Пока мы можем говорить

– Ничего не имею против. – Анна уткнулась в историю болезни. – Пусть поют, пляшут. Всё какая-то радость.

– Так что ты поняла? – Он протянул руку, чтобы погладить ее по щеке; она отстранилась. – Ты звонила мне вчера и сказала, что поняла…

– Во-первых, я хочу расселить Варю и Августину. Завтра у меня пациентку перевозят в интернат, освободится одноместная. Туда Августину. И пока в режиме изоляции подержим.

– Почему?

– Мне кажется, что она может быть опасной.

– Для Вари?

– Для кого угодно. В данном случае для Вари. Что ты поднял брови? Я знаю, чего ждать от шизофреника, от эмдэпэшника, от веселого гебефреника. А вот от нее не знаю, чего ждать. Ну, мне так спокойней будет.

– Конечно-конечно… – поспешил согласиться Женя. – Тем более что по вопросам размещения пациентов завотделением не обязан советоваться с главным врачом, это полностью твоя прерогатива. Ну, Аня…

Анна поднялась и села рядом с ним на краешек стола. И положила руку ему на колено. И он стал на эту руку смотреть.

– Муж у Вари, Борис, – частный детектив. Даже, кажется, владелец собственного детективного агентства. Ты меня слышишь?

Женя подумал и накрыл ее руку своей.

– Слышу, слышу.

– Я бы заплатила ему. Но мне нечем…

– За что?

– Чтобы он поехал в эту Яругу, провел расследование.

Женя взял ее руку и осторожно снял со своего колена. Встал со стола, машинально выровнял запонки на манжетах.

– Ну, положим, мне есть чем… Заплатить, в смысле. Можем заплатить. Но зачем? Чтобы что? К тому же это Россия, другое государство, если ты забыла.

Аня переместилась к окну, стояла, смотрела на своего соседа-дрозда.

– У каждой инициативы должны быть какие-то веские основания, – вяло подытожил Женя.

Она взглянула на него, слегка нахмурившись, – так мать может посмотреть на разбитую коленку сына: вроде бы ничего страшного, а досадно и малыша жалко.

– А если бы там были твои дети?

«Все, я больше не могу, – подумала Анна. – Не могу».

Сегодня утром, уходя, она задержалась в дверях, как обычно, посмотрела на мужа. Он стоял в красной арафатке, наброшенной на голые плечи, переминался с ноги на ногу, ждал, когда она выйдет, чтобы закрыть за ней дверь. Он всегда провожал ее.

Анна погладила его по щеке, ткнулась носом в арафатку. От ткани пахло сигаретами и гречишными оладушками, которые Олег ни с того ни с сего затеял печь вчера на ночь глядя и утром сунул пакетик уже остывших ей в сумку.

– У вас же там микроволновка есть? Ты разогрей, – напомнил он на пороге.

Сердце у нее сжалось и разжалось, двинулось куда-то в беспокойное плаванье. Сейчас она выйдет на улицу и будет глубоко дышать всю дорогу до автобусной остановки. Да что же это такое…

– Ты не обижайся на меня, что я все время мотаюсь. – Она неловко погладила его по плечу, отчего арафатка стала сползать и повисла на локте. – Понимаешь, я же… Работа же…

– Ничего, я привычный. – Он смотрел на нее своими серыми глазами, каким-то особенным своим тихимвзглядом, безо всякой укоризны, как смотрел на безнадежное героическое растение, на трудолюбивого паучка, неожиданно обнаруженного сегодня в кухонном углу, на медленный дождь за окном.

Дверь бесшумно закрылась за ней, ключ повернулся в замке, и Анна прижалась горячим лбом к липкой дерматиновой обивке.

Она давно привыкла плакать так, чтобы глаза оставались сухими. Слезы лились внутрь, стекали по задней стенке горла и растворялись где-то в районе солнечного сплетения.

Да что же это такое…

Куда это годится…

Сколько времени прошло с тех пор, как она из честно страдающей женщины, стойкой, преодолевающей непростые житейские обстоятельства, превратилась в лживую, изворотливую, потакающую своим прихотям блядь? Анна вздрогнула от неожиданного для нее самой финала внутреннего монолога и стала мучительно всматриваться в узор дверной обивки. Ей казалось, что муж дышит за дверью, чувствует ее присутствие, стоит, не уходит.

Почему это произошло? Как это было? Сначала они незаметно перешли на «ты», и несколько дней Женя таскал ее обедать в маленький испанский ресторанчик, самый близкий к больнице из всех возможных. Итак, во вторник они болтали, смеялись, нашли какое-то количество общих знакомых, он перекладывал ей на тарелку свой кусок телятины под вишневым соусом, воровал у нее креветку из салата, по ходу дела обаял официантку.

В среду она смотрела на его руки. Он снял пиджак и остался в белой сорочке-апаш с короткими рукавами. Так вот, смотрела она, смотрела… и вдруг поняла – больше всего на свете ей хочется, чтобы он обнял ее вот этими руками. Тепло и крепко. Изо всех сил.

В четверг они говорили несколько более возбужденно, чем обычно. Оба чувствовали внутреннее напряжение, им уже было невмоготу и еще было страшно. В какой-то момент она сказала: «Ну ты понимаешь…» – и сделала жест, и он перехватил ее пальцы в движении. Повисла тишина. Ситуация мгновенно обрела новое качество. «Понимаешь…» – медленно повторила она, хотя сама прекрасно понимала, что продолжать уже не имеет смысла, то есть имеет смысл продолжать, но в ином духе. Он молчал, смотрел на нее, склонив голову, смотрел так, что вопросы отпадали сами собой, и тихонечко мял, сдавливал подушечки ее пальцев. Ее сердце перекатилось в руку и билось там. Она поняла, что страшно хочет этого мальчика, который притворяется новым главным врачом. Страшно. Он это знал, чувствовал, он тихонько потянул ее руку на себя, и они оказались рядом. Не напротив, как еще вчера, а рядом – на коротком диванчике с льняными синими подушками, и она почувствовала теплую тяжесть его тела.

«Анечка, – сказал он ей в ладонь. – Анечка».

Сейчас она придет на работу, сделает обход и запрется у себя в кабинете.

Это она так думает. Она еще не знает, что к концу обхода примчится Женька, утащит ее в машину прямо в белом халате и без плаща, увезет куда-то за Борисполь, в бесконечный сосновый лес, постелит на поляне толстое верблюжье одеяло, укутает ее в плед, даст ей граненый стакан с красным вином. Анна поймет, что с того момента, когда она подчинилась и села в машину, они еще не сказали друг другу ни слова. Она ляжет на спину, положит голову на его колени, и он будет медленно, бесконечно долго гладить ее волосы, касаться пальцами лица, а целовать будет только ее веки и еще, улыбаясь, кончик носа. Так же молча они соберутся, вернутся назад, она войдет в свой кабинет и вот тогда запрется там, сядет за стол и будет реветь, уронив голову на руки.

И тут от Женьки придет эсэмэска, в которой будет написано: «Только не плачь».

Она отключит телефон, сунет его поглубже в сумку, и ее рука наткнется на целлофановый пакетик с чем-то мягким. Она вытащит пакетик, разорвет целлофан и станет есть холодные гречишные оладушки, глядя в стену, на старый перекидной календарь, на прошлогодний месяц апрель.

* * *

Мария видела, как прорезалась серая безволосая голова и неожиданно ощутила сильную дрожь в руках, как будто ей впервой было принимать роды, а вот поди ж ты – неожиданная тревога, и страх…