Пока смерть не разлучит...

В это время из дома на улице Бурбон выносили мебель, чтобы продать с аукциона. На Гревской площади палач разбил зубилом медаль, выбитую в честь Лафайета.

22

В теле Филиппа де Сегюра теперь жили два существа: серый мышонок, счастливо прошмыгнувший мимо мышеловок, чудом вырвавшийся из когтей кота и забившийся в норку, опасаясь выдать себя даже писком, и прежний Филипп — королевский мушкетер, поэт, друг Лафайета и американцев, которому было стыдно и больно видеть, что он стал мышонком. "Как ты мог?" — укорял он сам себя. "Жиииить!" — пищал в ответ мышонок. "Но ведь ты всегда хотел жить — и на палубе корабля во время боя с английским фрегатом, и в чужой стране, пробираясь в одиночку через леса и болота!" Да, но тогда он не боялся умереть совсем. Если бы его разорвало ядро, сразила пуля, убила лихорадка, его похоронили бы с почетом, его имя повторяли бы с уважением, и даже враги отдали бы должное его мужеству и храбрости. Сыновья гордились бы своим отцом. Но умереть от рук взбесившейся черни? Чтобы тебя волочили по грязным улицам, ругались над твоим телом, поносили твое имя?..

Как только герцог Брауншвейгский издал свой злополучный манифест, Сегюр понял, что нужно как можно скорее уезжать из Парижа в спокойное место, и сбежал к шурину во Френ. Там он пересидел и штурм Тюильри десятого августа, и сентябрьскую резню. Ему, однако, было совестно наблюдать за беззаконием со стороны, ничего не предпринимая, и он написал возмущенное письмо Дантону, напомнив ему о принципах правосудия. Ответ министра юстиции окончательно его отрезвил. "Сударь, — писал Дантон, — вы забыли, с кем говорите: вы забыли, что мы — сволочь, только что из сточной канавы, с вашими принципами мы бы скоро туда вернулись, мы можем управлять лишь через страх".

Страх! Самое древнее, самое убийственное оружие!

"Смирились!" — пищал мышонок, в ужасе глядя на наглых, жирных котов. "Нет!" — хотелось крикнуть Филиппу. Он уже представлял себе, как он… что? Станет одним из этих котов, избравшихся в Конвент, чтобы сцепиться с ними клубком, царапать, кусать, рвать из них клочки шерсти? Или вырастет в человеческий рост и раскидает котов, схватив их за шкирку, даст им пинка ногой? Способен ли он пнуть кого-то сапогом в мягкий живот? То-то и оно. Либо ты пинаешь, либо тебя пинают, третьего не дано. Вернее, третье — это быть мышонком и смотреть на мир из своей щели.

Двадцатого сентября произошла странная победа при Вальми. После четырехчасовой канонады, в которой погибло почти вдвое больше французов, чем пруссаков, вражеская армия начала атаку с фланга, но французы не дрогнули и воинственным криком заставили пруссаков отступить. Что это было? Дантон подкупил герцога Брауншвейгского бриллиантами французской короны, недавно украденными из Тюильри, чтобы Дюмурье стал новым Ганнибалом? Или Келлерман сделал герцогу масонский знак? Скорее всего, это был стратегический ход: пруссаки ничего не выиграли бы, углубившись во Францию, тогда как повернув назад, они успели бы к разделу Польши, куда недавно вторглись русские и австрийцы — восстанавливать "древние свободы", попранные Конституцией. Но в Париже Келлермана провозгласили спасителем отечества, а Шодерло де Лакло и Луи-Филипп, юный сын герцога Орлеанского (то есть депутата Конвента Филиппа Эгалите [17] ), в девятнадцать лет ставший генерал-лейтенантом, могли теперь с гордостью говорить о себе: "Я был там". На самом деле пушки из Вальми разбили вдребезги остатки монархии во Франции. В день осеннего равноденствия была провозглашена Республика, началась новая эра. На луидорах портрет короля заменили аллегорией Гения.

17

Эгалите ('egalit'e) означает "равенство". Выдвинув свою кандидатуру в депутаты Конвента, герцог Орлеанский из рода Бурбонов заявил, что его именем всегда было Эгалите.

Четвертый год Свободы отнял свободу у большего числа людей, чем предыдущие. Лафайет — пленник австрийцев! Сегюра дважды арестовывали, однако затем выпускали. Из недомолвок и оговорок друзей (у него еще оставались друзья!) он заключил, что Дантон, который оставил министерский пост, чтобы заседать в Конвенте, хотел подстелить себе соломки на случай, если ветер переменится и придется просить прекраснодушных роялистов свидетельствовать в его защиту. Но шестого ноября Дюмурье одержал еще одну победу, задавив числом армию Альберта Саксен-Тешенского, которому пришлось уйти из Австрийских Нидерландов. Тысячи напуганных мышат, сплотившись в батальоны, выгнали из будки цепного пса — коты, оставшиеся за спиной, были страшнее. Под их сытым взглядом другие мышата плясали карманьолу.

В конце месяца, просматривая "Универсальный вестник", Филипп с ужасом увидел свою фамилию в списке эмигрантов и тотчас написал в редакцию просьбу об опровержении, ведь ни его отец, ни он сам, ни его брат не покидали Франции. Не на шутку встревожившись, он поехал в Париж хлопотать. Как раз тогда неграмотный слесарь Гамэн, желая выслужиться перед новой властью, указал Ролану несгораемый шкаф, который он встроил в коридоре Тюильри по просьбе короля, между его покоями и комнатами дофина. Гамэн же и вскрыл этот шкаф; среди сотен бумаг обнаружилась переписка между Людовиком XVI и Мирабо — народный трибун оказывал свои услуги тирану за скромную сумму в двести тысяч ливров в месяц. Все были потрясены, однако измена "великого человека" не перевесила предательства "австриячки", переписывавшейся со своим братом-императором…

Избранный десятой частью населения Франции и раздираемый распрями между "Горой" и "Жирондой", разделенными "Болотом", Конвент устроил суд над королем. Людовику XVI предъявили тридцать три обвинения: что он покушался на суверенитет народа (тем только, что оставался королем Франции), препятствовал исполнению декретов Национального собрания (хотя правом вето он обладал по закону), позволял топтать трехцветную кокарду, разбрасывал деньги среди рабочих Сент-Антуанского предместья, пытаясь привлечь их на свою сторону (как будто раздача милостыни и подкуп — одно и то же), притворялся больным, чтобы выехать из Тюильри в Сен-Клу или Рамбуйе, платил жалованье своим телохранителям, уехавшим в Кобленц; ему вменяли в вину даже кровопролитие на Марсовом поле и побоище в Тюильри! Хотя приговор был предрешен, обвиняемому лицемерно предоставили адвоката. Правда, Тарже отказался, сославшись на возраст и расстройство нервов, но Тронше согласился его заменить, хотя был старше. Старик Мальзерб специально вернулся из Лозанны, где жил у дочери, и сам вызвался защищать короля; к ним присоединился Десез, добившийся оправдания Безенваля. "Ваша жертва тем более великодушна, что вы рискуете своей жизнью, но не сможете спасти мою", — поблагодарил их Людовик.

Сегюр на время стал прежним Филиппом: каждый день он объезжал одного за другим бриссотистов и роландистов из Конвента, пытаясь убедить их в том, что обречь короля на смерть будет страшной ошибкой и чудовищным преступлением. В это время испанский посол Хосе Окарис действовал более надежным способом — предлагал депутатам деньги за то, чтобы вопрос о казни короля был вынесен на усмотрение народа. Однако ни уговоры, ни золото не помогли. Никола Шамбон, только что избранный мэром Парижа вместе Петиона, собрал у себя депутатов, желавших спасти короля, — на следующий же день на него донесли в Наблюдательный совет. В тени нависшей над ними "Горы" из якобинцев и санкюлотов, депутаты от Жиронды утратили зубы и когти, превратившись в мышат. Единственное, на что у них хватило смелости — проголосовать за отсрочку исполнения смертного приговора. Только Кондорсе — Кондорсе! — попытался возражать. Но и эта поправка не была принята, когда Филипп Эгалите бросил на чашу весов булыжник своей ненависти: "Я голосую за смерть".

На площади Революции сколачивали помост для гильотины. Филипп жил в двух шагах — на улице Сен-Флорантен, и это зрелище было ему невыносимо. Утром 21 января 1793 года он уехал из Парижа в Шатенэ — усадьбу своего отца, где появился на свет Вольтер.

23

Ответ Ролана, полный оскорблений в адрес Лафайета и колкостей насчет его жены, пришел в конце сентября. Министр милостиво разрешил Адриенне вернуться в Шаваньяк, хотя и расценил ее согласие принять его услугу как пережиток старорежимной гордыни так называемого благородного сословия. Письмо зачитали в департаменте вслух и постановили, что коммуна должна ежедневно присылать в Шаваньяк шесть человек для охраны гражданки Лафайет. Ну уж нет, этому не бывать!

— Я заявляю, господа, что беру назад данное мною слово, если к моим дверям будет приставлена охрана, — поставила им ультиматум Адриенна. — Выбирайте одно из двух. Меня не шокирует то, что вы не считаете меня честной женщиной, мой муж гораздо лучшим образом доказал, что он был хорошим патриотом; но позвольте мне самой верить в свою порядочность, а моё слово не совместимо со штыками.

Она была уже сама не рада, что сковала себя этим словом, точно кандалами. Жильбера перевели в Шпандау, разлучив с Латур-Мобуром и Бюро де Пюзи, теперь он пленник прусского короля, он нездоров, а она не может приехать к нему! Они все оказались в каком-то царстве абсурда.

В Пюи семью Лафайета стерегли национальные гвардейцы, которые сами просились в караул, чтобы к жене, дочери и тетке любимого командира не приставили иную охрану. Французский народ не верит в виновность ее мужа! Адриенна написала еще одно письмо Бриссо:

"Я не могу поверить, что Вы не в силах добиться от Комитета отмены его постановления. Брать в заложники женщин — это варварство, тем более что мой муж полностью лишен возможности служить какому-либо делу. Пусть внешние враги утоляют свою ненависть к искреннему другу свободы. Не присоединяйтесь к ним, преследуя то, что ему дорого, и тогда они хотя бы увидят, что в нашем отечестве есть мужественные представители народа, которым ненавистны бесцельные преступления".