Поколение судьбы

Метро-поэзия

(поэма)

– Ты знаешь это кто?– Но у него женское лицо!В гостиной сатана готовит передачуи, отвечая богу, он изыскивает тон.Длинный труп разлегся по склону платформы,он мягкие конечности положил под подбородок,улыбается и смеется иногда.С потолка падает на грудь свет,дети и механизмы выстроились в ряд и ждутсвоей очереди.Кто первый?!Одичавшие толпы механических игрушекпереместились в центр круга,лопасти эскалатора рубят их,как снег рубит дождь.Она – дочь моя – выдвинула подбородок,прижала к груди глаза и ушла в окно,ласково светит лампочка в груди,тёмные порывзорванного вагоназаполнены до отказа мозгом,который вдруг вспух и разошелся, не доверяя черепу.В перископы пустых глазниц вагонасквозь маску девственности заглядывает дочь —на губах крошево костное,стены метро привалились к магнитному сердцу мертвеца.Он руководит события и гложет пространствос заднего хода.Воздух превращён движением в редуктор,к его колесу пристроена волосяная передача —церемония обрезания и передачи волоснапоминала псалмопения по случаю мёртвыхСемена и Вознесения.Серебрянная улыбка прошлась колесом по лицам,собравшихся в баре морга,труп-бармен легко выпростал оторванную руку —и зашагал, дурашливо виляя чужими бедрами,женщина разорванная пополам,иронически загримасничала и попросила смерти,бармен, слепо двигая губами, взошел на трони ввел в историю Огненные Глаза Машинистаи тупые слезы общества.Ген-событие в вагоне из металла.Дежурная с красным верхом переговоры ведет по телефону.Сырой визг «скорой помощи»,шально взметнув панику, вошел носилками в переходы,где стоят поезда-волкодавы,и со скоростью бреда в обнимку с букетамиони падают на рельсы с глухим звуком волчьего воя,да вспарывают животы колесами Метростроя.Стыдится труп покойный —на голове крылами аисты махали,и грудь роженицы скрипела как заноза,и мать сидела на макушке как минога,молитвенно склонив колени.И тот, кто умер, не воскреснет, разве что,заговорит последним языком.Мозг превращен в жемчужины, в кораллы кости,а стекла превратились в глаз,и воздух вмиг набряк, зашевелился толстыйи поселил в себя людей косяки клекот толп, вдруг наречённых смертью.Ручей стремится. Струится жидкость —пятки женщин и руки распростертых ниц мужчиннеторопливо огибая,волочит волоски, ресницы к водопаду,и чей-то глаз катится по оси.Где тень стонала роскошью покоя,машины выли, обручаясь с жизнью,сошел на землю слесарь.С убийством эскалатора открылись небеса.В костюме слесаря сошёл на землю ангел,предчувствие не обмануло лишь его,и цепь эмоции надорвалась наруже,и первая старуха покатилась как полушка,ее черты застряли в полпути полета,и раскосматилась чужая жертва, цепи обнимая,и зашипели воздухом ее беззубые уста,зачем-то сжав соседних два звена одной цепи.Сомненья ангела рукой дантиста скреплены.Последний человек закинул женщину на новые стропила,смеетсяпадая,и с братом не простившись, застывает он на мраморе потухшем.На груду чьих-то тел походкой разнойсходят люди, обрекшие себя на будни в небесах.Им, что, за плавники цепляться рыбы будут просто,и обниматься станут люди на движимой структуре марта.Студент выходит на свободуи просит щетку для одежды —сторонних тел живые крошки, соседей по полету он счищает.Ребенок на юлу похожий,засунув руку в голову пустую, кричит,на помощь призывая к людям.В его крови уже купаются потомки,и он растет и учится спасать от крови кровью.Топор опущен, лезвие отсекло звенья карусели,палач в пивной сосет из кружки пиво,и похмелье бьется в сдавленной груди,и умирает вместе с сердцем роженицы, котороепод головой старьевщика нашло покой, —старьевщику теперь наполненное брюхо женщины —последнее, что видел на экране жизни.И несмотря на буйное веселье беспокойстваи странный клекот раненой толпы, загнили бубенцы,продались тишине больные пасти мегафона.1982.

Эпидемия

авторуБолел чесоткой я срамной, мешал я с серой водку,ночами я не спал, сосок чесал, першило в глотке.Пойду я в КВД, развешу кожу эпидемью на стене,к врачу пришел немой, скотина и поэт больной.Я вытащил карманы, начал стаскивать панаму,я в коридоре длинном ждал, про сифилис читал,сова сжимает лампочку в мозгу, как мышь, как знамя,я раздавил Дали, как муравья, сидеть устал,помял от скуки циферблат. А я под маской гноябесполый и слепой по коридору шёл, шёл, шёл —багровый врач меня по запаху нашел, нашел,раздел по звуку, развернул мой пегий зад к науке.Я – пациент, я дерматологический агент,я в позе женщины стою и квакаю тоску —за архетипной головой летит скелет с косой,спускаюсь в медицинский ад, я голый ренегат.О, нравственные муки дня. Мне выдали рецепт,расшаркался, мой Россинант заржал, мы поскакали,а Санчо Пансо – физиологический адептс кановою врачихой вслед флажком салютовали.На крыльях радости в аптеку с улицы влетаю,стучу копытом, крылья царственные опускаю,кентавриха атласная ресницы опустила,и груди над копытами ресницами прикрыла.Я падаю в розу, я чёрный астральный резец,на башне высокой сидит козудуй-молодец,в глазах забубенных хрустальные птички пищали,на звездах баба с мужиком кентавриков рожали.1982.

Колдовство

1.Я завершила черное познанье,вошла я в образ покоренных сил,я вижу зла беспечное страданье,я подымаю голос из равнин.Сова – наперстница любви немая —мне снится сон всегда один:паркет блестит среди картин,я там брожу безликая, хромая,я там, как труп иль странная живая,не теле десять глаз и я босая.2.Вдруг я на черепахе ростом с гору,она бежит, танцуя и поет,и рядом сотни черепашек хором,приветствуя меня, орут сонет.К стальному храму стадо прибежало,кобыла в панцире дает совет,и стадо бравое псалом поет:«Не закрывай глаза и тело не жалей».Бессилие с параличом сражалось,а тело женское бесилось и дрожало.3.В глазницах шевелились пеплы,пустая тень спиною в храм идет,уходят черепахи – горизонта дети,и солнце в черных облаках плывет.Жизнь потащило в пустоши названья,здесь тише камня женщина живет,размякло существо – все формы узнает,а формы, как росинки, в каждой подаянье;в двойные сети круга гибкое рыданьеопустит женщина коническою дланью.4.Тут загремело в бедных порах мрака,под своды незаметно тишина взошла,свет опустился формой рака,ждет женщина пустынной птахой зла:«Я радуюсь седому прикасанью,я жизни не любила, и его рука,меня уродуя, тащила по векам.Теперь я вижу мрачное призванье —в разрушенное, кислое преданьебог превратился на пути незнанья».5.Вот я сажусь, желая плакать,мне с луком косточку баранью принесут,стол возникает, стул и скатерть,и прыгает из мягких стен на блюдо кот,лакает красным языком тугую граппуи пишет лапой изумрудной – «Суд».А блохи шар хрустальный детства ткут.В утробе зверя слышен предков храп,вино лакает честный пожиратель страха,на стенах тень усатого арапа.6.Веселый храм, как дьяволова бочка,наемный хищник в женское проник.О, бог, пусть крестный сон оставит дочку!В загнутом когте нить, мой череп маятник,на плоском языке тела заговорили,клянусь, я не желала счастья в милый миг,но женский крик продажен, дик,все формы стыд, бесчестье потеряли,кубические челюсти стучали,совокуплялись, времена молчали.7.Волшебный бренный мир ночной тоскиспор разрешит меж правдою и богом,я здесь одна, никто не завопит – «Не лги»,быть не принудит девой строгой.Уже гражданка мира – я страстная змея,чужую жертву запиваю красным грогом,плюю кошачьему самцу «убогий»,я угощенье света – темная Лесбея,сворачиваюсь кольцами в глазу сома —божественная блядь, покорная жена.1982.

Факты

О, диво видеть белую еврейку!Сосок груди пою – я канарейка.Придумал я, как дальше стану жить,я превращусь в глубокие моря,спрошу у женщины я три рубля,жену заставлю душу кровью мыть.Мой голос слышат птицы, рыбы, звери,химеры кинут огниво под дверив странном доме, чужом и не чужом,а завтра я – под дверью в нежный дом.Несу еврейке банку молока,еврейки гиблой долгая рукаотца удерживает за рога,а мне отделены рука, нога.С химерой мы на кухне посидим,пьем кофе с канапе, в часы глядим,нам принесут потом салат из роз,язык упал средь шерстяных волос.В державах жил и клоун умирал,мне взгляд отца белье, носки соткал,мне материнский плач белье стирал,на поцелуй мне город хлеб продал.1982.

Дом и жена

МирзоевуХолодно в доме, промозгло и влажно,губы краснеют, а пальцы, как лед,грязная кошка настырно и важнобрюхо и лапу грызет и грызет.Воздух нелепо насилует осень,сытые груди целует, уста,даму кромсает, еврейскую осень,звук, как сползает по грудям коса.Прыгает кошка меж бедер в калитку,прыгаю вслед я стрелой из пупка,вижу, как яблоко лижет улитка,сухостью пахнет кольчуга из мха.Свечи истают на белую площадь,вместе сливаются кровь и роса,холодно, в кошке мяукает лошадь,стекла и время темнее в грозу.Видишь, составил бочонком ладони,свет потухает за ширмой из них,пальцы просят тепла паранойи,хочешь, вылеплю пальцами стих?Ум потеряю, сижу и играю,странно, наверно, от осени блуд —рядом в саду, когда вышел, гуляю,с трубами дом или спящий верблюд.1982.

* * *

Я начинаю жить под толстым одеялом,на месте губ – ночные бархатные губы,на месте рук пугающий оттенок грусти,грудь пахнет воздухом и пахнет свежей смертью.1982.

Саломея

(опера)

Ирод взял в жены Иродиаду с дочерью Саломеей.Иоан уже заключен в тюрьму Иродом.Страннику, Иоану, Саломее по тридцать лет.После нагорной проповеди. На пиру Ирода танцует Саломея.Иродиада уже отвергнутая Иоаном.Танец велик и совершенен, Ирод обещает все за танец.Саломея, подговоренная, все просит за танец.Принцип вседозволенности. Ирод приносит голову.СаломеяДля тебя танцевать я хочу.О, Тетрарх! Тетрарх!ИродиадаВзгляд, понурый долу,подыми,дочь моя танцует,посмотри.Ирод молчит, забавляется четками,напряженное сердце трепещет,к горлу черный комок поступил.ГостьУ ног твоих, белая птица!Миры и пространства легли,я чувствуя танец последний —кончаются мир и пиры!ИродЯ чувствую странное зарево,гроза ударяет мне в кровь.У ног твоих, чеpная птица,я брошу с кинжала свой рок.Иродиада (ее слова таковы, как их слышит Ирод)О, музыканты и гости седые,забудьте на миг о судьбе.Ах, сердце мое изнывает слезами.Пускай моя дочь протанцует судьбу.СаломеяСвою тайную мысль оставляю,пронзенное сердце свое стерегу.Кто миру из сердца прибавил забавы,пусть будет моим на еврейском пиру.ИродО, мои соплеменники крови,тридцать лет проклинаю судьбу.Я пошёл против иска по крови,а жрецы разглашают молву.Не желал я обмана истории,не хотел я обидеть всевышних рабов,пожелал умертвить я младенцевза черное детство будущих снов;только пахари неба больныеприготовили жалкий обман —закрыли младенцев в безвестной пустыне.Сегодня тридцать лет!Тот, первый, говорят,у узника крестился,вторая – дочь жены моей.Обмануты, историяи мать моих детей.

Выходит белый хор. Все в белом, все женщины. Все двигаются. «Белянки» выходят собирать невидимые цветы, смеются при этом неслышимым смехом, делают невидимые букеты и венки. Во время невидимого и неслышимого веселья они начинают вслух, вразнобой декламировать стихи. В разной тональности и ритме. Иногда хором прочитывают одну строфу, иногда больше. Иногда одна читает. Иногда несколько голосов ведут разные партии.

Хор (женский)А бог, как балерина,укрытый пелериной,а конь идет из тени —он зеленей растений,и из ресницыслеза сбегает птицей.Река засуетиласьи воину взмолилась:«Пойдешь, следы не пачкай,которые в раскачкуживут две тыщи весен,оставить их на осеньдед посулил внучатам —двойняшкам-паучатам:воспитывать коровамотдал их, а не совам,родились будто мыши,а под великой крышей;отец им – дух, и тении ласковых спасенийприносят, и сомнений».Кто нужен, тот родится,а лишний не годится.АвторНад башнями солнце садится,белеет печальная кровь,тяжелые плечи пустынии те потеряли любовь.ИродЯ в жертву тебе жизнь брата принес,танцуй, Саломея и злая любовь.Я знаю, ты ненависть держишьв себе за отца своего.Танцуй же великая Лесба,прибавь к убиенным еще одного.ХорОставаясь невидимым, поет мужской хор. Женский хор выходит танцевать.)Еврейку злую милойя окликал подчас,ее ласкал и силойвладел ее тотчас.Она нагая дама,еврейская мадонна.Когда-то мы лежалии жили в дивном зале,твои большие грудистыдили чьи-то судьи,желали безразличьяглаза косые птичьи.Ночное безразличьехолодное плыло,ты нега и двуличье,ты красное дупло.Спала ты где-то в белом,под красным колпаком,испачканное мелом,лицо красно виском.Проснулась ты однаживотная весна,а волосы до днавсе выпила роса.ИродиадаЯ счастья хотела и мира,я жажду не крови, а вин,и мысль мою дочь и гетерытанцуют во славу любви.РабРуками уста мои рвет на куски,зарницами глаз обнажает мне душуи телом своим затмевает века.Не женщина, деспот, сплетенный из змей.О, ноги, держитесь за землю,не дайте исчезнуть и вверх улететь.Руками нащупаю я господина,он жив, восседает с женой,значит, и я не в постелис обличием дьявола и сатаной.Пахнут где-то миндалемслова обращенные в кровь,великое горе в темнице бушует,мир грянет на землю,вонзится осколками в плоть.Мой господин, уже все коченеют,мертвеют судорогой лиц,вот-вот пустыми тушамиобрушатся в открытый Аваддон.Я вижу тени бродятна дне пустынном зла,я вижу песнь заводитпрощальную Земля.На небе ясный месяц,Великий Город спит,я слизью растекаюсьпод пятками ее.Хор (женский)С еврейкой в белом залеопять затанцевали,крутились и рычали,плясать и петь устали,разделись донага,но снова как юла,еврейка закрутилась,к танцорам запросилась.А рядом все седые,служанки молодыетанцуют и ликуют,да в зеркале пируют.На лицах бледны маски,да не желают ласки.Земное не видали,а тело потеряли.ИоаннГотовил жрец-провидецфантомную судьбуи воспитал как видел,я это понял тут.Креститель, я креститель,простой солдатик, раб,мой жрец, отец мой, мститель —всевидящий Зураб.Народ наш умер тайноза горизонтом гор.Я, странник из пустыни,великий Ирод, Саломея. Вот —последние народа имена.В уединении мы жили.За счет великих словнароды нас кормили,потом пришла любовь.Меня растлили в храме,раб странника смотрел,брат Ирода убит жрецами,я умираю как хотел.СаломеяСкоро, скоро смерть, мой милый,тебя люблю и совершаю грех,но больший грех собой открою,войду убийцею к всевышнему царю.Мой будет жребий брошенсегодня на пиру,мой танец начат в рае,а кончится в аду.Ребенок светлоглазый,морская колыбель,я вижу рабства ложе,но мне идти за ним.ТолпаМы верили небу,нам дали еды,наследник явилсяи удалился в пустынь.ИродВсевидящие мертвецы!Ах, дочь, приемная девица,плясала будто в судный час,немного слез, немного львица.Хор (женский)Рассвет в воде колышит,еврейка вся не дышит,прошел и бог по следу,забыл про плаксу-деву.В сафьяновых сапожках,не всадник, многоножка —махнул мечом немножко,разбил девицу-крошку,по водам скачет милый,а воды пахнут илом.СаломеяВот близок лучший час,мой мальчик!Там мы вместе построим по дому,там полюбишь меня не любя,там не будешь распят, как икона,там распутник не знает креста.Там распутница ходит седая,взгляд кидает из смутных бровей,и сонным именем древним пугая,приготовит тоску из кровей.Там ещё не боятся измены,там не тронутый горный подъем,там в молитвах сжигают за веруи детей уважают за то.Труп лежит на дороге, мешает,гроб качает Илья на горе,плачет, горе безумный играет,меч достанет и вновь достает.По излучине скатимся долу,крылья снимем и перья сожжём,имя вырвем из пасти надгробья,поживём ещё вместе, а после умрем.Хор (мужской)Море плещет раздувшейся рыбойи заломленный парус устал,в лодке двое и волны под лодкой.И Тетрарх на носу засыпал.Я молиться заставлю их утром,парафином покрою нагие тела,сатану призову, расстреляю Тетрарха,Землю глазом увижу ее.СтранникВ ногах моих зеленый берег,Мария рядом на песке.Я вижу старое лицо.Я лучше стану человеком смертным,Марию сотворю женой,мать сделаю обратной Саломеей,крест переплавлю в рыжую Луну.СаломеяЗа смерть Иоанна жизнь Странника.Я помогу ему грехами,я собственное тело брошу под камнями,а он из жалости ко мнеуйдет и от креста.Он – гордый, нервный Иоанна обнимали тайный рок воспринимал.И тут прошелестело.Он – твоя награда!ИоаннТак получился странный не-обман,больная птица в небо улетела,но я еще хочу увидеть май,но женщина взялась за дело.Все верно, но ее кручинане сможет головой моей переменить судьбу.Умру я, выживет соратник неба.Есть только месяц толстыйлетом ранним,есть только зелень за окном,и кто-нибудь еще заставиттолпу бежать за правдою босой.Хор (женский)Еврейка золотая,слегка в глаза косая;ребенок рядом нежный,безликий, безмятежный.А мама-девушка,еврейка-евушкаспала и почивала,безбрежие алкала,и ветер ей на ушкопел красную ракушку.Нагая, словно, солнце,а верно ей в оконцеребенок кинул шальмассивную, как даль.СтранникНам захочется петь в синагогах старинных,крест на горло и ночи о снах,кто-то станет гиеной в могилах,кто-то падалью станет, себя рассказав.Я люблю приходить незнакомымв незнакомые прежде дома,и в пустынные залы к знакомымне люблю я входить для себя.Громкий звук тишины в белом зале.На скамейке сидящие люди ночей,племя женское лебедя стаейокружают вождя гласом тихим очей.Хор (мужской)И живо голубоеспустилось колесо,и черное, седоеоставило нас зло.Какие-то народынам заступили входы,все пасти разевают,двуликие рыдаюти крестятся нарошно,хихикают истошно,вытаскивают чрево,в котором дети-девы.«Еврейка – не жена!Сгорите вы дотла!»«Она моя звезда!Она меня нашла!»Тут звезды опустились,народы провалились,в лесу, в ночной избемы молимся судьбе,по лестнице плывемнагие и поем.Тут каменные двериогромно растворились,испуганные зверив одеждах появились —стреляли и терзали,и резали, и жрали.Без страстных сожаленийушли мы от сражений,посмотрят нам на спиныи плачут дико псины.И тут же золотоеспустилось колесо,молчат за аналоемстарушка и весло.Встречает нас царица —заогненная жрица —по-русски говорит,раздеться нам велит:«Молчите без сомненья,за лесом вам спасенье —в небесном ожерельеземное наслажденье.Вы – белая весна,молчите, как волна!»СтранникНа колени меня, на колени поставьте,приготовьте всех женщин от мира.Я не умер, с женой не простился,для неведомых женщин молился судьбе.СаломеяДля тебя танцевать я хочу!О! Тетрарх! Тетрарх!1982,1983,1984.

Воспоминания

Я шёл, громадный вздох в груди тая,ночь, грудь и кровь оставил на постели —под небо зла заря меня вела.Расшевелил я ржавые весны качели,и заскрипела осень, как зола,и цепи скользкие в ушах висели,язык мой заработал, как звезда,там в пасти черная прохлада рая,молилась здесь спинная худоба.В реке сознания рука, качаязвезду и крест – моих детей сердца,дрожала плоская, к виску белея.Он ногти обдирал – пространств отец,мял, комкал ржавые весны качелии зеленел от страха страх-самец.Иерихон и кот-самец запели,торчал в ветвях могучий небосвод,присел дурак на старые качели,коровы, мухи, люди, дети, скотпо мачте вверх ползли и хохотали,орала мачта дерева им в рот,внизу собаки белые стояли,тартинка-женщина их гладила.Упали ветви – женщину распяли.Поднялся из травы и зашагаля, плечи-крылья расправляя ночью,леса шипели, звали из угла,любил твои колени над луною,тебя прибила к белому игла,в меня сказала чужеродной речью.Я замер от любви и холода,мне показалась странной эта встреча.Затих я от любви и холода.1982,1983.

Три «г»

Блудливый крик воды и вьюги,и пахнут хлябью волосы.Нагнулась в детство, рыба влагизмеилась с губ и в голосе.Конечно, клюв свистает танго,когтистый домик им божок,бредет фигура из ротонды,согнутая несет рожок.Прядут и Ира и Татьяна,как капля соткана звезда,родить бы всем меня – мы пьяны,течёт из темени вода.Идут гуськом во чреве этоми выйдут – жертва и палач,луч смят, хрустящий звук победыпо плоскостям спешит помочь.Мимоза в мышцах камнепадарастёт с разрушенным умом,усталые глаза распадаживут в волнах и за виском.1983.

Попугай

Глаза оранжевые, если не в кино,под камень спрятаны, волнение ресницна землю брошено из кругленьких глазниц.Вот так, напоминая бег гнедых коней,девица твердая на берегу морей,изученная в танце, кожа на песке,напрягшись, сдохла в затяжном она прыжке.Там в комнате, где иглы – лестницы к картинам,безбрежный мальчик на коленях у девицы.Я там любил, а после синих вечеровскорбел без имени в мозгу. К гардинамты подошла и повела лицом угристым —вне маски цвета мыши – в сторону без слов,и голос всплыл в февральской гуще женских снов.Пришла и грудь кусает честным ртом любви.Ой, хочется ей жгучих ощущений ног,и сбросила лицо, и плачет, и вне лжи,купила в лавке губы светлые и флаг.В той лавке букиниста ружья нарасхват.Здесь в лавке слово «женщина» сменило «блядь».Ах, сами петли пуль убьют ее в охват.Просила убивать, улегшись на меня,растекшись прядью по лицу, забормотала,так рассмеялась, что на крюк спиной попалась,висит, как попугай на жердочке она.Обмякшее щипать, лизать и целовать,стащить с крюка и взять, одеть и ждать,и трупа позы, позы языка смешать.Умеющий смеяться, если захочу,животный крепкий взгляд в глубокой голове,живу, когда придётся, и в Орле живу,я с тенью зеркала гуляю в феврале,геранью под ногами пахнет чуткий снег.Иду – и бледный перебег лица – настигя ранки фонарей, опомнился и лёг.1983.

Городские дачи

(поэма)

– А ты не пробовал огромный секс?– Не приходилось, но хочу понять.– О, это … как прочесть «Архипелаг»…За дверью в мир и дерево, и океан.Еврейка с чёрными глазами на лице,с невероятной грустностью в глазах,однажды молвит ночью: «Будешь ты?»«Останусь, буду!» «Повтори еще.»«Останусь, буду, я всегда». Упала.Раздел я тело. Дерзко-умный голос:«Покроют всю меня и тело всё,о, милый, волосы за десять лет,тугие волосы. Я – Байрона стих.Тогда твоей останусь?» «Да, моя!Всегда! И помни: твой огонь, а мой дым!»Река крутилась в черепе Земли,девица оттолкнулась от травы,верблюжьи голые восходы плыли.В ряду годов слой нижних брусьев сгнил,вода прошла, и ноги замерзают,прозрачные ругаются фигуры.Слова «Пророка» где-то рядом живы —в чащобе яблочных лесов роятся.Дождливые из мрамора леса.Женились мы однажды вечером,она – как мать и старше, и богаче,лет шесть – мы дети и любовники.«А я таюсь и знаю, вера в псавнутри любого существа природы.»Печальные лежат во тьме равнины,хрустят там щеки лунных косогоров,узор пальцы спечатывал звезду,ночь перезванивала огоньком.Луга туманных, бледно-синих траввокруг их дома. Листья колыхались.Сегодня познакомился с Мариной,она – смотрительница дач в лесу,она поет в церковном хоре, добрая,купила двадцать пар носков на осень.Волк – за собаку. Рояль и зеркала.Консерватория. Худая. Целка.И милая – меня кормила мясом.И милая, что хочется убить.Иная крайность памяти природы —одна.Навоз приносит славу саду.«Одежда белая струиласьНа ней серебряной волной;Градская на главе корона,Сиял при персях пояс злат;Из черно-огненна виссона,Подобный радуге, нарядС плеча десного полосоюВисел на левую бедру…»На черном маленьком рояле нотыШопена, издание Германия.Твердит циническая баба: видит,спасётся горсть фанатиков любви,и кровь волной прольется по миру,все уничтожится греховное.Седая импотентка. Чуткость. Страх.Она могла быть человеком и в лесу,с осеннею булавкой – милая.Хохочет провал в быстрокрылое горло.И замок встает, опуская цепямидве тени с зубцами обрушенной башнина разные реки, на берег и площадьс часами. Там девочка-самка рыгает.Осеменяет человек свой череп.Гортань проколота огнем камина,дожди под табакеркой спрятались в червях,тела тянули из бутылок вина,сердца схватились ночью биться на руках.За скользким горизонтом солнце жило —в печи под пеплом – умно, завтра и вчера.Я подымал безжизненное тело,остались спать спина и голова-гора.Я подступил и умолял у неба:«Страдавшему от красоты, позволь забыть!О, милый!» – Я. И свечи отекли, и гребнирасчесывают нас, и птицы гнезда вьют.Сгорает череп от истомы рабства,в сосуд его гармония слилась,изнемогаю, лихорадит мозг.Лопатки дергаются, белы спины,и осень чавкает, хвоя висит, звенит,вода лесная в бочках круглых стынет,слоняются обьятия, оскал гремит.Спокойный хохот – холод сотворенья,две кожи скрылись в ночь – им песня удалась,любовник умирая, входит в звенья,зовет согреть. Хор слез летит, пронзая глаз.Нет чащи снов, тепло вина лоснится,потухших листьев каменный дрожит агат,румянца запах, мысленные птицыгрустят в руке, расписывающей сад-ад.Смешная рыба хрустнула в карнизах,прошлась хвостом, оставила клеймо в земле,глаз бычий вскрылся с кротким визгом —мы улеглись в лечебнице и молоке.Разъять любовь – как средство для наживы.Теряют сон еврейские бульварыв намякшем мае-обольстителе.Запомни, твой сын обернется, промолвит:«Ты – пыль! Мой великий отец и любовник!»Торчал тот крест под белой лентой плеч,рука прижала сердце к желтой кости.На белой груди отыщу белый крест,запомню блаженное пение,упал – на груди умирает отец,назад отступил, на губах тишина,прошлась по земле за ногою нога —поднялось над грязью знамение.Она – прекрасная, больная часто —кусочек рта, рука, одно лицо —над оживленной карлой веки спят.Напомнила змею с дождем и камни.Там впереди листья реки опали,прислонились к себе и печалились.Понятны шелестом плеча и танца —обреченная, оголеннаяпоцеловала, застонала, пала.Давала ночь себя, как шаль плечу,ресницы с сканью слез ронялись, плыли.Свечу зажечь и мудрая остынет.Не спят зобатые, смешные мыши —пищат их голоса. И бич заритасует брюхо женщины и дома.А в комнате осиновое теловстает с постели в крупных стеблях вен.Оно в окно уставило глаза,там капелька росы на пальцах сна.Наш честный раб свистит, слюнявится —в нем тварь живет малиновой души —и любит, любит, любит вас.Совет ему врача: «Протезы в воду».Диалог состоялся на природе,глаза блистали дикими белками.«О, женщина, я как увидел, сразу!Вы – счастье! Вас люблю! Безмолвен к вам!Ревную, не хочу вне ваших жить!»То существо – понравилось оно?Тем утром. Человек внутри под маскойподнялся со стула бледный и ветхий,умытый, как море, и липкий, как кровь.Глаза его круглы, злы уголками.Несет на палке баба красоту ручьяиз под коряги грузной и широкой.Кукует лес, коровница-звездагуляет над собой. Спит край пространствв земле под тонким ледяным чулком.Раба и бестолочь сидела задом,воняла потом и мочой вчера.Фиалка на портрете и лампадка,в петлице гиацинтовая трель.«Мой муж – от рака. Сын в Варшаве —могила номерная в сорок пятом.В последний, сорок третий, мальчик взят».Подрыгала крючком ноги и пала.Рассек пространство взгляд Тургенева.Висок упрятан тихими шелками —парит с слезами на колени девы.Две феи с полинялыми власамиприпали, согревая телом тело,влекомые к коням и библиям,прикрытые листком Монтеня, сдохли.Рабы сидели на диване ночью.«И целовались мы взасос,пока не свистнул паровоз». —Сказал, расширив губы, мертвый справа.В великом центре женское лицо,сомкнув скулатые ущелья, молвит:«Мне указали – вот ты. Я ждала.И челку, и рейтузы не носила».«А я кальсоны надевал и стану».И нос зажал от запаха в груди.Растоптанное «я» сжирает тело.«Я за тобой!» «Тебе нельзя, царица!»О, дайте, дайте зонт – ему в очках,он лысый, розовая баба рядом,глядят на самолет с балкона беды.По окнам, слева от вторых подъездовпо вечерам с нагнутой головой,коленями в глазах – беременный он —мальчишка немой вне левого глаза.«Носферату» – называют дитя.Я помню книги, красную тетрадь.1983,1984.