Покоренная поцелуем

Она, полагаясь на его силу, шла, прихрамывая, смущенная и возбужденная до предела. Она наслаждалась порывами ветра, ей доставляли удовольствие комки мерзлой земли, которые впивались в ступни через мягкие подошвы ее шлепанцев. Вот из-за облака вышла луна, а она подняла к небу голову, чтобы сильнее, острее воспринять ее желтоватый блеск.

Кружащее голову чувство свободы и неожиданное соучастие в ее проступке Гилберта развязали ей язык.

— Каждую ночь, когда раздается храп и кашель Хью, я предаюсь мечтам о побеге из Лэндуолда. Мне кажется, что я буду бежать быстро-быстро, как заяц, а не ковылять, как убогая старуха.

— И какую же борозду на поле изберет мой маленький английский зайчик? Мягкий смех Гилберта не смягчил суровости его слов. Удовольствие Эдит от предпринятой озорной эскапады сразу покинуло ее.

— Мне не нужно ничего иного, кроме того уюта, который был мне предоставлен воспитавшими меня монахинями, — пробормотала она сквозь зубы, внезапно задрожав всем телом от холодного ветра.

— И вы поспешите прямо к своим монашенкам, даже не останавливаясь в пути, чтобы посплетничать о своем муже, правителе Лэндуолда, со своими друзьями, членами семьи?

Щеки Эдит вспыхнули от гнева.

— Вы также недоверчивы ко мне, как и Мария. В Лэндуолде у меня нет ни друзей, ни семьи. И даже если бы они здесь были, у меня нет никакого желания рассказывать всякому встречному-поперечному о том, как я была насильно отдана в жены безнадежному идиоту.

— Но вы же непременно расскажете о своем положении монашенкам.

Серебряный лунный свет резче очертил дерзкое лицо Гилберта. Эдит нравилось любоваться только одним мужским лицом — лицом Христа, распятого на кресте. Некоторым женщинам — она знала это, — Гилберт нравился, они считали его привлекательным, они восхищались его смуглыми чертами, широкими плечами, мощными бедрами. Их любование им вызывало у нее удивление, — они явно никогда не видели его таким, как она сегодня ночью, когда луна отбрасывала зловещую тень на его торчащие брови, на плотно сжатые губы, а какой-то неприятный отталкивающий блеск еще больше чернил его невероятно черные глаза. Она снова задрожала всем телом, но уже не только от холода, и решила, что ему лучше лгать.

— Да, я расскажу монахиням о своих муках. — Он покачивал в такт ее словам головой, и ей очень захотелось хотя бы умерить чрезмерное самодовольство с его лица. — Да, я расскажу настоятельнице, что до сих пор девственница, что готова постричься, и попрошу ее выделить для меня место. Хью долго не протянет. Мария со своими приспешниками его убьет, или же он сам размозжит себе голову о стену, чтобы навсегда избавиться от жестоких болей.

Она ожидала, что норманн рассмеется. Она ожидала его язвительных шуток по поводу ее девственности, его поддразниваний, его утверждений, что они правильно поступили, обвенчав ее с Хью, чтобы тем самым установить какое-то подобие нормального положения, одновременно изолировать ее, чтобы никто, кроме норманнов, не знал истины. Но он вдруг заговорил с таким трудом, словно кто-то железными пальцами сжал ему горло.

— Хью был моим другом. Я так по нему скучаю.

— Но ведь он еще не умер. — Непроизвольно она почувствовала приступ жалости к своему мужу, вспоминая, как он сидит, крепко охватив руками свою лохматую голову, вспоминая это отрешенное безумное от диких болей выражение его глаз, когда доза лекарств, выданная Марией, начинает утрачивать силу, и он остается наедине с ней, с Эдит. — Мне кажется… кажется, что теперь он может воспользоваться нашей дружбой, сэр Гилберт.

— Та человеческая оболочка, которая называет себя Хью де Курсоном, уже не мой старый друг, как и не ваш муж.

Слова Гилберта больно резанули ее. Жутковатые, дрожащие завывания волка доносились издалека, вызывая необычайно громкое кудахтанье в курятнике. Эдит почувствовала, что Гилберт не отпускает ее локтя и по-прежнему сильно сжимает его. Она попыталась было отстраниться, но он лишь сильнее сжал пальцы.

— Нам пора возвращаться домой, миледи.

— Но вы не проверили линию обороны. Грудь ее затрепетала, словно там укрылся один из пищащих цыплят и бил изо всех сил крылышками, чтобы выбраться на волю.

— Я должен прежде доставить вас в полной безопасности к мужу, а потом совершу обход.

— Нет. — Она попыталась упереться каблучками в замерзшую землю, но в результате лишь повредила ногу. — Нет, — упрямо повторила она громче, но уже не столь дерзко, осознавая, к своему стыду, что это слово вдруг у нее приобрело умоляющий оттенок.

Не отвечая, Гилберт молча взял ее под руку.

— Но будут и другие ночи, Эдит.

Она стояла как вкопанная, не осмеливаясь говорить, так как уже не доверяла самой себе.

Он улыбнулся, но, вероятно, в темноте она не заметила этого.

— Мне кажется, Мария проявляет сверхбдительность, продолжая удерживать вас в таком строгом заточении. Она вряд ли станет возражать, если я вызовусь время от времени сопровождать вас в таких кратких прогулках.

Наконец Эдит обрела дар речи.

— Вы намерены это сделать ради меня? Почему? Гилберт гладил ее по руке.

— Кажется, каждый из нас нуждается в надежном друге. Я предлагаю вам свои услуги в качестве сопровождающего, а вы в свою очередь., будете со мной разговаривать. Мне хочется о многом узнать. Мария на редкость неразговорчивая женщина.

Это было, в сущности, невинное предложение, но почему в таком случае оно заставило ее насторожиться, побуждая искать в словах Гилберта более глубокий, скрытый смысл. Но его соблазнительное обещание отодвинуло предосторожность. Эдит одобрительно кивнула, искренне желая в душе избавиться от досаждающего ей чувства, что она заключила неудачную сделку.

* * *

Ротгар покорно, словно смертельно уставший мул, шагал через весь двор Лэндуолда, чувствуя, как на каждом шагу в спину ему вонзается острие меча Уолтера. За последние месяцы он смог по достоинству оценить важность внешне проявляемого смирения, хотя внутри у него кипел неукротимый гнев.

Гордость может стать ломким саваном для мертвеца.

Уолтер ухитрился не отрывать конца меча от его спины даже тогда, когда принялся суетиться, чтобы открыть двери в курятнике. В нос Ротгару ударил едкий, вонючий запах сидевших на жердочках птиц. От него даже резало в глазах. «Даже самый покорный мул остановится перед входом в такое место», — подумал Ротгар. Он отказался войти в курятник. Его «сопротивление» ровным счетом ничего не значило для Уолтера, в жилах которого, вероятно, текла кровь опытных погонщиков скота. Прибегнув к собственному колену в качестве таранного бревна, норманнский рыцарь вогнал спотыкавшегося Ротгара в курятник.

Запаниковавшие птицы взлетели в воздух. Ротгар поспешил схватить руками голову, но это не помогло. Перепуганные обитатели курятника принялись пронзительно кукарекать и кудахтать со страшной силой, протестуя против такого беспардонного вторжения, разбрасывая повсюду перья и пух, который набился Ротгару в рот и нос.

Если ему суждено умереть, то он предпочтет норманнский меч; он не желает, чтобы его заклевали куры, чтобы его настигла смерть от удушья.

Передвигаясь на четвереньках, Ротгар пытался обнаружить в темноте хотя бы луч лунного света. Их оказалось несколько, они просачивались через отверстие меньше булавочной иголки. Он на коленях пополз по направлению к ним, проявляя при этом рвение, свойственное паломнику, приближающемуся к святому месту. Прижавшись поплотнее к щелям, он прежде всего очистил нос от куриного пуха. Лэндуолдский воздух, даже во сне, никогда не казался ему таким сладким, как тот, который он сейчас вдыхал через эти крошечные дырочки.