Пока мы можем говорить

Рисунок был не выпуклый, а, напротив, вдавленный, будто вытиснутый чем-то.

– Похоже на печать, – с сомнением сказал Андрей.

Загорелись проверять. Паола завела в мисочке немного муки с водой, вымесила, получился кусочек теста – с детский кулачок. Она придавила колобок ладонью и скомандовала:

– Давай!

Андрей продел пальцы в отверстие лепешки – на руке она выглядела в точности как кастет. Подумал и опустил ее рисунком на тесто.

– Дави! – подпрыгивала рядом Паола, которой не терпелось увидеть результат эксперимента. – Дави-дави! А теперь поднимай!

Влажное тесто отлипать не хотело, пришлось осторожно отслаивать его. Сдвинув головы, молодожены смотрели на овальный рисунок, на котором края «гор» приобрели выпуклость, а плоскость при надавливании создала на тесте правильный эллипс.

– Андрію, – горячо прошептала Паола на ухо мужу, не исключая, что вездесущая Софья Исааковна в данный момент подслушивает под дверью, – Андрійчику, а давай это будет наша с тобой тайная печать. Только наша с тобой. Вот я хочу сказать тебе что-то секретное, я напишу на бумажке, сложу уголки так, как в старину письма складывали, чтобы без конвертов, знаешь?

– Ну, догадываюсь, – покивал муж, улыбаясь.

– И вот напишу там что-то важное, например: «Андрію, я люблю тебе понад усе» [21] или что-то в этом роде. Вот, например: «Напомни мне забрать белье от прачки…» Запечатаю этой печатью, нарисую схему, как искать… Давай?

– Так ведь сургуч нужен, – прищурился Андрей. – Где ты сургуч возьмешь?

– На почте, – уверенно сказала Паола. – На почте всегда есть сургуч, и здесь, и у нас в Испании. Сургуч – самая обычная вещь. Он выглядит как такие шершавые коричневые палочки. А потом его надо плавить в специальной железной посудине на огне. Все очень просто.

21

Андрей, я люблю тебя больше всего на свете (укр.).

Паола и в самом деле с увлечением принялась играть в эту странную игру. За копейки покупала в почтовом отделении сургуч, плавила его в кастрюльке, запечатывала письма со смешными глупостями, подсовывала мужу то в портфель, то под подушку. Одно, маленькое, он даже однажды обнаружил под тарелкой с завтраком и от удивления закапал его яичным желтком. В нем было написано: «Андрію, ти – чудернацький равлик» [22] . Все это его смешило и радовало. К тому же он понимал – «в такий спосіб» [23] Пола осваивала обожаемый ею украинский язык. Поэтому Андрей безропотно вместе с манной кашей проглотил «чудернацького равлика», в следующий раз – «пихатого невігласа» [24] , за то что не мог припомнить, кто такой Педро Кальдерон де ла Барка, как ни старался. «У нас в Испании о нем знают даже дети!» – возмущалась Паола. Он вернул ей упрек в виде вопроса о том, чем славен Григорий Сковорода, дернул за нос и поцеловал в ухо.

22

Андрей, ты забавная (причудливая) улитка (укр.).

23

Таким образом (укр.).

24

Надутый, высокомерный неуч (укр.).

В июле сорок первого у военкомата за пару минут до построения Паола, белая, как простыня, сунула мужу в карман конвертик с сургучной печатью и сказала:

– Распечатаешь в самой безнадежной ситуации. Только когда другого выхода не будет. Вдруг сработает…

В январе сорок второго, в первую Ржевско-Вяземскую кампанию, Андрей лежал в мелком рве за чахлым холмиком по локоть в крови Мишки Отаманюка; тот даром что находился рядом, но на самом деле был очень, очень далеко – до него было уже не докричаться. Не докричаться было до лежащего справа Артура Григоряна. Не докричаться было до командования, до покойной мамы и до Бога, в которого, впрочем, Андрей как комсомолец верил не очень. Он лежал и смотрел на людей в сером. Они, растянувшись цепью, шли на него фронтом. Он понимал, что это немцы, не понимал лишь, зачем столько на него одного – хватило бы и трети. Понимал он также, что красиво встать в полный рост с последней гранатой в руке он всегда успеет, можно даже сделать пару затяжек. Андрей сунул руку в карман и наткнулся на бумажный квадратик – «…когда другого выхода уже не будет». Сломал печать и увидел слова: «Асгард – Биврёст – Мидгард – Хель». Он невесело усмехнулся, сожалея, что эта немыслимая ахинея – последнее, что он видит в своей жизни. Усмехнулся и произнес шепотом все четыре слова, одно за другим.

Земля качнулась под ним, будто где-то недалеко сдетонировала мина или как если бы он, сидя в лодке, оттолкнулся от берега. Мимо наискосок прошла волна неожиданно свежего теплого воздуха.

«А теперь кричи», – сказал кто-то у него в голове или над ухом. Возможно, он сам себе приказал. Кричи!

И, поднявшись в полный рост, совершенно не думая о том, что его могут убить раньше, чем он прокричит эти слова, Андрей заорал что есть силы:

– Асгард!

Мимо уха просвистела пуля, он качнулся и устоял на ногах.

– Биврёст!

Бедро взорвалось огнем, и он упал на колени.

– Мидгард!

В глазах двоилось, серые тени качались вдали.

– Хель!

Еще одна пуля попала в предплечье.

Как будто они издевались над ним, тянули со спасительной автоматной очередью. А может, хотели взять живым.

Пытаясь удержаться на коленях, не упасть вниз лицом, Андрей вдруг увидел, как между ним и немцами возникло что-то большое, ослепительно серебристое, и взметнулись к небу острые стальные крылья. И еще одна пара крыльев. И еще одна. Земля под ним гудела, и по ней шла мелкая рябь, будто где-то внизу, под слоем почвы, пропускали электрический ток. Теряя сознание, он сделал усилие и взглянул вверх, в небо – над стальным веером крыльев, контуром своим совпадавших с рисунком на сургучной печати, висела самая настоящая радуга, она же Биврёст, она же мост. Дорога жизни, путь между мирами, который, впрочем, простому смертному никогда не суждено пройти.

«Как будто летом над Днепром», – подумал Андрей, проваливаясь в полную, беспросветную темноту.

* * *

Утро приходило из-за гор. За полчаса до рассвета Марта поднималась кормить коричневых поджарых коров. «Не в коня корм, – полусонно думала Марта, – наступит весна, зазеленеют пастбища, так мяса ведь все равно не нагуляют, будут носиться по склонам, как горные козлы».

«Вот-вот наступит весна», – думала Марта, глядя сквозь прутья плетня на огонек в соседнем доме, там, где жила самая старая женщина стана, Михайлина, или просто Мать. Ей-то чего не спится? Могла бы спать хоть до полудня. Нет, проснулась, пишет или читает. Она всегда и в основном делала только это – писала или читала.

Мать была сердитой, немногословной и такой древней, что в детстве Марта верила – Михайлина видела и Христа на Голгофе, и первые крестовые походы, и костры инквизиции. Мать была учителем, тьютором, источником. Каждому ребенку стана нужна грамотная нянька, которая помогает разговориться, которая показывает, как разговаривать, как, и, главное, с кем. С кем можно, а с кем нельзя. С чем позволено, а с чем запрещено. Марта хорошо запомнила, как Михайлина кое-что важное объяснила ей, маленькой.

Марта, забежавшая тогда «только на одну минутку», уже и забыла, зачем забежала, а просто сидела на вычищенной высокой лавке, болтала ногами, ела малину из мисочки. Мать же молча складывала свои цветные платки – уголок к уголку, и вдруг сердито взмахнула красным в сторону угла.

– Кто там? – спросила Марта с набитым ртом.

– Иди сюда, – позвала ее Михайлина. – Тихо, тихо.

В углу шевелилось что-то похожее на комочек серой пыли.

Михайлина произнесла несколько глухих фраз на языке, в котором, казалось, полностью отсутствовали гласные. Слова были шершавыми, царапались и скрипели. Комок пыли вдруг стал горизонтально передвигаться – туда-сюда.

– Молоко ворует, – буркнула Мать. – Мелкий паразит.

– Кто это? – прошептала Марта. – Он живой?

– Ну как живой… Домовой это, – спокойно сказала Мать. – Я уже ему и блюдечко ставлю с засахаренной клюквой – нет, ворует, гаденыш.

– Папа говорит, что домовые и всякая нечисть – из другого мира.

Михайлина пожевала губами, еще раз махнула платком на мелкого паразита, и тот исчез, будто просочился сквозь щели стены.

– Пусть твой папа не выдумывает всякой ерунды. Они, молодые, вечно выдумывают глупости. Всё пытаются объяснить, а самое страшное – всё и всегда пытаются упростить. Ничего нельзя упрощать, девочка, это страшно вредно. Из какого другого?.. Что такое другой мир? Из нашего они мира, они тысячи лет живут в нишах, в пузырях… ну как тебе объяснить? В лакунах. Запомни – в лакунах. Многие старше нас… В том и беда простого человека, что наш мир устроен так сложно, что ни мне, ни тебе не побывать и в сотой части тех краев, которые простираются в нем. Никогда не увидеть его целиком, не взлететь, не понять. Мне вот наша молодежь говорит, твои родители, к примеру: что ты, Мать, детям такие вещи рассказываешь? Малы они еще, дескать, ничего не соображают. Так ведь я и им в свое время всё рассказывала, и покойный Яков, и до нас рассказывали… Всё, всё ты понимаешь. И все дети всё понимают, даже самые маленькие. Мы, Марта, такой народ – мы можем очень многое. Нам доверили строить связи, но… Ты меня слушаешь?