Поколение одиночек

За тебя – за смиреннейшего Александра,Я скажу на эту земную боль и неземную красу:Был ты вроде диковинного рододендрона, олеандраВ этом роде, в смешанном этом лесу!А когда и меня понесут отсюда во гробе, —Потерявший руку в великой страшной войне, —Ты из белых одежд две руки вдруг протянешь: обеРаспахнутся блаженным объятьем навстречу мне!

От отца, думаю я, и идет в поэзии Олеси Николаевой понимание поэзии, как духовного подвига, как служения людям. «Поэт на Западе – профессор, филолог. Поэзия – род литературной деятельности. Или – самовыражение. Или – психотерапия. А у нас поэт – пророк. Поэзия – служение, духовный подвиг. Оттого наш слух „чуткий парус напрягает“. Ловит с неба искры Божьи, золотые энергии и швыряет в толпу, прожигает одежду, кожу… Воистину – читаешь стихи – дух захватывает. А пишешь – и чувствуешь, как целый столп энергии извергается из тебя».

Традиционно русское, национальное отношение к поэзии тоже вполне могло оттолкнуть от Олеси Николаевой кое-кого из негодующих по поводу присуждения ей национальной премии «Поэт». Не влезает в их формат. И, может быть, в невидимом споре с Ольгой Седаковой она противопоставляет экуменизму этой поэтессы свое яростное неприятие католицизма и папизма.

…Честно сказать – твой излюбленный Папа римскийНадоел мне изрядно…Его папская туфляПопирает пол-Украины, над Эстляндией заносит подошву,Над Московией мыском помавает…

А тут еще и несомненные имперские мотивы, хотя бы в том же «Прощании с империей», или же в полемике с поляками. Олеся Николаева смело продолжает то ли пушкинскую линию гневной отповеди «Клеветникам России», то ли куняевскую линию антипольской публицистики книги «Шляхта и мы».

Варшава гневная! С тобой мы не в ладу.Не в духе, что ли, ты проснулась на видуЕвропы, потерявшей интерес к тебе, и, грудьюЛожась на стол, чтоб ложку мимо ртаНе пронести, швыряешь нам счета.Мифически взывая к правосудью?..Варшава шустрая – до моды, щегольстваОхочая, – ты жаждешь сватовстваС Парижем женственным и Лондоном лукавым.Когда суха земля, зыбка листва.Ты корни рвешь славянского родства:Всё шуйцей норовишь за ухом правым…

Даже удивился, прочитав эти явно имперские стихи, более подходящие к газете «Завтра», в почтенном и благопристойном «Новом мире». От души поздравляю за смелость наших коллег. И рад за Олесю, стихи которой именно в последнее время приобрели более четкий миродержавный уклон, давно уже свойственный её христианской публицистике. Поэтесса Олеся Николаева подтягивается к христианскому публицисту Олеси Николаевой и в отрицании нынешней моды на нигилизм по отношению к прошлому России, к страшной и величественной народной войне, которую столь самоотверженно прошел её отец. И уже поэтому Николаева никогда не сможет забыть подвиг отцов. Как бы ни иронизировали по этому поводу иные её либеральные коллеги.

Как отец мой к Большому театру летит – погляди! —Чая встретиться там с фронтовыми комбатом, начдивом…Он в особом костюме таком, где пиджак на грудиОрденами проколот – в костюмчике этом счастливом!То ли с Буга полковник, то ль прапорщик с Березины.Но ни этих, ни тех… Лейтенант, вашей армии нету!И братки полегли, и корявое тело страныПросто сброшено в ров меж востоком и западом где-то…В погребальные пелены, в черные сучья одето…И отец на ветру, так что гаснет его сигаретаВсё уходит отец мой, уходит отец мой с войны,Через вражьи заставы к своим пробиваясь всё лето.

Вот так, даже если быт тебя окружает совсем чужой, если душа мечется в терзаниях и сомнениях, остается тот давний народный дух, который бывает неистребим ни в детях, ни во внуках. И разложение его как бы не касается, и нет отчужденности между поэтом-фронтовиком Александром Николаевым и поэтессой Олесей Николаевой. Нет разрыва в душе, нет оторванности от народа своего. Даже молитва, обращенная к небу, обретает иной соборный характер. И уже с этим знанием, с этим поминанием в душе всех предков своих, приходишь к пониманию человека, к оправданию человека и его апологии, всё выше поднимаясь «по ступеням Отечества – к небу». В результате понимаешь и свое писательское место в жизни России:

И пока я жду поезда на перегоне холодном,Всё ищу, как бы высказать, выразить словом простымТо, что всё-таки можно в России писателю жить,Можно жить и остаться свободнымПод покровом небесным, под куполом под золотым!

Июнь 2006. Внуково

Двадцать третья глава. Пётр Паламарчук

Пётр Георгиевич Паламарчук родился 20 декабря 1955 года в Москве, в семье военного моряка, Героя Советского Союза Г. М. Паламарчука. Умер 14 февраля 1998 года в Москве.

Пётр окончил в 1978 году факультет права МГИМО. Проработал одиннадцать лет в Институте государства и права. Защитил в 1982 году кандидатскую диссертацию по истории русской Арктики. В 1988 году вышла его монография «Ядерный экспорт». Успешно готовилась докторская диссертация… Но победила литература, победила некая авантюрность. Ещё в 1982 году в журнале «Литературная учёба» вышла его повесть «Един Державин». Затем ряд произведений опубликовал под псевдонимами за рубежом в эмигрантских и диссидентских изданиях. Ни его эмигрантская книга «Ключ к Гоголю», ни даже его знаменитые «Сорок сороков» об истории всех московских храмов по духу своему диссидентскими не являлись. Да и вышли за рубежом под псевдонимом С. Звонарев его «Сорок сороков» в 1988 году, уже в разгар перестройки. Впрочем, сама Патриархия поначалу издавать их не решилась. Потребовалось вмешательство Александра Солженицына и зарубежного издательства. Буквально спустя полгода уже в самой России вышел паламарчуковский «Александр Солженицын. Путеводитель».

Думаю, псевдонимы и зарубежные публикации были не столько от власти, сколько от своего института. Не решил ещё окончательно, стоит ли ему рвать с государственной наукой, защищать докторскую или нет?

Как только сбросил с себя науку, так и стал свободным. Стал в нашей молодой еще тогда волне литературы восьмидесятых годов защитником Православия и идей Белого движения. Стал активно ездить по всем центрам русской эмиграции, от Парижа и Брюсселя, до Аргентины. Эти его взгляды отражены в романе «Нет. Да.». Свою православную направленность и монархические идеи как мог соединял с идеями русского модернизма и авангарда, как говорили: Набоков и Солженицын в одном лице. Лауреат нескольких литературных премий. Всю литературную жизнь собирал уникальную библиотеку книг русского Зарубежья. Последние годы тяжело болел. Хоронили его в пронзительный морозный день. Его синтез прозы, истории и философии по своему уникален и предваряет книги Дмитрия Галковского. Может быть, всё-таки, памятником ему на долгое время останутся прежде всего не его талантливые творческие эксперименты и веселые литературные анекдоты, а «Сорок сороков», нынче роскошно изданные в самых известных издательствах четыре тома его истории всех московских храмов. А они уже помогут понять и вспомнить творчество самого писателя.

Предуведомление

В ночь кончины Гавриила Державина на его столе осталась гореть свеча, озарявшая начало последнего стихотворения – «Река времен…», брошенного лишь начерно на грифельной доске. Восемь сохранившихся доныне строк, великолепных по простоте и выразительности, – одновременно потрясающе ярко воплощают ужас перед скоротечностью человеческого бытия на земле и тленностью оставляемого им наследия… Несомненно, что в последующих, начатых сочинением и так и не родившихся стихах что-то исключительно важное должно было бы противопоставлено беспримерному по отчаянию выводу; и есть некая жаждущая разрешения таинственная загадка в том, что это возражение всё-таки не было произнесено.

Четыре отечественных писателя – Державин, Батюшков, Гоголь и Максимович, – учиться у которых призывает автор, работали в поворотное для Родины время. Тогда кое-кому предстал умопомрачительный соблазн отмести прочь предшествовавшие века русской истории и начать родную словесность с нуля, то есть непосредственно с самих себя. Их дружными усилиями этого не произошло – через поток времени они провидели могучее древо Слова, питаемое его водами, но крепко укорененное в земле и неуничтожимое сменяющимися струями преходящих веяний.

Писатели эти заметно перекликаются между собою, что отнюдь не удивительно. Помимо сочинительства их единит ещё та общность, что каждый так или иначе – в военной или гражданской должности – исполнял государственный труд. Оттого-то они и признавали оба эти поля равно благодатными для приложения своих творческих сил…

За время, протекшее с тех пор, как была создана державинская «река…», доска с его завещательным глаголом распалась надвое, – но между теми тайнами бытия, над которыми бился он, и нравственными исканиями нашей поры нет разрыва: это одна и та же цепь искреннего поиска правды, стремления к истине. Недаром в сердце у каждого, кто внимательно вслушается в это стихотворение, неминуемо возникает желание возразить, найти продолжение, противопоставить нечто всепожирающему жерлу забвения…

Из книги «Козацкие могилы»

Жил певчий дрозд

Вспоминая друга своего – Петра Паламарчука, вспоминаю и замечательный фильм Георгия Данелия «Жил певчий дрозд». Жил легко и беззаботно, вроде бы и незачем, бродяжничал по белу свету, бражничал с кем попало, подружек заводил немеренно, естественно, пел, как дрозду и полагается, но кто на него всерьез обращал внимание? Так, прислушаются с восторгом на минуту, подивятся совершенству природы, и дальше, по своим делам. А дрозд жил, жил, и умер. И зачем он жил? И нужен ли он был? Так и с Петром Паламарчуком, с его жизнью непутёвой, с его трелями во все стороны света, с его и ожидаемой и неожиданной кончиной. Жил, жил, и умер. Зачем жил? И нужен ли он был?

Не случайно Патриарх Московский и всея Руси Алексий II прислал свое поминальное послание по Петру Паламарчуку. Пожалуй, с него я и начну свою статью-поминание-воспоминание о друге, прекрасном русском писателе Петре Георгиевиче Паламарчуке. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II выразил 14 февраля 1998 года свое «Соболезнование в связи с кончиной писателя Петра Георгиевича Паламарчука»: «Дорогие братья и сестры! Ушёл из нашей жизни к Жизни Вечной человек, которого знала и любила православная Москва – Петр Паламарчук. Писатель, историк, юрист и, самое главное, православный христианин с глубокой, обретенной в юности и пронесенной через всю жизнь верой в Господа и Святую Его Церковь. За свою жизнь Петру Георгиевичу удалось сделать многое, что останется в благодарной памяти потомков, без преувеличения, на века. Это его книги, и в первую очередь фундаментальный труд „Сорок сороков“ В том, что в Москве в последние десятилетия восстановлены сотни разрушенных в годы лихолетья храмов, есть труд и автора этой книги. Мы будем помнить и самоотверженные усилия Петра Георгиевича по установлению добрых связей между Московской Патриархией и Русской Зарубежной Церковью, его участие в многочисленных богословских и исторических конференциях. Москве, которую так хорошо знал и любил Пётр Паламарчук, будет теперь очень недоставать такого радостного, мудрого и удивительно доброго насельника. Уверен, что все „сорок сороков“ Москвы и многие храмы по всей России и на чужбине сегодня молятся об упокоении души раба Божия Петра. Царствие ему Небесное и вечная память!»

Ибо именно четырехтомник последнего «Сорок сороков», описывающий все до единой существовавшие когда-либо церкви Москвы и Подмосковья, помог восстановить уже сегодня сотни полуразрушенных храмов. Гигантский, величественный труд, коим мог бы заниматься богословский институт на протяжении десяти лет. А создан с ювелирной законченностью всё тем же певчим дроздом. Ходил себе с фотоаппаратом, щелкал всё, что считал нужным, прикрывался книжечкой своей Института государства и права, копался в архивах своего МГИМО, коему досталась библиотека Катковского лицея.