сторожевую башню к иеговистам, то Аум Сенрике подвернется под руку, теперь вот Бахай-сингх спать не дает спокойно, в башке сидит, как заноза.

— Ага, потому-то так и храпишь, — усмехнулся я.

— И все же. Ведь Бог един? Почему религий много?

— Бог триедин, — поправил Алексей. — Отец, Сын и Дух Святой, Животворящая Троица. Все остальное — от лукавого. Башни на песке извечного врага Господа, которые подобно Вавилону могут пасть в мгновение ока, стоит только дунуть как следует. И падают, но сатана тут же подсовывает новую игральную колоду карт, для искушения. Но выиграть у него в этот покер нельзя, даже не садись за стол. А гони шулера и обманщика прочь.

— Но ведь и в христианстве много течений-конфессий. Как тут разобраться? Вроде все они хороши. У православных — красочное благолепие, католики во время богослужения сидят, что весьма удобно, англикане независимы от папы, протестанты о материальном достатке заботятся…

— Есть такая современная притча, — ответил Алексей. — Звучит объясняюще. Когда Христа распяли, то с ним, в горе и страдании, до последней минуты оставались истинные верующие, которые до сих пор хранят Его Единую Апостольскую Соборную Церковь. Но некоторые устали ожидать, отошли в сторонку и сели на камни передохнуть. Как будущие католики. А первые протестанты и вовсе вернулись в Иерусалим и начали скупать дома с видом на Голгофу, чтобы брать потом за них арендную плату с паломников. Боялись опоздать. У них и сейчас считается, что если ты беден — значит, тебя Бог наказывает, а коли богат или провернул удачную сделку — то любимый сын Господа.

— Гм-м… Забавно. Ну а сам-то ты, праведник, как пришел к вере? — спросил Владимир Ильич, отпивая чай.

— Какой же я праведник? — возмутился Алексей. — Даже слышать такое вредно. Пришла одна бабушка на исповедь и говорит: У меня, батюшка, грехов-то уже и не осталось вовсе. Он ей отвечает: А чего пришла тогда? Ступай отсюда, святая, — и крестом по горбу напутствовал, для вразумления. Даже самые святые угодники Божии считали себя недостойными по грехам своим, огорчались и плакали, когда их превозносили за подвижничество. А уж какие столпники и молитвенники были! Серафим Саровский три года провел коленопреклоненно на камне, в неустанной молитве. Симеон Дивногорец с шести лет от роду начал поститься. Макарий Александрийский только одними сухариками всю жизнь и питался. А Марк Фраческий 95 лет не видел человеческого лица, уйдя в полный затвор, в пустынничество. И те пытались отмолить прощение. Это только один папа римский непогрешимый. Вот излишек его святости и продают в виде индульгенций. Расскажу еще одну историю. Некий монах так долго постничал и бил поклоны, что его все в округе уже стали почитать за угодника. Он и сам от этого возгордился, не выдержал. Возвращался как-то зимой в свою келью, а путь лежал через реку, уже покрытую толстым льдом. Спутники ему говорят: Обожди, давай до моста дойдем, мало ли что. А он отвечает: Нет, я теперь легонький стал, меня лист бумаги выдержит. И пошел. Вот лед-то под этим легоньким и проломился на середине реки.

— Утоп? — спросил Владимир Ильич.

— Вытащили. Тяжелые, которые не столь усердно постились. Но и не мнили себя выше высших. Тут ведь вот как получается. По-двоякому. Иному человеку излишнее рвение в постах и молитвах даже во вред идет, в соблазн особенный. Демоны тоже разные есть, у них своя иерархия. Одни, мелкие, отвечают за чревоугодие, пьянство, распутство, другие, градусом повыше, — за серьезный грех, смертоубийство, скажем. Приходит такой крупный бес к человеку и отгоняет от него мелких: Пошли вон от него, он мой, я теперь им займусь! И внушает ему, что тот будет великим аскетом, что он его освободит от желания пить и есть, от всех страстей, что наградит даром исцелять и творить чудеса. Только бей лбом в землю денно и нощно. И все. Человек, монах даже, даже особенно-то монах, пропал. Он и сам не знает, что уже не Господу молится, а бесу, сидящему в нем, его тщеславию и гордыне. Демоны именно любят принимать вид светлых ангелов, чтобы было удобно обманывать и обольщать.

— Так что ты, Вова, с этими бахаистами-иеговистами поосторожнее, — посоветовал я. — Еще неизвестно, какого они градуса. Напоят хуже паленой водки. Последние башмаки снимут, не поглядят, что на разную ногу.

— А к вере я пришел совершенно неожиданно и, можно сказать, случайно, — продолжил Алексей. — Хотя случайного у Господа, как я теперь понимаю, ничего нет. Дело было так. Почти двадцать лет назад. Я написал статью в один медицинский журнал, где была ссылка на Священное Писание. Как сейчас помню: …и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. Я эту цитату просто так ввернул, чтобы только показать свою ученость. Вполне можно было обойтись и без нее. Но тогда, в середине 80-х, это уже считалось модным. И мне надо было проверить ее в корректуре. Я снял с полки Евангелие — а у меня там стояли и Махабхарата, и Конфуций, и даже Коран. Открыл, стал искать и читать, а потом так погрузился, что уже не смог оторваться. Все будто отодвинулось в сторону, на второй план. Читал весь день, на работу не пошел. Какая может быть работа, когда я как бы прозрел? Вечером я сказал сам себе: а Бог-то, оказывается, есть! И такая меня вдруг охватила блаженная радость, что я еще всю ночь перечитывал, а когда уснул под утро, то боялся лишь одного: а вдруг это чувство у меня при пробуждении пройдет? Исчезнет, и я опять стану прежним, безрадостным? Но нет. Проснулся через несколько часов — как заново родился. Мир иной, все другое. Это был уже тот мир, где есть Господь, который и сотворил его. Потом… Практически в тот же день я услышал по радио, что требуются работники для восстановления Оптиной пустыни. Чернорабочие, разгребать завалы. Это тоже было как Провидение, глас свыше. Я тогда толком даже не знал, где находится Оптина. Но написал в поликлинике заявление и уехал. Из Киева — через всю Украину. Добирался на перекладных. Один раз заблудился в лесистой местности, вышел к избе. Там ко мне бросились две огромные собаки, настоящие волкодавы. А я им: Собачки вы мои, собачки! Потому что радость во мне так и не проходила, я, должно быть, просто лучился этой небесной радостью. Собаки меня не то чтобы не тронули, лизаться стали, лапы на плечи положили. Хозяйка избы после мне говорила, что не понимает: они должны были меня просто разорвать. Видно, Божьи твари, как и люди, все чувствуют. Показала она мне, как идти к Оптиной, советовала переночевать. Но я пошел. Нетерпение сжигало. Наверное, шел бы так несколько суток, не останавливаясь. Ночь наступила. Поле какое-то. Костерок горит. Сидит возле него старец. Благообразный такой, с белой пушистой бородой. Глаза умные и веселые. Я с ним до самого утра проговорил. О многом. Кажется, обо всем. А когда проснулся — нет ни костерка, ни старца. Даже угольев нету. И главное — не помню, о чем мы с ним беседовали всю ночь? Но о чем-то самом простом и важном. Я лишь потом, спустя какое-то время сообразил, что это был Николай Угодник. Обидно только, что все забыл, все слова, которые в меня падали. А может быть, и вспомню еще? В нужный час, внезапно.

— Вспомнишь, — сказал Владимир Ильич. — Хоть перед смертью, а всплывут в памяти.

Я взглянул на часы.

— Пора. Надо поторопиться. Ты, Володя, скажи Маше, чтобы она дома сидела. Мы скоро вернемся.

— Сказал бы, — усмехнулся он. — Да только это невозможно, еще раньше ушла, пока вы спали.

— Как это? — спросили мы оба.

— А так. Чуть ли не среди ночи. Я поднимаю голову — она проходит по комнате. Сделала мне: Тс-с!, и только замок в двери щелкнул.

— Вот еще новость… — произнес я, взглянув на растерянного Алексея. Но думать об этом сейчас было уже некогда.

2

До Уральской улицы мы шли молча, не разговаривая. Я корил себя за то, что проворонил Машу — не в том смысле, что вообще, как язвил Яков, а ночью, когда она куда-то ускользнула. Хотя и вообще тоже, поскольку он растеребил мою рану. Кроме того, я допустил еще одну ошибку: в телефонной беседе с Ольгой Ухтомской проговорился о месте и времени встречи. При этом хитромудром реэмигранте, который наверняка каким-то боком замешан во всех происходящих событиях. Он ведь тоже куда-то сразу заторопился, даже не попив чаю. Все очень странно и непонятно. Я чувствовал, что мы уже приблизились к какой-то запретной черте, а впереди нас ждет самая невероятная таинственная откровенность. Мог ли я об этом думать всего лишь четыре дня назад?

Дверь в квартиру Матвея Ивановича была приотворена. Это мне еще больше не понравилось, как и джип с тонированными стеклами неподалеку от подъезда. И двое подозрительных алкашей на лавочке. И даже дворник с метлой, который проводил нас внимательным взглядом. Все теперь вызывало мои опасения. Вплоть до бесприютной кошки на лестнице. Почему она так оглашенно мяукает? О чем хочет предупредить?

Мы вошли в темный коридор. Пахло какой-то гнилью.

— Матвей Иванович? — позвал Алексей.

Поскольку никто не отозвался, мы пошли дальше, в комнату. Там также царил полумрак, шторы были плотно задернуты. Но разглядеть хозяина труда не представляло. Полоска света как раз падала на его лицо с закрытыми глазами, а сам он неподвижно сидел в своем инвалидном кресле. Беспорядок в комнате говорил о том, что здесь кто-то уже побывал до нас. Да и сама восковая фигура Матвея Ивановича…

— У меня такое ощущение, что он мертв, — произнес я. — И даже успел испортиться.

— Сам ты мертв! — неожиданно проговорил господин Кремль и открыл глаза: — Сам испортился!

— Здравствуйте, — поприветствовал его Алексей. — А мы вот…

— Знаю. Мне звонила Ольга. Потому и дверь оставил открытой. А сам поспать решил.

— Странно вы как-то спите. Неподвижно, — заметил я.

— А ты что — дергаешься, корчишься, что ли, когда дрыхнешь? Так тебя связывать перед сном надо. Ремнями, как в психлечебнице.

— Это куда вы Агафью Максимовну определили? — мстительно ответил я. — Дорогой товарищ, с позывным Монах.

— И об этом уже пронюхали? — усмехнулся Матвей Иванович. — Что ж, я знал, я всегда знал, что рано или поздно это откроется. Даже лучше, если еще при жизни. Спокойней умирать стану. Никто не умеет хранить тайны, никто. Ни органы, ни друзья, ни ты сам. Даже у Господа Бога нет тайн, все написано в Библии и Откровении, каждый час, от начала и до конца расписан. Альфа и Омега. Все открыто, только умей читать. А люди не умеют. Главное, не хотят. Я вот хотел, да меня колесница переехала. А потом поздно стало и хотеть, и читать. Ушла жизнь.

— Почему в комнате такой кавардак? — спросил я. — Кто здесь был?

— Никто, — ответил старик. — Это я сам тут все перевернул. Со злости. После того как позвонил Агафье и все рассказал. А она… Она сказала, что прощает. Как Господь прощал. Вам, ребятки, этого, наверное, не понять.

— Ну почему же? — возразил я. — Чай, не совсем придурки.

— Он, может, и нет, а ты-то — точно, — сказал Монах. — Как простить то, что я сделал? Не с ней даже, не с ним, а со своей жизнью? Ведь по-другому все могло быть, иначе. Мучеником мог стать, или затворником, или пастырем добрым, или просто жить, хоть и без благочестия, но как тысячи людей — в вере. А вышло? Какое тут прощение, охламон ты этакий?