Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
К счастью, окончилась гнилая зима и я выздоровел. И тут на одном из парадов я увидел великого князя. Выступал его Волынский полк, молодой князь гарцевал на белой лошади. Боже мой, я сразу, за один только его облик, за один победительный взгляд все ему простил. (Хотя в чем он был виновен? Но мне хотелось, чтоб он был виновен.) Мы были и вправду очень похожи – но как? Мои недостатки выпрямлялись в нем, как в волшебном зеркале. Я был тощ и долговяз, он – строен и высок. Нос мой был хотя и прямой, но длинный, у него... Что перечислять! Даже сейчас, когда от того юноши осталась одна напыщенная, похотливая развалина, даже сейчас... Это была – да, влюбленность. В ней не было ничего плотского – я никогда не «ходил за иной плотью», и мне не в чем каяться. Это была любовь, которую князь тогда
Я должен был обнаружить себя. И испытать его – я все еще сомневался. Внешность, думал я, может солгать. Потом уже я понял, что внешность никогда не лжет, никогда; нужно только хорошо за ней наблюдать... Я набрался смелости и написал ему: бедный бывший семинарист, желающий поступить в университет, но не имеющий средств к жизни. Передать это письмо было сложно, но... Он откликнулся, я получил – чуть меньше, чем просил (это его пожизненная черта, страх перед собственной щедростью), но тогда я был на девятом небе. Следующее письмо я уже писал измененным почерком. Что он сын покойного государя, что рожден в монастыре, что затем была подмена; привел отрывок из сожженных мемуаров князя, который помнил наизусть. Подпись: «Горацио». Я бредил тогда Шекспиром. Как оказалось, он – тоже.
Потом было еще одно письмо. И еще. Он не догадывался, что вчерашний семинарист и таинственный Горацио – одна и та же персона. И пребывает в этом сладком неведении до сих пор.
– До сих пор? – переспросил отец Кирилл.
– Да... Виделись тогда мы всего раз, я был в маске. Я увлекался социализмом, входил в кружки, для моего поколения это было вроде спорта. Только вместо бега с препятствиями у нас был уход от слежки, а вместо метания снарядов кидались бомбы, и не всегда удачно... В моей голове как-то сочленялся этот вакхический социализм с абсолютным монархом, каким должен стать великий князь. Социалисты своими бомбами должны были устранить конкурентов на его пути; потом они войдут в тот парламент, который он созовет... Такая розовая пена была в моей голове. «Горацио» написал ему с призывом пожертвовать средства на дело борьбы, он снова согласился; я, в маске, забрал у него и отнес нашим. Все складывалось: я посещал вольнослушателем восточный факультет и занимался с профессором Коссовичем, в то же время ходил на тайные сходки и штудировал химию, чтобы самому составлять взрывчатые вещества... Казалось, что все вот-вот сбудется, произойдет, я выйду из тени на свет, князь узнает меня... Это третья стадия алхимического таинства, когда имеешь дело с летучими веществами, сложная, ибо нужно их уловить, чтобы состоялась их fixatio, и, кажется, все складывается... Но один неосторожный шаг – и взрыв.
Да, «фиксации» не произошло. Слишком летучими, эфемерными оказались вещества. Князя объявили сумасшедшим, пошли аресты в кружке, пришлось бежать из Питера. Разыскивали меня – мне это точно стало известно от наших друзей в полиции – не столько как подпольщика, сколько... Да. Им все было известно. Уничтожить князя они не могли, слишком видная фигура... Год меня прятали наши в одном местечке недалеко от австрийской границы, там я и начал приглядываться к иудейству, я ведь в университете семитские языки изучал... Потом Швейцария, Женева, числился студентом, изучал еврейские алхимические манускрипты и мастерил бомбы, бомбы были очень нужны. Они меня и в Женеве нашли; след от пуль долго оставался в торце дома на рю Приерэ... Пришлось и оттуда бежать, под документами Авраама Тартаковера. Да. Моим подпольным именем было Ребе, а когда я со многими нашими, из еврейских семей, заговаривал на их диалекте, они от меня отшатывались. Сами-то еврейства, как проказы, стыдились... Вот так сын государя императора, самодержца Великия, Белыя и Малыя (а я думаю, что сыном был все же я, а не князь, имею основания) стал местечковым раввином, малость мешиганер, что значит того... Охота за мной прекратилась, кому могла
прийти в голову такая трансмутация – из князи в грязи, а? В конце концов, когда Бог уходит от тебя, какая разница, к какой вере быть приписанным? Иудейство прекрасно скрывает и растворяет, я растворился, стадия solutio, растворения... Женился, поселился в Ташкенте, «кто хочет стать мудрым, пусть обратится на юг», да и поближе к князю, заинтересовал его алхимией. Остальное вам известно.– Но... Но ведь теперь вы приговорены за участие в мятеже...
– Да, слышал эту хохму... Мои старые товарищи несколько раз обращались ко мне с просьбой приготовить взрывчатку. До этого все шло гладко. А тут, с этими солдатскими вожаками, что-то у них не взорвалось, показали на меня.
– А до этого все, значит, взрывалось? Значит, гибли люди...
Кондратьич (отец Кирилл мысленно продолжал звать его «Кондратьичем») сидел с открытым ртом и молчал.
– Вы раскаиваетесь в этом? Сейчас, перед смертью? – спросил отец Кирилл.
– Да. Каюсь. Но не потому что пред смертью. Поверьте, грядут такие времена, когда живые станут мне завидовать. «Ах, он умер в двенадцатом году – какое прекрасное еще было время!» О том, какое мерзкое было время, никто уже не вспомнит. – Помолчал, подвигал желваками. – И потом... Смерть – всего лишь ceratio, размягчение. Твердое вещество обращается в мягкое, в воск. Воск вытекает. Парафиновые пары поднимаются к небу, сперва синему, затем...
– Вы должны отречься от алхимии. Иначе не смогу исповедать...
– Да, вы правы. Глупо звать батюшку на исповедь, чтобы читать лекцию по алхимии. Пусть даже батюшка – твой ученик и племянник.
Отец Кирилл вздрогнул.
– О двух вещах хотел попросить вас, отец Кирилл. Понимаю, будет сложно, но... И лучше не письмом, а лично. Вы сможете его убедить, чтобы он не делал этого... – Кондратьич склонился к уху отца Кирилла, зашептал... – Обещаете?
– На все воля Божья... – Отец Кирилл вытер пальцем влагу на глазу, оправил епитрахиль и начал читать слова исповеди.
Дверь загремела, в камеру вкатился Казадупов.
– Достаточно, батюшка! Вы прекрасно сыграли свою роль, поздравляю!
– Что это значит? – Отец Кирилл сжал спинку койки. – Вы не дали завершить...
– В этом нет нужды. Казни не будет, исповедуете после.
Кондратьич поднял лицо. Губы были все так же горько сжаты, но в глазах зажегся лучик.
– Слишком крупная рыба наш господин Парацельс, чтобы просто так его «пуф!» – Казадупов потирал ладони. – Да и не во всех грехах он вам исповедался.
– Я протестую! – закричал вдруг отец Кирилл и побледнел от звука своего голоса, запрыгавшего эхом по подземелью. – Вы подслушивали исповедь!
– Верно. И прошу заметить, в весьма неудобной позиции. Давно уже просил здешнее начальство сделать слуховую щель чуть выше и левее... А делал это потому, что не был уверен...
– В чем же?
– ...что вы сообщите о тех противоправительственных вещах, которые вы здесь услышали. Как то, осмелюсь напомнить, предписывает ваш «Духовный регламент». Впрочем, вас, батюшка, самого неплохо бы еще поисповедовать...
– Если мне понадобится духовник, я имею к кому обратиться.
Казадупов переговаривался с офицером, подпиравшим стену. Офицер замотал головой:
– Никак не могу, есть приказ. Он в списке на повешенье.
Казадупов поморщился:
– Бросьте! Я его и внес в список. Это опаснейший государственный преступник, требуется доследование. Понимаете? До-сле-до-вание.
– Никак не знаю, кто внес. Приказ подписан его высокопревосходительством. Уже и приготовлено все, комплект. И ямку приготовили.
– Вас самого в эту ямку закопают, если... Телефонируйте генерал-губернатору!
– Его высокопревосходительству?!
– Да, высоко... Быстрее!
– Господь с вами, Мартын Евграфович, спят они. И не буду телефонировать, не уполномочен в такое время.
– Чорт! – Казадупов вытер пот. – Семь лет расследуешь по высочайшему поручению дело, доходишь наконец до истины, и тут из-за какого-то... Хорошо, вы не уполномочены. Кто уполномочен?
– Сейчас Аристарх Борисович прибудут, для наблюдения. Может, они...