Похождения Шипова, или Старинный водевиль

– Добрая, - отозвался Михаил Иванович, - а как же. Он и деньгами всегда поделится. Просто сетребьен.

– Во-он как, - сказал смотритель.

"Господи, - подумал Шипов, - надо бы мне в карету к ним сесть! Ручку бы поцеловать благодетелю... Да что вы, да зачем это вы?.. А это, мол, ваше сиятельство, великая тайна. Эх, недотепа, побрезговал в графскую карету сесть, а уж звали-то как, звали-то!"

И тут капризная память распахнула крылья и стремглав перелетела за многие годы назад, ибо только ей это доступно, и Шипов увидел, как он сам, четырнадцатилетний, бежит по княжескому двору, сгибаясь под тяжестью подноса, и дымчатые рюмочки звенят, и голубые бокалы с золотыми вензелями покачиваются... Голова у Шилова сдавлена железным горячим обручем, в глазах рябит, ноги не слушаются, но он бежит или ему кажется, что бежит, он плывет, скользит, как был обучен, и у самого стола, где вся княжеская семья в сборе, чуть изгибается, и на ореховый паркет летит хрустальное богатство вдребезги.

Ловкая пятерня дворецкого сгребает его ухо, крутит, и Мишку ведут вон. И вдруг вся княжеская семья приходит в движение, все вскакивают из-за стола.

– Не сметь!
– кричит князь Василий Андреевич.
– Как ты смеешь!

И дворецкий выпускает ухо Шилова. Все сбиваются вокруг, что-то говорят, кричат, толкаются.

– Боже мой, - говорит княгиня, щупая его лоб, - да он же совсем больной!

– Он совсем больной!

– Это горячка!

– Как вы смеете хватать мальчика за ухо! Отведите его сейчас же в людскую, пусть его там уложат...

Его медленно ведут по голубым осколкам.

– Ничего, - смеется молодой князь и подмигивает ему, - битая посуда на счастье.

И все облегченно смеются. , . .

Мишку укладывают в людской. Он бредит. Дворецкий ходит на цыпочках. Кухарка кладет больному на лоб мохнатую тряпку... Проходит неделя-другая, и вот он здоров и, худой, зеленоглазый, бежит с подносом в княжескую столовую, где все уже сидят по своим местам, и все очень рады его выздоровлению, и все улыбаются...

"А может, - подумал Михаил Иванович, - кабы мне тогда кумысу, мне бы и полегчало? Кто ж его знает... Кумыс, аншанте..."

– А что, ваше сиятельство, - сказал смотритель, - а велю-ка я людям съездить за каретой вашей... Да и сам с ними поеду, так оно верней будет...

– Да что за беспокойство?
– забеспокоился Михаил Иванович и сказал как мог снисходительней: - Мой Пет-руха привычный в лесу ночевать.

– Прикажи, прикажи, - сказала баба, - видишь, их сиятельство скромные какие.

И смотритель ушел распоряжаться.

"Теперь не переночевать на перине, - понял Михаил Иванович.
– Теперь давай бог ноги".

Под окном всхрапнули лошади, и копыта глухо забарабанили по траве.

– Да вы не скучайте, - сказала баба, - они мигом обернутся. Может, вам еще чего подать? Может, кашки?

– Мерси, - сказал Шипов, холодея.
– Пойду-ка я перед сном погуляю. Больно вечер хорош.
– И неторопливо вышел.

Стемнело уже основательно. В ночной темноте да в тишине четко слышался удаляющийся в сторону Тулы конский топот. Нужно было поторапливаться. Михаил Иванович медленно, вразвалочку, дошел до тракта, оглянулся на окна станции и, подобно ночному хорьку, скользнул в придорожные кусты.

Разгребая руками ветки, он заспешил, заспешил, почти что побежал, да нет, и впрямь побежал вдоль Московского тракта, чуя за спиной опасность. Попробовал выскочить на дорогу, чтобы легче было, но тут откуда ни возьмись вывалилась здоровенная луна, и снова пришлось красться лесом, натыкаясь на кусты и корни. Скорей, скорей, покуда добрые люди не разгадали обмана... А какой, собственно, обман? Ну, миску щей съел, ну, денег не дал, а где их взять? Ну, про графа закрутил... Да будя уж вам серчать-то!

Лес внезапно оборвался, открылось бескрайнее поле, озаренное лунным светом.

"Нельзя на свету, нельзя, - сообразил Шипов, задыхаясь, - нельзя! Увидят!" И вдруг вдалеке засеребрилась копна. И он поскакал через поле, пригибаясь, черным комочком, попрыгунчиком, придерживая рукою котелок, при последнем издыхании добрался до твердой, прошлогодней копны и закрутился весь, завился, заработал руками и ногами, зарываясь в душную нору. Лицо его горело от множества острых и безжалостных стрел, рот был полон горькой пыли, обезумевшие насекомые сновали по его телу, щекотали его и кусали, а он был счастлив, что нашел себе такое укромное логово. "Мышка, мышка, - подумал он, - серенькая мышка. Какая охота идет!"

И действительно, в скором времени послышался топот, приблизился. Всадники подскакали к самой копне и остановились.

– Куда ж ему здесь уйти?
– послышался голос смотрителя.
– Здесь ему не уйти, некуда. Он, видно, через лес, наискосок, пошел, шельма.

– Топает сейчас, ушкуйник, небось верст с десять отмахал, - сказал другой.

– Вот жулье!
– отозвался третий.
– Креста на нем нет. Оглоблей бы его...

– Нет, - сказал смотритель, - зачем оглоблей? Я бы его раздел, медом бы всего обмазал да в муравьиную кучу...

– За такие дела не медом мазать, - сказал второй, - на кол сажать.

– Я как чувствовал, - сказал смотритель, - деньги, спрашиваю, дал? Нет, говорит, гулять пошел... Ах, ты, такая-сякая, эдак мы щей не напасемся, даром кормить. Гулять пошел, каналья... Я и смотрю, он мне разыгрывает: граф, мол, он...

– Я его давеча заприметил, - сказал третий, - пока мы, стало быть, запрягали, он, стало быть, на опушке сидел, за кусточком, котелок еще на нем черный...

– Ах ты пропасть, - сказал смотритель, - паралик его расшиби, ну, погоди, попадись только... Я из него душу-то выну...

– Да ладно уж, - засмеялся третий, - чего уж там. Поехали обратно. А ты считай, слышь, будто страннику щи скормил...

Голоса начали удаляться и постепенно затихли.

"Спас господь, - подумал Шипов, - пожалел.
– И полез аккуратно из норы на волю.
– И чего меня носит по полям да по лесам? Али я зверь какой?"

Теперь уже было не до сна. Нужно было уходить подальше, а не то и впрямь медом вымажут да в этот самый... Ах ты, мезальянс какой! Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте...

И с этим криком в душе, подставляя горящее лицо ночной прохладе, он двинулся к Москве. Она возникла не сразу. Еще нужно было помытарствовать не одну ночь и просить хлеба, прежде чем перед ним не замаячила она на рассвете седьмых суток путешествия, когда, обувшись в сапоги, обтерев их от дорожной пыли старой бумагой, приосанившись, пустился он легким шагом из деревни Верхние Котлы вниз по внезапно раздавшемуся в ширину тракту, к белым стенам Даниловского монастыря. Ликование Шипова было так велико, что все страхи и дурные предчувствия приутихли на короткое время, забылись, словно только и не хватало ему добраться до этих белых стен, чтобы навсегда уже оказаться под их защитой.