Пока с безмолвной девой
Шрифт:
Нет времени подробно рассказывать о себе, да и незачем. Я думаю, внимательный читатель — таких, увы, не так-то много, люди читают с пятого на десятое, отвлекает телевизор, отвлекает газета, отвлекает политика, то есть, попросту говоря, труха, которая уже завтра превратится в пыль, о литературных критиках и говорить нечего, им вообще некогда читать книги, — внимательный читатель, говорю я, мог бы собрать из моих произведений, по мелочам, по осколочкам, всю мою жизнь. Много лет подряд я занимался тем, что выдавливал сок своего мозга на бумагу. У меня не хватало терпения дождаться, пока снова накопится драгоценная жидкость; порой я чувствовал себя совершенно опустошённым, обезвоженным, бессильным.
Вдоволь насмотревшись… (шорох,
Оказалось, что я-таки задремал; забвения хватило на… (голос временами гаснет; звук передвигаемых предметов). Обратите внимание, о-о, проклятье… Так вот, что я хотел сказать. (Говорящий собрался с силами). Заметьте, что во сне можно пережить состояние утраты своего «я». Во сне отсутствует личное местоимение. Некто очутился в странном мире, но мир не кажется странным; действуешь в согласии с его абсурдной логикой, замечаешь подробности. Но ощущение себя, своей личности отсутствует, словно в мозгу отключён некий центр, ответственный за самосознание. Сон без сновидца. Всё равно что увидеть мир после своей смерти, он тот же, а тебя больше нет. Казалось бы, невозможно лишиться «самости», сохранив все её способности, а вот, пожалуйста. Трон, на котором восседает Я, пуст. Или, может быть, надо говорить об освобождении, об избавлении из оков своего «я», этой клетки, в которую мы заключены с тех пор, как начинаем себя сознавать?..
Так вот. Клянусь, то, что со мной случилось, не было сном. Я был бодр, я и сейчас бодр; да, да, в здравом уме и памяти. Я в полной мере обладал своей личностью. Разве только последовательность мелких событий путалась: что было сперва, что было потом. Но ведь так бывает в первую минуту после того, как проснёшься… Но вот что интересно: оказалось, что к тому самому мозговому центру, который заведует самосознанием, если он вообще существует, я, конечно, не специалист, — к нему присоединился ещё один. Или это было что-то другое… кто-то другой поселился в мозгу? Словом, не могу объяснить. Не хватает нужных слов. Скажут: вот так писатель. Да, я и в творчестве своём доходил до границ выразимого, до пределов того, что ещё можно облечь в слова; я даже думаю, что именно поэтому теперь это произошло на самом деле. Скрипнула дверь, послышались или почудились шаги, я выбрался из уборной, где провёл довольно много времени, — обычная история, — сидел на диване в нижнем белье, ловил шорохи, вздохи вещей. Когда, наконец, облачившись, как в мантию, в мой халат, я прошествовал в кабинет и, кашлянув, остановился на пороге, бородач, сидевший спиной ко мне за столом, не обернулся.
Я услышал его голос:
«У вас запор».
«Это моя рукопись», — сказал я.
«Вижу. Обе вещи, запор и вот это. Очевидная связь. Не правда ли?»
Я спросил:
«Это ваша щётка?»
«Какая щётка?»
«Зубная. На полочке в ванной».
Он сложил стопкой мои листки, их довольно много, большая часть написана от руки, кое-что перепечатано, я всегда так работаю, машинка даёт мне возможность отвлечься от самого себя, взглянуть на текст со стороны, моими, но уже как бы и не моими глазами. Складывает, стало быть, мои листки, поворачивается и спрашивает: что я думаю об этом сочинении?
Что я думаю, гм… Докладывать ему, что это, может быть, мой последний труд, что я шёл к нему, сам того не сознавая, долгие годы, — моё высшее достижение, мой подвиг? Великий магистериум алхимиков, к которому готовились, изнуряя себя постом, простаивая на коленях ночи напролёт… Всю жизнь, с тех пор как я начал покрывать бумагу чёрными строчками, орошать её невидимыми слезами, — всю жизнь! — я мечтал создать что-то окончательное,
неопровержимое, роман-приговор, роман-синтез, роман — итог и диагноз нашего нашего века, а вместе с тем и баланс моей собственной жизни… Сколько бессонных ночей, сколько сомнений… Это венец моих усилий. Баста. Я знаю себе цену. И не люблю пафоса.«Правильно делаете. — Кажется, он угадал мою мысль. — Пафос был бы здесь неуместен. Жалкая проза; один язык чего стоит. Вязкий, многословный».
«Вот как?» — сказал я холодно. Меня и забавлял, и бесил этот тон. Даже если он заглядывал в рукопись, не думаю, чтобы он мог всё разобрать, всё-таки большая часть написана от руки, почерк у меня мелкий, да и кто теперь читает книги внимательно, так, как их следует читать. Небось, проглядел, пролистал, и готово дело, приговор вынесен.
«Послушайте… может, вы присядете? Оставим эти церемонии — давай на ты».
Я пожал плечами, на ты, так на ты, — мне было безразлично.
«Куда же мне сесть, — возразил я, — ты занял моё место».
«Ничего подобного. Это моё место».
То самое место, на котором я сейчас сижу. Крутись, лента… Я ещё вполне… Усмехнувшись, я сказал:
«Насколько я понимаю, ты мой двойник, довольно распространённый сюжет, я бы даже сказал, банальный».
«А ты другого и не заслуживаешь. Вполне в твоём духе».
Я пропустил мимо ушей эту колкость.
«В жизни так не бывает».
«Всё бывает. В том числе и то, чего не бывает… Хорошо, что ты наконец-то вспомнил о том, что существует реальная жизнь».
«Вы хотите сказать… хочешь сказать, что у меня не все дома?»
«Отнюдь. Это значило бы, что и я спятил».
«Но всё-таки. Кто здесь настоящий, кто из нас существует на самом деле?»
Вместо ответа (а что он мог ответить?) незваный гость — а как ещё его назвать? — хмыкнул, поднял брови, покачал головой. И всё это с таким видом, точно он разговаривал с несмышлёнышем.
Я решил набраться терпения, объяснил, что мне трудно вести беседу с человеком, который считает, что он — это я. По чисто грамматическим причинам: какое местоимение надо употребить?
«Ego sum Imperator Romanus et supra grammaticam! [46] Говоришь, банальный сюжет… Забудь о литературе. Не я у тебя в гостях, а это ты, можно сказать, явился ко мне на поклон. Я — подлинник, а ты всего лишь дурная копия».
Смотрите-ка, он и латынь знает. «Вот что, — сказал я. — Забирай своё барахло и…» Я показал на дверь. Думаю, каждый на моём месте почувствовал бы себя оскорблённым.
46
Я римский император и стою выше грамматики (фраза приписывается имп. Сигизмунду).
Ещё я хотел сказать, что не вижу необходимости продолжать дискуссию, да и час уже поздний.
«Ты всё равно не спишь».
«Ты в этом уверен?»
«Понимаю, — сказал он. — Ты думаешь, что я тебе приснился. О, Господи. Если бы это было так… Да ты должен меня благодарить! Гордиться должен, что существует нечто высшее, чем ты, и в то же время часть тебя самого… Радоваться, чёрт подери, что я, наконец, здесь».
«Никто вас не звал!»
«А вот это ты уже напрасно».
«Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?»
Сказав это, — лучше сказать: прошипев, — я внезапно почувствовал головокружение, у меня это иногда бывает, — на этот раз очень сильное, — схватился за что-то, — похоже, что я потерял себя на какие-то считанные секунды, но сейчас же овладел собой. Овладел, и всё прояснилось. Я сидел в кресле за моим столом. А он стоял, нахохлившись, посреди комнаты, неряшливый, в старом халате, в полуистлевших шлёпанцах. И я почти испытывал к нему сострадание.
«Так, — сказал я. — на чём же мы остановились…»