Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

Она то и дело повторяла мое имя, я же не произнес ее имя ни разу, забыл, как ее зовут, и не хотел, чтобы у нее вообще было имя. Лежа с нею в постели, я испытывал странное ощущение: не то сплю с обыкновенной женщиной, не то с официальным ведомством.

На самом деле все наверняка было не так замысловато и сложно, как представляется сейчас. Увы, не дано мне писать так, как играет Гленн Гульд.

В общем, пока я изо всех сил старался ей помочь, мне вдруг вспомнилось, что этим вечером мой черед звонить Пауле. И, приподнявшись на локтях, я посмотрел на часы. Было пол первого.

Я попросил извинить меня на минутку, надо, мол, кое-что сделать, я скоро вернусь, просто по рассеянности забыл про один пустяк. И поспешил в магазин, к телефону.

Паула не поверила, когда я сообщил, что «Мадонну» забрали.

— Здесь, в Швеции, так не бывает! — воскликнула она.

Вернувшись наверх, я застал управляющую в той же позе, в какой ее оставил, и мог продолжить, будто перерыва вовсе не было.

Лишь через час-другой она наконец расслабилась, довольная, избавленная от своей горячки; я сразу уснул, выбившись из сил и взмокнув так, будто аккурат вышел из-под душа.

Проснулся я днем, озябший, весь серый от засохшего пота.

Она исчезла. Даже не вздремнула подле меня, хотела, наверно, проявить такт и деликатность, приходила-то потому лишь, что это было абсолютно необходимо ей самой.

Насколько я понял, она даже не устала. Все мои книги по искусству, снятые с полок, стопками лежали на полу; когда я уснул, она не ушла, а до рассвета читала-перелистывала книги. Сверху в одной из стопок лежали «Грезы под небом Арктики». Открыв книгу, я обнаружил посвящение. Длинное и сформулированное весьма четко; сохранись у меня «Грезы», я бы привел здесь ее слова. Самая большая заслуга сюрреализма, писала она, заключается в том, что он вынул из человека содержание его сознания и сделал реальностью-в-себе, предметом. Благодаря сюрреализму душевное стало зримо как нечто находящееся вне человека, имеющее к нему касательство лишь как символ; стержень личности остается целым, нетронутым. Сюрреализм указывает путь к душевному здоровью через понимание, что бессознательное есть всего-навсего то, что мы себе воображаем. Если не сказать: фальшивка. Попросту говоря, мы способны обрести мир и покой, проводя в духе сюрреализма различие меж вещью и индивидом. Дальше там стояло: «С глубоким уважением. Горячо обнимаю. Искренне твой авт.».

~~~

Для витрины я выбрал другую картину: девчушка сидит на камне и плачет, рядом, склонясь над нею, стоит рыбак с трубкой-носогрейкой в зубах, а поодаль, в море, замерли на волнах две парусные лодки. В уголке подпись: Стрём.

На самом деле никакого Стрёма не существует. Просто в мастерских и на фабричках, где изготовляют такого рода продукцию, часто ставят в нижнем углу именно «Стрём». Вполне подходящая фамилия для художника.

Затем начали названивать журналисты. Явно по чьей-то наводке.

— Ты, понятное дело, ни в чем не виноват, — говорили они. — Как правило, все твердят, что не виноваты.

Пятеро журналистов за несколько часов. Все они задавали одинаковые вопросы. И ответы получили одинаковые. Разговаривая с первым, я записывал свои слова и после, когда звонили другие, просто читал по бумажке:

— Я не знал другого способа добиться порядка, кроме как помещать разные вещи под стекло в рамы. У меня никогда не было ни кассового аппарата, ни бухгалтерских книг, ни бухгалтера-консультанта, ни настоящего банковского счета. И конторы я никакой не имел, обходился двумя ящиками, куда как попало отправлял всякие бумажки. И в общественном, и в частном смысле я отличался расхлябанностью и беспечностью. Сам знать не знал, какие суммы утаил, теперь-то, слава Богу, все наконец выяснится. Может, не один я проштрафился, а изначально все наше семейство. Нет, угрызений совести я никогда не испытывал. Однако ж теперь чувствую облегчение и свободу. Я ведь полный профан, у меня даже не хватило ума заподозрить себя, так что самое время вывести меня на чистую воду.

Я был вполне доволен этими беседами. Они оказались короткими, нервничать не пришлось. И журналисты, похоже, остались довольны, а один из них сказал:

— Замечательно, детали большого значения не имеют, читателям требуется лишь общий обзор.

Во второй половине дня в последний раз шел снег. Я стоял у окна, смотрел на падающие хлопья и думал, что они выглядят точь-в-точь как на картинах за четыреста — шестьсот крон. Такой снег мог бы написать Стрём.

Пришли и последние клиенты. Правда, ни они, ни я не знали тогда, что после них ко мне больше никто не придет. Заказали они окантовать юбилей конфирмантов и портрет столетнего старика.

Вечером мы с Паулой обсуждали ее турне. Все лето она проведет в разъездах. Я сказал, что охотно поехал бы с ней, только вот за мастерской и магазином присмотреть некому. За всю жизнь я ни разу не бывал в отпуске. О «Мадонне» мы не сказали ни слова. Наутро пришла Паулина мамаша с газетами. Она прочла пресс-анонсы возле автобусной станции и заинтересовалась, о каком таком торговце картинами идет речь.

— Тебе-то что, — сказала она. — А вот нам, тем, кто тебя знает, такое и во сне не снилось. Оказывается, ты куда более крупная фигура, чем я думала.

— Какое там! Я всегда был ничтожеством.

— Нет, надо же! — воскликнула она. — Сколько лет жила по соседству с тобой и понятия ни о чем не имела. Уму непостижимо, как ты умудрялся быть таким скромным и деликатным.

— Зря я поставил «Мадонну» в витрине. И раму эту дурацкую вскрыл зря.

— Навеки не спрячешься, — сказала она. — Лопнешь в конце концов изнутри. Нужно показать всему миру, кто ты есть на самом деле.

— Я, что называется, двадцать два на двадцать семь. И никогда этого не скрывал. Пусть все видят.

Она уставилась на меня, широко раскрыв глаза, и на миг стала очень похожа на Паулу.

— Не поняла, — сказала она. — Опять загадками говоришь.

— Будь я картиной. Это минимальный стандартный формат. В сантиметрах.

— Здорово все ж таки, — сказала она. — Ты не хотел, чтобы мы, другие то есть, тебе завидовали. Восхищение и почести тебе не по нраву. Но на сей раз ты не отвертишься.

Когда она ушла, я немного полистал газеты. Она была права: на сей раз я не отвертелся. «Крупнейшая налоговая афера в губернии за несколько десятилетий. Торговец картинами: Я виновен». В трех газетах я выступил с чистосердечным признанием:

«Конечно, я обманщик, но без обмана не пробьешься и денег никогда не сколотишь».

Не припомню, чтобы я говорил такое.

«Голос у него ровный и спокойный, — писали газеты, — и говорит он без запинки, не подыскивая слова. Совершенно ясно: этот человек знает, чего хочет, ни противодействие, ни трудности его не остановят».

Даже одна из вечерних газет поместила заметку обо мне. Снова извлекли фотографии — мои и «Мадонны».

После обеда я допил водку, которая оставалась в доме. Ночью позвонила Паула, она тоже прочла вечернюю газету и хотела меня утешить.

— Меня так легко не сломишь, — сказал я. — Ничего, я справлюсь. В делах надо, черт возьми, привыкать к ударам.

Паула употребляла такие слова, как «трагедия», «жестокость» и «преодоление тягостных эмоций».

— Наоборот, я взбодрился, — возразил я. — Прямо-таки готов биться с целым миром.

Так оно и было.

Дядя Эрланд подарил ей попугая, австралийского, по кличке Кассандра, и Паула уже научила птицу двум своим песням. Голос у попугая был сиплый, басовитый и малость зловещий, Паула изобразила его по телефону. «I cry when you fumble around within me». Я единственный, кто слышал, как Паула поет попугайским голосом.