Похождения светлой блудницы

Если она в кабинете, он нагло – к столу, заваленному подшивками. Когда Ирина дежурит по номеру, тут и оттиски, с изнанки белые, этим отличаются от готовой газеты.

С ним она не говорит и смотрит не на него, а на плакат у него над головой: «Берегите лес от пожаров». Она печатает, берёт телефонные интервью, записывая за кем-то, кого не слышит Пермяков. Мимика и обрывки фраз дают немного: не угадывает, как иностранец, плохо знающий язык. В очередной раз швырнув трубку, протиснув бедра, обтянутые брюками, к двери и лишив Пермякова ненадолго чувств, кроме одного, подростково взыгрывающего, убегает, бросив на ходу: «Покараулите?..» Ответ не нужен. «Конечно!» – облизывает губы шершавым языком. Уйти вместе с ней (но от неё)? Какой-то плен. Впереди или свобода, или гибель. Любовь выматывает. Он прямо в судороге, в опасно затянувшемся прыжке.

…Утро, а у парашютиста ненормальное давление. Врач удивлена: пил накануне? Разгадывал тайну одного любимого лица (оно непроницаемое). Врёт, ну, да, пил, и его отстраняют от тренировки. И он едет в редакцию, словно работает там, а не в отряде, который вылетает на пожар.

Ирина, как обычно… Вдруг телефон, кто-то не по работе. Она так общается время от времени, но кратко, эмоций ноль. А тут волнение. Недомолвки, намёки… Да, у неё беда! Ей необходима опора. И это он, крепкий, небольшого роста. В отряде иногда окликают: «Эй, Пермяков маленький!» У них и Пермяков длинный (прыжков меньше в два раза). «Маленький, да удаленький» – говорит добрая мама.

Он как бы рухнул в открытый проём:

– Ирина!

Её ресницы удивлённо вверх: не первый день он тут, молча.

– Ты расстроена? – громко, будто между ними не два стола, а река, бурная и глубокая.

Если б он мог читать мысли… «Во, болван! Надоело».

– Наверное, горе у тебя, Ирочка… – «тыкает», уменьшает имя (от неё холодное «вы»).

Понизу его щёки темны от щетины. Вверху, как спелый абрикос. Здоровый цвет, но от волнения диковатый.

– Вы не хотите прийти ко мне домой?

Он бледнеет, вмиг теряя абрикосовость. И – ухмылка (не иначе – победителя) из крепких губ.

…Эти крепкие губы, вроде, способны на сжатие. Бывают и мягкие люди, имеющие волевые профессии, но такие они дома, демонстрируя награды и фотографии. Этот и на стерне, где она давила кедами дымные грибы-дождевики, а в небе гудел работавший на тренировке, с виду военный вертолёт, выглядел каким-то… маленьким.

– Приходите к концу дня.

Кивок. Поблагодарить не даёт горловая спазма. Ноги – на выход. Ноги робота. И весь робот, механизм, а программное управление в её руках.

Явился с точностью также механической. Она закрывает кабинет, в коридоре:

– Чао!

– Дежуришь по номеру?

– Нет, завтра!

– Привет родителям…

«У нее дома родители! Решила показать как жениха. А чем я ей не пара?» Но вот идут они улицей до её дома, и он всё больше не рад каким-то родителям.

В однокомнатной квартире никого. Да он и сам так говорил: «Привет родителям», но это не факт, что они есть. Хорошо, ни матери, ни отца…

На стенах книги, в углу тахта. У окна стол, на нём офисные предметы.

Телефон.

– Зале-зай! – а ему: – Кофе сделаю.

…В тот день, когда они впервые стояли друг напротив друга, а над полем парили парашютисты – цветы, брошенные с неба, он углядел в её непередаваемой улыбке и любовь, и доброту… А вопросы, вроде, были, как у тех парней корреспондентов. Он отвечал, не видя микрофона. Её лицо, то приближалось к его лицу, то отдалялось как-то эротически, и в конце на нём – усталость удовлетворения. Руки машинально сматывают микрофонный шнурок.

У неё беда! Но сегодня поведает. В ответ он обнимет её, она улыбнётся той улыбкой…

Она вбегает с подносом, грохает его на журнальный столик, закуривает. Он не любит курящих бабёнок, да и сам не курит. Но Ирину, лишь распутав стропы, увидел с сигаретой. Докурив одну, зажигает другую. В редакции с огоньком в пальцах – аккумулятор её энергии. Пермяков не перечит, не время.

– Хм… Ирина! Настроение, говорю, у тебя, Иринушка, не того… Не весёлое…

Она поперхнулась дымом. Телефон. У Пермякова нет телефона. Когда требуют в отряд, брякают в окно.

– Зале-зай!

Опять треск и та же команда. Куда неприятней, чем привет несуществующим родителям: звонят в дверь. Ирину хлопают по плечу, называют «старухой», «коллегой» и… «крошкой». На кухне кто-то (не она) варит кофе. Кто-то дергает дверцу шкафа, доставая с полок рюмки.

– Знакомьтесь, ребята…

«Ребята» куда старше Пермякова, но и Ирины. Она ему кажется молодой.

Она тараторит наизусть её очерк, где он, парашютист, герой. Лица весёлые.

Для Пермякова восхищение – не новость. Тем более, от этих «престарелых» (им, наверняка, под сорок). Старшему и полтинник. Никодим в тройке, накрахмаленной сорочке. Лицо, контрастно наглаженным вещам, мятое. Ему не хватает устойчивости: поднялся с кресла, руки расставил для равновесия. Рыбин в неряшливом свитере. Выглядит огромным и сильным, но спортсмен Пермяков определяет: жировая запущенность. Третий Петрович, из другого отдела редакции. В кабинете у Ирины этот тип в упор не видит Пермякова, уныло ломающего скрепки на ничейном столе. Тут он на полу, ноги на ковре по-турецки. Ирина за спиной Пермякова (к его неудобству) отвечает на телефон, но не говорит «залезай». Когда она с абонентами, то выбывает из компании, и они общаются сами. Тема для Пермякова родная (о трудной работе парашютиста), но в этот раз, как на велике непонятной дорогой: вдруг яма…

– …и вам не страшно? – Никодим – тихо, вкрадчиво.

– Когда-то давно… – Лениво бубнит о малой вероятности гибели.

– Но вы так молоды…

– Я – самый старый в отряде.

– Работа молодых: каскадёры, акробаты… А как вам удалось преодолеть страх? Вы, когда там, о чём-нибудь думаете?

– Э-э…

– Я тебе скажу, о чём он думает, – для Петровича Пермяков – предмет, который они исследуют. – Ни о чём он не думает. В этом так называемая профессиональная трудность. Вот ты не сможешь, и Рыбин, и я, а этот юный мальчик может!

При любимой девушке, будто довеском к похвале, обозвали «юным», да ещё и «мальчиком»!

– Я думаю… какое направление ветра… И как оно выйдет… Я думаю, о чём надо!

– Это не значит думать.

У Пермякова горят уши, будто их надрали.

– Я дома думаю.

– Ха! Он дома думает! Ты слышала, старуха? Дома он думает!

Франтоватый Никодим не так резок:

– А нет ли у вас другой работы, где надо думать?

У парашютиста мелькает догадка: разыгрывают. Он теряет самодовольство, хотя полон им в любой компании, где знают об его профессии. Эти, вроде, и не восхищаются? А Ирина?

– Другой работы у меня нет, – впервые недоволен.

– А хобби? – Рыбин жалостливо.

И то, что этот толстяк его жалеет, обидно!

– Зимой – слалом… Ну, плаванье, ныряю с вышки.

– Это физические занятия. А умственные? Книги читаете?

– Мне… некогда…

– В шахматы играете?

– Не-ет…

– Но тогда в шашки? В «уголки»?..

– В карты с ребятами, в «дурака», если нелётная погода, – и ему дурно… от страха…

Хохот Ирины за спиной…

Они говорят… «Объективное и субъективное» (это куда ни шло!), «духовный вакуум», «суицид и астральный выход» (полная хренота). Жизнь и смерть… Они говорят так, будто думают об этом! Пермякову остаётся вычислять, кто из них её бойфренд. Молодому Рыбину звонит какая-то Мила. Над ним шутят: «трогательный молодожён». Никодим рядом с крепкой Ириной картонный. Влюблённое сердце парашютиста подсказывает: Петрович. Седоватый, в дешёвых ботинках, такие никогда не обует модный парень Пермяков. Ведут себя, как на работе, и ничего нового. Но это он. И когда она говорит: «Мне пора», решает, намёк уходить всем, кроме Петровича.